Иван Дорога

Глава 1

      Солнце только что ушло. Его последние всполохи еще путались в тонком облаке у самого горизонта. Впереди лежал осенний пейзаж: дома вдалеке, сосновый перелесок и берег Обской губы темнел внизу покатыми камнями. В лицо сыпали острые льдинки первого снега, сильно болел бок, и ушиб на голове пульсировал в унисон с сердцем. Позади, то сопя, то кряхтя топтался человек с револьвером. Он только что пригрозил убить меня. Правда, сделал это так наигранно, что я не нашел ничего лучше, чем передразнить его слова и расхохотаться. Вдруг у самого моего уха щелкнул крючок, и после выстрела и длинного звона в голове, пространство впереди раскрылось особым образом.

      Я однажды слышал, будто предсмертный просмотр прожитой жизни – это некая укорительная демонстрация высших сил, указатель на впустую потраченные годы, отчет о потерянном времени. Хотя теперь, когда я смотрю свое кино воочию, такое предположение кажется мне глупым. Нет здесь укоризны и морали, нет даже слабого намека на нее. Вся она осталась там, за пределами зрительного зала. Теперь ясно видно, что мой предсмертный фильм – это ответ. Ответ на вопрос, который звучит коротко и просто: как все это случилось?

      Перед глазами поплыли слабо различимые пейзажи. Лица. Отдельные слова на бумажных листах. И грохочущие по дороге колеса грузовика. Внезапно все остановилось и передо мной появилась мать, а за тем и отец.

Благо хоть не вскрикнул с испуга. Хотя, с появлением этих образов страх исчез совсем, остались только картинки, все больше набирающие резкость. К этой ситуации хорошо подошел бы вопрос рефери, обращенный к боксеру, только что перенесшему нокаут: «Как твоё имя?». И я бы четко и ясно ответил: «Меня зовут Иван Дорогов. Я осознаю, где я нахожусь и что сейчас происходит.» Но такого вопроса ждать было неоткуда, и я просто смотрел на родителей и думал, что в этом эпизоде они прежние, и в этом виде их уже нет в реальности. Вдруг, захотелось сделать их образы поярче и показалось, что, если дать им более подробное описание, они задержатся подольше и даже поговорят со мной? Конечно, воспоминания не имеют такой силы, но это стоило сделать, хотя бы ради того, чтобы перестать об этом думать. Итак… «Моя мать Мария Ивановна. Человек высокого самоконтроля. В быту сдержанная и немногословная, но теплая. В обществе: решительная, устойчивая, производящая впечатление сбалансированного человека». Какое-то протокольное описание получается. А вообще это немудрено – она много лет отработала завучем в моей школе. Сейчас даже не представляю, сколько головной боли я ей доставил. Сколько она просила меня взяться за ум и, хотя бы немного поднять уровень успеваемости. Нет не ради знаний. Черт с ними! Ради общественного мнения. Ведь оно напрямую влияет на ее репутацию. «Сам посуди, чего стоит заведующий учебной частью, неспособный справиться с собственным ребенком? Как такой специалист может управлять другими специалистами? И если ты меня слышишь и понимаешь, ты сам скажешь – никак! Такому человеку нельзя доверять руководство в принципе!», – говорила она, но тем не менее управляла. И вполне себе успешно. При всей своей хрупкости, природа одарила ее крепкой волей, и если на меня ее слова влияли очень условно, то на коллектив школы они действовали магически. Ее слова слышали, ее предложения практически всегда принимались, ее авторитет имел устойчивые позиции. Я тогда не понимал, как это возможно. Мои стереотипы авторитетов говорили: человек с такой внешностью и комплекцией, как моя мать, не может иметь общественного признания. Но против фактов не попрешь и блондинка с большими голубыми глазами, такой тонкой фигурой, что ей неизбежно приходилось ушивать каждое новое платье, спокойно и без эмоций могла поставить на место даже нахрапистого крепкого мужика. Да так, что остальные, на всякий случай, даже не пытались ей возражать, уже по другим вопросам.

Отец объяснял это так: – «Твоя мать умеет рассчитывать силу и действует с упреждением. Она знает, что ей не хватит воли подавить условный бунт, поэтому она до него не доводит. Для этого она пользуется такими инструментами, как предчувствие и предупреждение. Кроме того, она очень хорошо владеет умением личного разговора. Таким образом, прежде чем выйти перед педагогическим составом и задавать вопросы или выдвигать предложения, она проводит такую массу бесед, что ее публичные слова – это чистая формальность. Еще, мне иногда кажется, ее дар предчувствия – это нечто большее. Может быть это умение предвидеть или предсказывать? В любом случае, я не помню, чтобы она ошиблась, в том, что касается человеческих отношений. Бывали случаи ее решений, когда они выглядели неразумно, но в конце концов они всегда приводили к лучшему исходу».

Да, отец, как никто знал силу ее убеждения – он всегда был подкаблучником и нужно сказать, ему хватало ума это признавать. При всем при том, что он половину жизни занимал руководящие должности. Он имел экономическое образования, но вот уже лет пятнадцать работал главным агрономом в совхозе, для этого даже закончил курсы. В начале восьмидесятых, когда они с матерью приехали в поселок, должности по специальности для него не нашлось. Но городской, образованный человек в сельской местности, в советское время ценился сам по себе. Ему сразу предложили руководящую должность и ничего, что профессия не соответствует образованию, здесь так нуждались в кадрах, что отца выучили за счет предприятия.

Отец всегда был веселым, хотя и сдержанным. Со мной он шутил как-то натужно, грубовато, но это дело обычное, проблема отцов и детей или что-то вроде. Зато с мамой они обменивались такими шутками и делали это так до подробностей идеально, что я смотрел за этим, как за неким театральным представлением. Летом, на выходных они часто садились на лавку под навесом яблоневых ветвей, в палисаднике, пили морс или что-нибудь ели. На матери было летнее платье и широкая шляпа с волнистыми полями, отец сидел в расстегнутой рубашке и босиком. В такие моменты их шутки, как разговоры в целом, были невероятно подходящими к атмосфере. Я и не припомню теперь что-то подобное, впрочем, как не смогу воспроизвести целиком не одной фразы из тех разговоров. Остались только впечатления.

      Родители учили меня рассматривать каждого человека, как нечто отдельное, не зависимо от положения, но все же, когда в сентябре они разъехались, а после и развелись, подобный взгляд не объяснил мне ничего. Я отчетливо понял эту прежде пафосную для меня фразу: «этот случай разделил мою жизнь на “до” и “после”!». Она казалась мне смешной, ведь, как правило, ее не очень уместно произносили взвинченные, истеричные тетки в рамках телевизионных передач. Но теперь мои «до» и «после» лежали по разные стороны, а я застрял на разделяющей их линии.

      Родители разошлись тихо – никто ничего не знал и не подозревал до последнего. Кстати, так сказать, привычный порядок развода нарушало еще и то, что именно мать переехала на съемную квартиру.

      Первую неделю я вообще не особенно чувствовал разницы, может быть только еда стала хуже, отец плоховато готовил и, может быть, от нервов имел тягу к эксперименту. Но в следующее воскресенье я почти физически ощутил, как разваливается, привычная мне атмосфера семьи. В дом вползла промозглая и рациональная пустота, очень похожая на дождливую осень, ту, что теперь медленно шаталась за окнами. Мозги загудели белым шумом, словно приемник, потерявший волну, и с глаз сошла золотистая пленка, которая делала воздух живым, а атмосферу уютной. В общем тогда я узнал, что имеют в виду, когда говорят о тоске, оказывается все, что я испытывал раньше и называл так же, это только намек на нее или скорее скука. И еще одна странная вещь, мать переехала буквально за несколько кварталов и часто проведывала меня, и я бывал у нее, но никакого намека на прежнее чувство просто не было. А попытка обсудить это привела к ощущению сна. Только моего хорошо усвоенного памятью сна, от которого теперь пришлось проснуться.

      Да, что ни говори – тоска поганый попутчик, и познавшему ее известно – эту сволочь нельзя выгнать силой или упросить оставить тебя в покое. Ее можно только обмануть с помощью любого, даже искусственно признанного интересным дела. Где безделье там тоска прорастает сама по себе безо всяких объективных причин, а коль уж причины есть, чтобы ее пресечь, необходимо хоть что-нибудь делать или хотя бы искать собственную цель. В этом смысле текущие обстоятельства шли мне на встречу – отец потерял и без того плохо оплачиваемую работу и лишил меня всяких карманных денег. Мать, тоже сняла меня с денежного довольствия – зарплату в школе не плотили по три четыре месяца, так что цель образовалась сама по себе.

      Если говорить о других особенностях этого периода, то вместе с настроением даже не свободы, а беспредела, у граждан по разумению и размаху повально прорезалась предпринимательская жилка. Все стали так или иначе что-то продавать и в какой-то момент вообще казалось, что вокруг только продавцы, торгующие друг с другом. Даже те, кто торговал на рынке ширпотребом, китайскими и турецкими тряпками, смешались с общей массой. Те же, кто продолжал настаивать на утверждении, что торговля – это узаконенное воровство, словно накрылись этой лихорадкой как покрывалом. Они все ещё продолжали бормотать свои идеологически мертвые мантры, согнув спины и грозя пальцем из какой-то иной реальности, в которой «…и Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди!».

      Эта торговая истерия не обошла стороной и нас с друзьями, и мы крепко-накрепко решили, непременно тоже вырвать свой кусок из общего потока этого нового времени. Теперь всякий раз, когда мы встречались, каждый из нас старался выдумать идею способную набить наши карманы деньгами. Но вместо того, чтобы развивать нас материально, больше эти идеи давали нам представление друг о друге. Например, Саня оказался довольно расчетливым и логичным, и, кажется, выпади ему возможность стать настоящим бизнесменом – вполне бы потянул. Леха показал себя, как человек с фантазией, изобретательный, склонный к подробностям, но не особенно верящий в то, что его задумки можно притворить в жизнь – настоящий творческий человек. Дима здесь предстал, как сущность масштабная, стремящаяся, но быстро устающая от своих собственных рассуждений. Еще бы, я бы тоже устал, если бы простор моих взглядов, так же хорошо указывал на тотальную невозможность их осуществить. Вадик в этих разговорах, стал полной противоположностью Димы, его идеи были просты, он предлагал покупать скот живьем, самостоятельно забивать и распродавать его по частям, а всю прибыль пускать на то, чтобы наращивать процесс. Кстати, Вадик всегда предлагал одно и то же, просто подходя к этому делу с разных, иногда самых неожиданных сторон. От него в общем ничего другого и не ждали, он вырос в семье, где жили животноводством и для него что морковку из грядки вырвать, что барана зарезать, дела эмоционально одинаковые. Но остальные из нашей компании были не так просты и решительны, поэтому эта идея не принималась и постепенно приобрела, между нами, облик ее владельца. Теперь становилось ясно – наша общая координация в вопросах предпринимательства равна нулю. Нам не хватает опыта и сообразительность, и поэтому все наши планы по неизбежному финансовому взлету, летят к чертовой матери даже не начавшись. И всё, на что нам хватает ума, так это на обсуждение чужих уже свершившихся примеров успешного предприятия. И вот однажды, когда мы почти одновременно пришли ко всем известной тупой усталости от бессмысленных слов и между собой прозвали Вадика Мясником, за его неугомонное стремление резать и продавать животных, Дима предложил дельный вариант.

      Для введения нас в курс идеи Дима изложил один недавний случай. За несколько недель до этого разговора, он ездил с отцом в одну деревню. Пока отец решал какие-то вопросы с местным главой, Дима ждал его в машине, но скоро заскучал и решил прошмыгнуться по окрестностям, тогда к нему подошел один мужичок. По описанию – замызганный, с отекшим красным лицом. Он предложил купить совершенно новый электрораспределительный щит. А в качестве цены назвал бутылку «белой» или две «красного», но, когда Дима отказался, мужичок тут же сбил цену до двух «зеленых» (одеколон). Когда отец вернулся, Дима рассказал ему об этом, думая, что делает это просто ради поддержания разговора. Но тот заставил его найти и купить, что предлагали, пояснив, что упустить такую сделку, значило бы отвернуться от удачи. Дима быстро нашел этого мужичка, а когда тот передал ему электроприбор, между делом сообщил, что если нужно еще, то всегда – пожалуйста. А на вопрос много ли у него этого добра, гордо ответил: – «Одеколона в магазине не хватит!»

      Как мы тогда загорелись этой идеей! Но прежде, чем что-то предпринимать, решили выяснить, кому вообще нужны эти электроприборы. Записав маркировку и название в течение следующей недели наводили справки, и кто бы нам их ни давал, выходило так, что все дороги ведут к Роме по кличке Поролон. Это был самый скользкий из всех известных прощелыг. О его верткой расчетливости и умении заработать там, где заработать невозможно, ходили если не легенды, то байки точно. С тем, хоть он и настаивал на названии себя самого модным словом бизнесмен, в контексте сельского размаха, больше чем на барыгу не тянул. Бизнесмены заседают где-то там в столицах. Удаленно торгуют недрами и «драми». Учиняют международные форумы, на которых решают, где проложить очередной торговый путь. А Поролон – это так, мелкая нервная тля с купеческими амбициями. Кстати, происхождение его прозвища брало свое начало не от фамилии, а как ни странно именно от качества материала поролон и всякий, кто знал Рому, мог бы подтвердить, как сильно оно ему идет. Теперь ему было лет около двадцати, а несколько лет назад с ним произошел один казус, лучше остальных описывающий его предпринимательский талант.

      Как-то раз появилась у Ромы необходимость съездить в соседнюю деревню, километрах в тридцати от поселка. Взял машину у отца, поехал, но на обратном пути горючее кончилось. А дальше, как в анекдоте: и денег нет, и до заправки далеко. Тогда решил обратиться к проезжим автомобилистам, махнул рукой, объяснил ситуацию и вот уж пять литров в баке. И нет бы ехать себе домой, но не был бы Рома Поролоном если бы поступил так. Стал и дальше останавливать машины, брать с каждого понемногу, пока на его взмахи не остановился ЗИЛ, из местной автоколонны. И не ясно откуда у его водителя нашлась такая щедрость, но слил он с бака сразу пятнадцатилитровое ведро. Рома обрадовался, стал заливать топливо, вот только и трети ведра в бак не влезло, когда бензин через край потек. С тех самых пор у Ромы нос чуть на бок свернут. Его, конечно, били не каждый раз, когда он предпринимал нечто новаторское, но мне думается, даже если бы били каждый, он все равно не смог бы этого бросить – заложник искаженного мировоззрения, не иначе.

      Встреча с Ромой дала моментальный результат – мы выяснили сколько нам готовы заплатить. Рома не называл конкретной суммы, но сказал, что даст треть от той, которая указана на ценнике в единственном на всю округу магазине электротоваров. Дополнительно сообщил, что если вдруг нам понадобится машина с водителем от него, то это будет уже четверть суммы все от того же ценника. Но так или иначе для разведки необходимо было ехать независимо ни от кого, иначе пришлось бы оплачивать поездку в любом случае.

      Над организацией выезда провозились целую неделю, и если деньги на предполагаемую покупку, как ни странно, нашлись быстро, то машину искали дольше всего. В конце концов Дима доконал родителя дать нам грузопассажирский уазик, имеющийся у них в хозяйстве, но только на условиях, что мы сами обеспечим себя топливом. По понятным причинам рассказать правдивую версию нужды в нем мы не могли, и Дима объяснил это необходимостью практики вождения, что его отец только приветствовал.

      В общем собрались и отправились, правда вчетвером, Вадик не смог поехать, и как сказал об этом Саня: «Наверное, гусям головы рубит? Он же вечно их кому-нибудь рубит!» Примерно к обеду мы въехали в деревню и прокатившись по центральной улице дважды, дружно уставились на Диму, тот только бормотал: «Смотрю, смотрю…», – как вдруг умолк и, напрягшись, резко прибавил ход. Машина с пробуксовкой пошла вперед, подпрыгивая на кочках, переходящих в ямы. Проехали узкую вырубку, зажатую между дорогой и речушкой с болотистым берегом. По узкой тропинке, вдоль воды шел маленький рыжий мужичок в широком длинном балахоне. Вдруг Дима завопил и ткнул в открытое окно пальцем:

– Вот он! – и ударил по тормозам так, что визг колодок разлетелся по окрестностям рваным эхом.

      Мужичок замер как вкопанный и вытянул шею, отчего стал напоминать сурка, высматривающего опасность. Но спустя долю секунды бросил какой-то узел и рванул вдоль дорожной насыпи в противоположном направлении.

– И че было орать? – сквозь смех спросил Саня.

– Че делать? – напрягся Дима.

– Дави педаль, может, еще догоним! – предложил я, и машина рванула с места.

      Мы быстро поравнялись с бегуном и стали поочередно выкрикивать всевозможные уговоры для его остановки. Но спринтер был неуклонно сосредоточен на беге, пока вдруг не исчез с глаз.

      Дима остановился, мы выскочили из машины и разбежались по обеим сторонам насыпи. Я и Саня спустились к вырубке, а Дима с Лёхой на противоположную сторону дороги. Стоило разглядеть отверстие водосточной трубы под полотном тракта, как я невольно расхохотался.

– Мужик, вылезай!

– Не сяду, не сяду, не сяду… – слышалось из трубы монотонное повторение похожее на мантру.

– Это китайское КГБ! – гнусаво и громко объявил Саня. – По законам военного времени – расстрел на месте!

      Реагируя на мой укорительный взгляд, Саня насмешливо хмыкнул и отошел в сторону.

– Мужик вылезай! Поговорить надо! – предложил Леха уже с обратной стороны трубы, но мужичок заладил свое «не сяду…» и не поддавался на уговоры.

      Минут около десяти мы поочередно упрашивали его вылезти, пока наконец не рявкнул Саня:

– Дима, ты балбес! Ты его напугал, ты и доставай!

      И после короткой нервной перепалки Дима все же полез в трубу, кряхтя как старый дед.

      Из трубы доносилась возня и короткие крики, Леха напряженно прошептал, что, если вдруг рыжий вырвется, нужно быть готовыми его принять. Хотя это не пригодилось и спустя полминуты Дима выволок его за шкирку, встряхнул, и сказал, снимая с его башки кусок налипшей паутины:

– Помнишь меня? Ты элекрощиток мне продал!

      Но остекленевшие глаза мужичка выражали темноту ночного леса, и он только часто моргал и громко сопел.

– Нет не годится, давай его в машину! – сказал я и взял мужичка под руку.

      Усадив его на заднее сидение, мы на все голоса втолковывали ему, что не имеем ровно никакого отношения к милиции и правоохранительным органам вообще. В качестве аргумента предлагали собственную молодость и невозможность быть занятыми на какой бы то ни было службе просто по возрастному несоответствию. Психологическая блокировка сошла с застывшего лица мужичка, только когда Саня показал деньги.

– У нас макулатуры не хватит, но в Европе пытки запрещены! – наконец хоть что-то произнес мужичок, поправляя свой балахон.

– Выпить хочешь? – поинтересовался Леха.

– Где чай, там и шампанское, но лучше градус не понижать! – выдал мужичок.

– Ты это о чем? – прищурившись, спросил Саня.

– Я лично буду водку, а вы можете хоть «Буратину» – я не обижусь! – громко и нервно сообщил мужичок.

      Первым захохотал Дима и завел мотор. В магазине купили бутылку водки, стакан, хлеб и кусок вареного сала.

      Мужичок пожелал всем удачи здоровья и материального благополучия и ловко проглотил налитый до краев стакан. Встряхнулся, занюхал хлебом и представился Леопольдом. Спустя пару минут он внимательно поочередно рассмотрел нас и согласился с тем, что мы слишком молоды для службы в органах внутренних дел. И только тогда стал разговаривать по существу.

      А по существу, через час мы выехали из деревни в под завязку набитой электрооборудованием машине. Так что Леха с Саней всю дорогу тряслись в неудобных позах, прижатые коробками с электрощитами, грудой розеток, электросчетчиков и пакетных выключателей. На мой вопрос Леопольду откуда все это, он ответил: «Из леса», и я больше не приставал с расспросами. Главное, что товар был совершенно новым, и его кондиция, по крайней мере внешне, не вызывала никаких сомнений.

      Домой приехали уже к вечеру и сразу рванули к Поролону. Он, конечно, возмутился для порядка, болтая о разделении рабочего и личного времени, но, рассмотрев товар, дал отмашку разгружать. Кстати, заплатил не просто ту цену, что обещал, но еще и накинул за качество, с тем, что, если найдется еще нечто подобное, мы должны рассматривать именно его, как первого претендента на покупку. Рома назвал это электрооборудование «высшей пробой» и сообщил, что в наши края такое практически не привозят. (Наверняка имея в виду его высокую стоимость для среднего достатка поселкового жителя, а с тем и сложности его реализации – но то были официальные цены). Хотя лично мне было на это наплевать, ведь все сложилось как нельзя лучше, и в моем кармане теперь лежала половина месячной зарплаты среднего служащего.

      Рома предпринял несколько попыток узнать откуда все это, но по дороге мы сговорились молчать и не сообщать об этом источнике не только какому-то Поролону, но и близким. Черт подери, мы решили до поры не посвящать в это даже Вадика. Нужно было взять паузу и до следующего рейда эту тему никак не тревожить. А нуждающийся в деньгах больше нашего Вадик, ощутив перспективу наживы обязательно бы начал склонять нас к как можно более скорому повторному заезду. Тем более что за ним водились грешки из разряда отступления от общих интересов в пользу личных.

      Уже немного позже я хоть и с трудом, но объяснил для себя почему мы тогда остановились и не стали что называется «ковать железо пока оно горячо». Это был страх наказания за успех. Ведь любой человек, не обделенный здравым смыслом, при этом смело движущийся к цели, почти наверняка знает, как обращаться с возможной проблемой в избранном им деле, потому как он видит его целиком. А наша вылазка сложилась полностью из удачи и ничего за ее узким коридором нам не было известно, а значит, могло грозить чем угодно. К тому же, вскоре меня отвлекли другие дела.

      Тогда я все еще учился в школе, и после новогодних коротких каникул мне пришлось сдавать и пересдавать чертову уйму контрольных работ и сочинений. Все потому, что стоило матери ослабить контроль за моей успеваемостью, я в тот же миг прекратил нормально учиться. Как узнал позже, учителя не обращались с жалобами к матери на мои прогулы от того только, что их непосредственная начальница теперь пребывала в состоянии развода. Будоражить человека в таком положении считали неучтивым и, может быть, даже небезопасным, давая время прийти в себя, и теперь это время вышло.

      Кстати, мать, изучив статистику моей успеваемости, отреагировала даже не спокойно, но легко, сказав что-то вроде: «Ну что же, Ваня, ты всегда был творческой натурой…» Тогда мне наконец стало отчетливо ясно, что развод родителей окончен. Ведь сейчас мать виделась мне неким отдельным или даже чужим существом. И ее взгляд на мир, теперь не мог поколебать какой бы то ни было внешний раздражитель. Единственное что осталось для меня загадкой – почему мать развелась с отцом, а я чувствовал будто это произошло со мной. Или, может быть, мне просто так казалось?

      В любом случае за эти несколько месяцев мать очень изменилась. Эта ее умеренность и собранность уже не открывалась тем теплом, что прежде. Теперь она казалась мне величественней, недоступней и горделивей. А после смены привычной прически на короткое каре и вовсе стала напоминать снежную королеву.

      Отец же тем временем стал совсем тихим, но не подавленным, а скорее бесцветным, словно всем своим видом говорил, что не хочет выделяться. Все больше читал Блаватскую и Гурджиева, а цитировал почему-то Набокова и Салтыкова-Щедрина, наверное, считал, что это мне более по возрасту (или скорее сознанию). По специальности устроиться не смог и теперь работал сторожем в военкомате и все больше походил на мягкого папу, а не на энергичного отца. Хотя сторожу с высшим образованием дымка принятия философа-практика даже к лицу. Кстати, рассеянность понятий и восторг по поводу мелочей, более никому не доступных, тоже. Оправившись от развода, папа, конечно, чуть поседел и схуднул, но теперь стал глубоко спокойным, легким и по-стариковски теплым – он сильно постарел тогда.

      В начале марта девяносто восьмого, мать предприняла новый выпад, к которому я не был готов совершенно. Она взяла отпуск с последующим увольнением, дождалась расчета и укатила в Новосибирск к матери, то есть моей бабушке, оставив для меня только короткую записку в почтовом ящике.

      Оказывается, я нуждался в матери больше, чем сам о том думал, и ходил ошалелый целую неделю. Дело оказалось не только в том, что я заскучал, но с ее увольнением еще и в школе начался кавардак. Причиной тому стала Копейкина Антонина Семеновна – учительница математики, теперь занявшая место матери на должности завуча. Я уж не знаю, с чего ее прорвало, но только теперь она стала цепляться по пустякам и занижать мои оценки, притом, что ни с алгеброй, ни с геометрией прежде у меня проблем не было. Во всяком случае не больше, чем у других моих одноклассников. В общем, атмосфера все накалялась. Кстати, в опалу точно так же, как и я неожиданно, попали еще трое из класса, эти выделялись особенно слабой успеваемостью. В итоге дело дошло до того, что в конце мая, в канун экзаменов для выпуска из девятого класса, Антонина Семеновна собрала нас в своем кабинете и открытым текстом выдала: «Вам не нужно идти в десятый класс! Кого увижу на следующий год, выпущу со справкой!». По-моему, доступней некуда! Если по поводу моих коллег по опале у меня вопросов не было, то на свой счет я проконсультировался с единственным учителем, которого по-настоящему уважал, Петром Петровичем, нашим историком. Тот свободно разъяснил, что у Антонины давно накопилась масса вопросов к моей матери, которые она не могла себе позволить задавать прежде. И теперь они валятся на мою голову в качестве этой неприязни. В общем, Антонина Семеновна, как и всякая новая власть, взялась за чистку рядов по собственному разумению, эти трое неуспевающих – портили ей статистику, а я – настроение.

      Месяц спустя, получив аттестат об окончании девяти классов, я со спокойным сердцем забрал документы и унес их в местное профессиональное училище. И хотя это и считалось некой наклонной, прокатившись по которой стереотип приводит всякого к неизбежному проклятью рода человеческого, – физическому труду, мне было все равно. Хотя даже не все равно, скорее я это рассматривал как демарш. Глупо, конечно, но мне думается, дело было даже не в неприязни Антонины Семеновны, скорее мне больше хотелось насолить матери, так небрежно поступившей и даже не удостоившей меня своим прощаньем перед отъездом. И это типично детское: «…вот когда узнает, что ее сын даже не окончил школу, вот тогда…», а что произойдет тогда, уже значения не имело – просто грел этот дурацкий импульс и на этом все!

      В новое лето я вышел таким свободным, каким прежде и представить себя не мог. Не важно, что впереди была другая учеба, ведь я не знал, что она собою представляет. Просто заблаговременно предвкушал нечто гораздо более лучшее, чем ненавистная школа, от одной мысли о которой портилось настроение.

      Время лета, как водится, утекало быстрее, чем любое другое, и пока оно не иссякло совсем, зрела необходимость что-то предпринимать. Тем более что закончившаяся линия резких скачков проявила нужду в деньгах острее прежнего.

      Новый период стал беспокойным и богатым на перемены не только для меня, но и для моих друзей. Допустим, между Лехой и Саней, прежде воспринимаемых мной как братьев, появилась некая дистанция. Причиной тому стало новое замужество Лехиной мамы. И исходя из последовательности известной только женщинам, она тут же поссорилась с подругой, которая в свою очередь являлась мамой Сани. Теперь Леха с Саней обязаны были делать вид, что тщательно выполняют требование своих матерей, – прекратить всякое общение. Хотя их самих это больше веселило, и подобное предписание никак не влияло на их братское отношение друг к другу, по крайней мере внешне. Дима где-то пропадал два месяца, а когда вернулся, мы не сразу его узнали. Во-первых, он порядком поправился. А во-вторых, на его привычно лысой башке, отмеченной только неким подобием большой перевернутой брови по контуру лба, вдруг появились волосы. Нормальная пышная, даже запущенная шевелюра. Вадика тоже долго не было видно, этот не в пример мне вообще бросил всякую учебу и с головой ушел в хозяйственные дела. Он сильно отдалился от компании и теперь смотрел на нас с неким усталым прищуром очень занятого, но снисходительно оторвавшегося от дел крестьянина.

      Как не хотелось говорить о чем-то беззаботном и необязательном, при каждой нашей встречи все разговоры скатывались к необходимости заработка. Это здорово раздражало, не меньше чем то, что ничего, кроме уже известной схемы, выдумать так и не смогли. В общем, снова встретились с Ромой. Тот отчего-то удивился, увидев нас, и долго спрашивал, все ли у нас хорошо, а на мой вопрос нужен ли ему тот же товар, что мы предлагали раньше, утвердительно ответил: «Нужен!».

      Сделали все по-старому, за исключением того, что теперь нас был пятеро. В этот раз обошлись без «веселых стартов» и дождались Леопольда у его дома на самом краю деревни. Точнее, маленького бревенчатого домишки, с перекошенной крышей и несоизмеримо большими хозяйственными постройками.

      Леопольд только увидел машину, долго всматривался в лобовое стекло, как вдруг взялся махать руками и вообще стал приветливым и смешным. Долго спрашивал, куда мы пропали на полгода, и тут же моментально разболтал, что теперь у него есть большой покупатель на его товар. А завидев наши расстроенные лица сказал, чтобы мы раньше времени не волновались, потому как для нас он чего-нибудь наскребет.