Чем больше он думал обо всем, с чем сталкивался в жизни, тем чаще возвращался к мысли, что всё наше человеческое существование проходит почти исключительно на границе двух сред, двух стихий, будь то Земля и Воздух или Вода и Воздух, тогда как в какой-либо одной из них длительное пребывание для людей невозможно. Да, шахтеры работают под поверхностью в толще Земли, но их работа никогда не добавляла здоровья. Напротив – их тяжкий труд в силикатной или каменно-угольной пыли, без солнечного света, под угрозой взрывов метана и обвалов породы в горных выработках всегда считался и вредным, и смертельно опасным несмотря на все предупредительные защитные меры.

Стихия Воды, в недрах которой когда-то зародилась жизнь на планете, тоже не совсем подходила для постоянного обитания людей. Да, водная среда была удобным, а часто даже единственным средством сообщения между разными местностями и континентами с давних пор. Но голые пловцы даже в жарких тропиках не могли находиться в воде бесконечно. Для благополучия своей жизни на воде и рядом с водой людям пришлось придумать искусственные опоры, возносящие их тела над водой, отделяющие на воде от воды, будь то плоты, лодки, корабли, то есть подвижные заменители почвы под ногами.

После изобретения воздухоплавания и летательных аппаратов тяжелее воздуха человек начал осваивать стихию Воздуха, но с тем же успехом, что и стихию Воды, то есть путем создания для себя искусственной опоры в воздухе, почти столь же невидимом, как пустота. Однако время пребывания в воздухе с помощью любого аппарата: самолета, планера, дельтаплана, параплана, вертолета, воздушного шара и даже дирижабля – еще более ограничено в сравнении с возможностями пребывания на воде в подходящем для условий плавания судне. Кончится горючее для мотора, истечет или охладится в оболочке газ, наконец – иссякнет терпение или работоспособность пилота, выйдет из строя хоть что-то в системе человек-машина – всё! Кранты! Неминуемо произойдет падение аппарата на землю с людьми, если последние не будут спасены парашютами или особой Милостью Божьей (необъяснимые случаи благополучного приземления после падения с большой высоты были известны. Один из них лично засвидетельствовал маршал К. К. Рокоссовский в своих мемуарах: у него на глазах был сбит немецкий самолет, пилот которого летел к земле без парашюта с высоты двух тысяч метров. Место падения летчика находилось рядом. Рокоссовский послал своих сопровождающих посмотреть, что стало. Велико же было его изумление, когда к нему подвели под руки сбитого пилота – тот шел на своих ногах! По этому поводу Рокоссовский заметил – если бы сам всего не видел, ни за что бы не поверил, что такое возможно).

По всему получается, что оставаться самим собой если не в абсолютном естестве (одежда и обувь-то современным людям все-таки необходимы), то по крайней мере в привычном психокомфортабельном статусе без воздуха вокруг себя и без тверди или ее подобия под ногами, будь то земля, палуба или подвесная система, человек не способен. Это стало особенно очевидно после первых космических полетов, в которых обитатели космических кораблей впервые столкнулись с невесомостью. Она оказалась столь могущественным врагом человеческой основы, что пришлось долго подбирать самые разные средства, чтобы худо-бедно примирить физиологию людей с условиями жизни и работы вне поля тяготения Земли в течение недель и месяцев. А ведь для космических полетов отбирали людей с образцовым здоровьем. Там ко всему надо привыкать как неумейкам, там всему надо обучаться так, словно космонавты не взрослые люди, а только что вышедшие из пеленок новички в жизни, потому что ориентироваться, передвигаться, питаться и отправлять свои надобности приходится необычным путем. А ведь до дальних полетов в космическом пространстве дело еще далеко не дошло. С околоземных орбит Земля еще представляется громадиной, хотя уже и обозримой со всех сторон в течение полутора часов и даже с Луны она выглядит крупнейшим небесным телом, способным напомнить людям, где их родина и куда бы им надо вернуться. Но если Земля станет малой светящейся точкой в нескончаемой ночи Космоса, неотличимой от любых других, люди потеряют и эту возможность знать, причем уверенно и без приборов, как им найти путь в потерявшийся из виду дом.

Гравитация превратила нас из облако-образных существ первой человеческой расы в нынешних людей пятой расы с тем костяком, мышцами и внутренними органами, какими мы привыкли себя ощущать, и иное нам не присуще, хотя мы уже хотим плавать не хуже китообразных в толще океанов, летать не хуже птиц и ни в чем не знать себе преград вопреки всем реалиям на поверхности Земли, ее суши и вод, к которым мы крепчайшим образом привязаны основными условиями существования, будь то притяжение Земли, температура и состав воздуха, качество почвы, существование других живых организмов в царствах Флоры и Фауны.

Но не только наша привязанность к планетарному пограничному слою предопределяет возможность ведения человеческой жизни на Земле. Мы не в меньшей степени зависим от пограничных эффектов, во множестве действующих в цивилизованном обществе. Именно в нем мы принадлежим к разным слоям социума сразу в целом ряде аспектов. Это слои образованных и необразованных, культурных и бескультурных, просветленных и духовно неразвитых, творчески активных и безразличных к творчеству, богатых и малоимущих, работающих хозяевами и работающих по принуждению, в частности – по найму. Там, где существа одного социального слоя отграничены по какому-либо признаку от других существ, мы снова встречаемся с ситуацией пограничного слоя. Здоровые отделяются от больных, инициативные от пассивных, ведущие от ведомых, властители от подданных.

Подобно тому, как электрону, вращающемуся вокруг ядра атома, необходимо получить или потерять энергию для того, чтобы «скакнуть» с одной устойчивой орбиты на другую, любому человеку необходимо затрачивать усилия для того, чтобы перейти из одного социального слоя в другой. А ведь на то, чтобы сохранить себя в одном слое, или, наоборот, покинуть его и перебраться в другой слой, практически и расходуется вся наша земная жизнь.

Однако не надо думать, что этим исчерпывается или заканчивается проблема пребывания человека в пограничном слое – она не имеет ни низшего, ни высшего предела существования – подобных его рождению или смерти. Особенность проблемы в том, что она неотрывна от бытия всех людей на протяжении всего интервала между упомянутыми конечными точками. Люди живут постоянно между двумя возможностями в любой момент времени – возможностью продолжить жизнь (если такова будет Воля Высших Сил) и возможностью умереть с бо́льшей или меньшей легкостью (если Воля Высших Сил будет иной). Да, в норме человеку не дано знать наперед, когда он умрет, но он имеет достаточно оснований полагать, что смерть может случиться гораздо раньше, чем он думает оказаться лицом к лицу с ней. Сознательно или неосознанно, вольно или невольно, он должен ощущать хрупкость своего бытия, поскольку оно проходит в пределах тонкого пограничного слоя, в котором между жизнью и смертью всего лишь какой-то шаг. Разумеется, большинство населения планеты не думает об этом постоянно. Но вряд ли кто-то из людей свободен от того, чтобы, вглядываясь в свои уже прожитые годы, не поразиться множеству случаев, когда турбулентность пограничного слоя внезапно подбрасывала его к самому пределу жизни и вдруг по неизвестной причине отбрасывала его назад. Тут уж невольно подумаешь о чудесах и о хрупкости бытия. То есть о своем постоянном пребывании в пределах тонкого пограничного слоя – очень уж много всего может случиться в нем и зачастую – совсем неожиданно. Многообразие переменчивых ситуаций таково, что заранее подготовиться ко всему их «ассортименту» просто немыслимо – слишком уж велико их число и несходство.

Однако людям не остается ничего другого кроме как жить в такой обстановке. И главное, что они могут противопоставить неожиданным и большей частью негативным воздействием на себя извне – это терпение и способность учиться и приспособляться, оставаясь по возможности теми же существами, какими они привыкли себя ощущать и считать.

То, что Михаил видел, оглядываясь на жизнь ближайших поколений, находившихся в его личном поле зрения, а также в письменной истории стран и народов минувших эпох, в легендах, дошедших до нас из тьмы предистории, воспринималось им как закономерный процесс, подчиняющий себе все постоянно происходящие перемены как будто бы вполне хаотичного характера и природы. Закономерностью, определяющей происходящее в Мире, был, как он понял, Принцип, установленный самим Творцом Мироздания, а именно Принцип постоянного внесения перемен и разнообразия в то, что Было Создано Им первоначально, благодаря саморазвитию, подконтрольному, однако, в итоге только Ему, Создателю. И в сущности генератором перемен и умножающегося разнообразия в ходе времени во вселенной, был пограничный слой, возникающий всякий раз, когда одна экспансивная стихия или существо или предмет посягает на консервативное состояние другой стихии или существа или предмета, заставляя последние сопротивляться переменам, которых они не жаждали. Однако, поскольку их не спрашивают, а подвергают тому или иному воздействию, им приходится пускать в ход все свои ресурсы, чтобы в возможно более полном объеме оставаться прежними, узнаваемыми для самих себя.

Мы хотим, но не умеем быть добрыми в полной мере. Почему? Да потому, что обидно быть добрыми, одновременно забывая о себе, хотя это наша прямая жизненная обязанность – ведь если в нашем мире сам не позаботишься о себе, никто о тебе не позаботится. Такова практика, из которой почти не бывает исключений, но по какой причине исключения все-таки случаются? Видимо, только в силу родства или добровольного поклонения. С родством – понятно, пусть даже оно по ходу времени всё больше утрачивает свою значимость. Поклонение – дело другое. Люди еще не утратили влияния друг на друга, и оно еще способно принимать ударные формы, будь то любовь, поражающее эстетическое воздействие на психику, признание потрясающего превосходства над тобой или высшая благодарность.

В сущности, наша жизнь и строится, в чем это от нас зависит, на стремлении служить тому, чему мы поклоняемся, а не тому, к чему нас обязывают либо принуждением, либо правилами исполнения своего морального и общественного долга. Нам бы стараться улучшиться, сделаться чище и совершеннее, однако под давлением обстоятельств, соблазнов и незрелости мы откладываем это на потом. Очищение своей духовной сути и даже развитие собственного тела перемещается, таким образом, с первого места в ряду наших целей на какое-то другое – второе, третье или четвертое и так далее, а то и оставляется без внимания совсем. Это можно не замечать всю свою жизнь, не испытывая ни тревог, ни сомнений насчет неблагоприятных последствий, но если перед самым уходом в Мир Иной у нас найдется миг для осознания будущности, то неизбежно нахлынет сожаление о напрасном и глупом забвении самого главного, что надлежало выполнить в мире земном. Душа и дух отлетят в Неведомое от ставшего без них мертвым бренного тела с тем, чтобы через какое-то время вернуться назад в новом телесном воплощении в новый цикл земного существования, и пока мысль о благе для тела не перестанет превалировать над мыслями о благе для вечного духа, нам никуда не вырваться из Сансары, из круга земных перевоплощений с новыми рождениями и с новыми смертями, хотя именно Промысел Божий, в силу которого мы оказались на планете Земля, если хорошенько подумать, обязывает нас стараться освободить себя от пут земных и от земного тяготения – короче – от земного бытия, где мы вынуждены достаточно недолго существовать и полоскаться в пограничном слое, где мы быстро изнашиваемся, вместо того, чтобы навеки приобщиться к постоянному существованию в Высших Мирах.

Как тут не вспомнить старые торгово-грузовые итальянские термины «брутто» и «нетто», которые означают соответственно «грязный» вес предмета во временной грубой (и в конце концов бесполезной) упаковке и «чистый» его вес, в котором мы и должны проявлять себя перед Лицом Предвечного в надежде, что в этом качестве мы сможем быть полезны Ему там, где постоянно обитают при Нем достаточно совершенные и невообразимо высокоразвитые существа. Итак, нам при каждом новом рождении на Земле (о чем, как помнится, нас никогда не спрашивают) надлежит пройти, проделать свой очередной смертный путь, освобождаясь в меру сил и способностей от бездуховной или низкодуховной телесной оболочки (а если точнее – от ее на себя решающего воздействия), путь, который в нескольких словах можно обозначить как «от своего состояния брутто к своему постоянному существованию нетто».

Эта разница между состояниями брутто и нетто во все времена оказывалась куда значительней, чем между видимым счастьем и горем, успехом и провалом, Добром и Злом в течение каждой отдельной жизни на этой Земле в тонком пограничном слое, пригодном для обитания человечества.

Возможно, даже не отдавая себе отчета в том, насколько он тонок, люди все-таки в образной форме представляли себе, мягко говоря, «скромность» его величины, раз уж с давних пор без возражений признавали правоту выражения неизвестного ныне мыслителя «от любви до ненависти – один шаг», равно как и истинность слов Наполеона Бонапарта «от великого до смешного всего один шаг», коль скоро обе поговорки фактически приведены к общему «одношаговому» знаменателю. А если подумать, то в тех же пределах заключен разброс всех самых важных и полярно противоположных параметров, характеризующих все наше существование от его начала и до конца.

Михаил Горский не считал себя человеком, хоть в чем-то принципиально отличным от других людей, и его даже устраивало, что его персона никогда не привлекала чрезмерного внимания к себе ни среди окружающих, ни со стороны различного рода государственно-социальных органов. В состоянии обыденности своего бытия ему уже давно думалось и работалось достаточно хорошо, чтобы не желать для себя другого. А, кроме того, он считал, что так лучше и точней представлять себе жизнь. Собственно, ему и не настолько много осталось жить, чтобы пытаться перейти к другому существованию на Земле в новом статусе и в новом слое. Пора уже было подбивать итоги жизни, чтобы додумать и домыслить весь накопившийся опыт и, если получится, представить его на обозрение и людям, и самому себе. Это он и говорит в дальнейшем от собственного лица.

Глава 1

Извлекут ли мои потомки что-то полезное для себя из опыта моей жизни и моих наблюдений? Как говорится – «почем я знаю?» Однако склоняюсь к выводу, что скорей всего – нет. С какой стороны ни взглянуть на это дело, оснований для оптимизма не увидишь. Вон – Спаситель человечества, будучи Сыном Божьим, принял облик людской, чтобы убедить всех смертных, что ОН не уклоняется ни от каких опасностей и страстей, с которыми люди сталкиваются на каждом шагу, и на ЭТОМ ОСНОВАНИИ заставить их поверить в истинность пути, указанного ИМ, к спасению человечества, к восторжествованию Царствия Божия на Земле – и что? Убедил, заставил поверить? Кое-кого – да! Причем крепко, по-настоящему. Они-то и образовали сонм христианских святых. А большинство уверовали в Христа в той или иной степени формально, ибо следовать путем, указанным и провозглашенным ИМ, то ли не смогли, то ли не захотели, то ли так до сих пор и не поторопились – и это за две тысячи лет! Церковь Христова не устает напоминать своей пастве ее обязанности, и та согласно кивает головами, как будто даже следует за своими пастырями в сутанах и рясах, а к состоянию, пригодному для осуществления Царствия Божия на Земле, так и не приходит. В чем дело? Не будем проклинать несовершенство человеческой породы – нет, не природы, а именно породы, произошедшее вследствие сексуальных возбуждений и усилий двух перволюдей и их прилежных последователей – от первого поколения детей Адама и Евы до нынешних. Но факт есть факт. Изменяясь очень во многих смыслах по отношению к предкам, потомки с удивительной стойкостью последовательно не изменяются в главном – не учатся на ошибках предшественников, предпочитая учиться почти исключительно на своих собственных. Почему? Да потому, что они как были, так и остаются одержимы страстями, которые значат для них гораздо больше, чем анализ причин и следствий, чем сознательный и самостоятельный поиск Истин, чем стремление искупить постоянно возрастающую без целеустремленного искупления карму собственной вечной духовной сущности.

Ну, а кто я такой на фоне других людей – как признавших для себя законом следовать учению Христа, так и не признавших? Такой же, как все! Как все, наделенный от рождения некоторыми способностями, о которых можно с известной осторожностью сказать, что они имеют отношение к Божественной Сущности нашего Небесного Творца, раз уж по Его Воле и Промыслу каждый из нас вправе произнести «Аз есьм». Это вроде как многообещающее начало питало у моих родителей надежду, а у меня самого даже определенную уверенность, что из меня может получиться если не что-то особенное, то все же хорошее. Родители не жалели сил, преподавая мне основы честной жизни, стремясь развить благие способности и приобщить к эстетике и культуре. И я им действительно очень многим в себе обязан, особенно тем, что считаю лучшим в себе.

Но воспитывали меня не только родители, стремившиеся к тому, чтобы я стал счастливым или хотя бы более счастливым, чем они, когда я сделаюсь самостоятельным или, по детской терминологии, «большим». Воспитывали еще и детский сад, прививающий первые опыты социального общения, и двор, и школа, и институт, и последовавшая за ним работа в разных местах – от завода до нескольких НИИ. Воспитывали – причем очень мощно – спортивные туристские походы и восхождения в горах. Короче – наряду с родителями у меня хватало и других воспитателей во мне самых разных представлений о жизни в семье и обществе и о том, как в них следует себя вести. Проявлялся ли во мне какой-либо собственный стержень, на который нанизывался шаг за шагом опыт личной жизни и опыт общения с другими людьми и со всякими структурами общества? Да, полагаю, что проявлялся. Не знаю, был ли этот стержень прям или хотя бы так слабо изогнут, как становой хребет здорового человека, но все же меня не оставляло ощущение, будто все познаваемое по ходу жизни действительно прилегало к некоему подобию хребта, который мне представлялся не очень определенной, но все же основой моей личности. Я развивался, любил, увлекаясь и разочаровываясь и снова увлекаясь, не отличаясь в этом смысле от подавляющего большинства других людей. Во мне накапливались знания и набирал силу скепсис, образующие в совокупности базу для выработки собственных суждений наряду со сведениями, почерпнутыми со стороны из книг, от учителей и из собственных разовых наблюдений. В этом смысле я был вполне нормален, то есть обычен, если исходить из представления о том, что норма – это нечто органически свойственное большинству, и не является какой-то центральной усредненной редкостью на фоне бесчисленных разбросов этих свойств как по их величине, так и направленности от центра на большие расстояния.

Да, объективно я был обычен, нормален. Как все, ходил в школу, не очень интенсивно, но все же проявлял себя пионером, хотя так называемого «Торжественного обещания» (как официально именовалась пионерская клятва) не давал. Однако кричать в ответ на стандартный призыв пионервожатых: «К борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы!» – «Всегда готовы!» доводилось и мне. Как довелось стать и комсомольцем – уже с членским билетом в кармане «у сердца», как полагалось считать в соответствии с тогдашними правилами хорошего тона – отличаться от этой нормы и не хотелось («а чем я хуже других?») и не рекомендовалось, чтобы тобой специально не заинтересовались многочисленные надзирающие за плебсом лица и инстанции, и даже для того, чтобы не создавать себе затруднений при поступлении в ВУЗ, хотя в те времена поступать в институт было в общем не сложно.

Я был нормален еще и в том смысле, что женился по любви, и у нас с Леной сама собой без специальных стараний родилась дочка Аня, которую в силу этого безо всяких сомнений можно было считать дитем любви, причем она для всех оказалась желанной: и для родителей, и для обеих бабушек и для обоих дедушек, и особенно потому, что вполне удалась живостью, трогательностью, красотой и сообразительностью. Аня в четыре года практически сама научилась читать после того, как с помощью взрослых усвоила алфавит, с двух с половиной лет с удовольствием ходила в несложные походы и умела, когда стала постарше, разжигать костры, ставить палатку, грести на байдарке и делать всё остальное, к чему обязывает маршрут и походный быт. Я даже думал, что это привилось к ней навсегда. Но нет, оказалось иначе. Ане шел уже пятнадцатый год, когда мы с Леной разошлись, можно сказать, по-хорошему. И у нее была тогда связь с ее коллегой по философии Эдиком Соколовым и у меня нашлось счастье в любви с Мариной. В новых условиях жизни мое воспитывающее влияние на дочь свелось к минимуму. Пока Аня училась в школе, в ее новой семье еще по инерции ходили в походы. Впрочем, Эдик был на это не очень падок, и постепенно от походов отвыкли и Лена, и Аня.

Под влиянием моих родителей-архитекторов Аня собралась поступать в архитектурный институт. Я был совсем не уверен, что специальность, привязывающая человека к чертежной доске, особенно если он сам не чувствует к этому рвения, очень подходит для дочери. И хотя она интенсивно готовилась к вступительным экзаменам по рисунку, её не приняли, а я не очень огорчился. В ожидании приемной кампании в ВУЗы на следующий год Аню устроили работать в архитектурную мастерскую под начало давней приятельницы моей мамы Эмилии Саркисовны, и эта практика окончательно исцелила Аню от стремления поступить в архитектурный институт. Она решила пойти на философский факультет МГУ, который закончили и ее мама, и Эдик – второй отец. Этот выбор показался мне более удачным. Аня сдала все вступительные экзамены на пять, но её, несмотря на это, сперва даже не зачислили в студенты – политика властей была такова, чтобы в «идеологический ВУЗ» в первую очередь принимались льготники, отслужившие службу в армии, в войсках МВД или КГБ, так что льготники от военной сохи выбрали все квоты для поступающих сразу после школы. Но благодаря тому, что Лена и Эдик пустили в ход все свои знакомства с преподавателями философского факультета, Аня с трудом получила свое законное место, честно завоеванное в конкурентной борьбе и нечестно у нее оспоренное. Эта история многому научила мою дочь, да и меня тоже, хотя в отличие от Ани я к такому обороту дел был готов. А дальше у нее пошла жизнь, отделявшая нас друг от друга все больше и больше. Если не считать встреч, связанных с передачей денег (Лена не подавала на алименты, довольствуясь уверенностью, что я сам буду исправно их платить, в чем не ошиблась) мы с дочерью виделись очень редко. В первую зимнюю сессию, когда Ане предстоял экзамен по высшей математике, она попросила меня прояснить непонятные вещи в математическом анализе. Сам я не был вполне уверен, что смогу выступить успешным ментором, однако результаты превзошли все ожидания. Аня сдала экзамен на пять, а принимавшая его дама, профессор мехмата, искренне удивилась, что такая умная девушка пропадает на философском факультете, и предложила Ане перейти на свой родной мехмат, пообещав в помощь в обеспечении перехода. Аня не смогла объяснить доброжелательнице, что нет у нее подходящих для мехмата данных. Я, пожалуй, был солидарен больше с Аней, чем с профессором, которой знания моей дочери показались заслуживающими лучшего применения просто на фоне того убогого лепета, который она с отвратительной монотонностью выслушивала от большинства будущих философов. Но что было, то было: Аня приписала свой успех при сдаче экзамена почти исключительно моей помощи при подготовке к нему. Однажды – дело было уже на втором курсе, когда Марина на октябрьские праздники улетела повидаться с сыном Колей, начавшим летную службу в истребительном авиационном полку на границе с Афганистаном, Аня пригласила меня к себе в гости на вечеринку, чтобы я не чувствовал себя совсем одиноким. Кроме ее мужа Алеши, учившегося на журфаке МГУ, и ее бывшей одноклассницы по французской школе – красивой и очаровательной Тани Лавровой – я там не знал никого. Было небезинтересно сравнить студенческие вечеринки моего времени с нынешними. Особо разительных отличий вроде бы не наблюдалось. Просто всплески эмоций в компании чаще относились к тому, чего я не знал или к чему был безразличен. Изредка и я встревал в общий разговор и чувствовал, что удачно – все-таки было видно, что меня слушают не как Аниного предка, к которому из вежливости приходится проявлять терпение, несмотря на скуку, воздействием которой у слушателей появляется только одна мысль: «Господи, только бы поскорее он заткнулся!» Нет, на мои реплики реагировали с неподдельным интересом, и это вроде могло бы породить в моей голове иллюзию, будто бы я сам, разумеется, при наличии собственного желания, мог бы войти в этот круг молодых людей. И все-таки, несмотря на это, что-то внутри предупреждало, что такое невозможно, и не стоит сколько-нибудь обольщаться на этот счет. Это был сигнал из глубины существа, важное предупреждение – вроде того, какому внимают люди, обычно избегающие браков как будто с весьма подходящими партнерами, в поведении которых вдруг проявляет себя всего-навсего мелочь, и она-то, вопреки своей вроде бы ничтожной значимости, вдруг заставляет основательно усомниться в человеке – возможном будущем супруге и даже мгновенно представить в своем воображении, к чему способен привести опрометчивый шаг.

Нет, соблазняться мыслью, будто можно стать для молодежи «своим парнем» я, конечно, и не подумал. Просто промелькнул в мозгу с первого же взгляда в корне нереалистический вариант – и сразу померк, ничуть не поколебав прежних убеждений. А если говорить начистоту, то увиденное в этом молодежном обществе что-то сходное с самим собой в давнем прошлом, вовсе не стало поводом загрустить о безвозвратной потере прежних юных ощущений и ожиданий от жизни. Я совсем не желал повторить уже пройденный путь, как хотят для себя очень многие («Эх!» Сбросить бы мне двадцать-тридцать-сорок лет! Вот была бы жизнь!»). В этой ностальгической увлеченности пребыванием в состоянии молодости для меня не было ничего привлекательного. Я недоумевал: неужели кому-то действительно могло понравиться возвращение в младшие классы, по-старому – в приготовишки – после того, как субъект уже начал кое-что правильно понимать в действительном устройстве бытия и научился самостоятельно прокладывать в нем собственный курс?

Нынешние студенты были явно состоятельнее прежних, но это отнюдь не заставляло завидовать им. В дни моей юности бедность и нищета перекрывалась постоянной занятостью разными увлекательными делами, позволяющими в значительной мере отключить сознание от того, во что ты одет и обут, если только не хочешь понравиться особенно хорошо одетой девушке. Тогда да, мысль о внешней убогости и отсутствии «презентабельности» могла довольно остро воздействовать на настроение. И тут уж дальнейшее развитие событий зависело от девушки: если она была сто́ящей, то принимала тебя как такового, в чем ты есть; если же ты казался ей неподходящим по этой причине – что ж – тем было лучше и для тебя, незачем было связывать с такой ни своих надежд на счастье, ни, тем более, жизнь. Зато сколько радости приносили нам встречи за дружеским столом после туристских походов, все равно каких: после больших и дальних или ближних на выходные дни. Нынешним студентам походы были уже ни к чему, тем более, что они могли уединяться, как правило, в своих отдельных квартирах, а не в палатках в тайге или за городом, поскольку в комнату родителей в коммунальной квартире просто так девушку не приведешь, разве что если женишься. Уж в таких-то случаях родители принимали в свои семьи и невесток, и зятьев (смотря по тому, кто из них больше нуждался), чем бы сами ни обладали – комнатой или двумя в коммуналке или квартирой, где могли выделить отдельное помещение молодым. Надо думать, жизнь тогда все равно, как обычно, сама по себе диктовала старшим поколениям свои категорические императивы: дескать, вырастили до взрослого состояния детей, теперь вы должны обеспечить и получение внуков, как в свое время ваши родители вырастили вас и помогли вырастить ваших детей. Теперь эстафетная палочка непрерывного процесса служения будущности своей породы в ваших руках. Вот вы и держи́те ее в своих руках, пока не уроните или пока ее у вас не отберут. И на этом ваша всемирно-историческая роль как живых существ на Земле будет закончена. И после этого вам не стоит стараться продлевать свою жизнь вдвое-втрое против обычного – незачем вам занимать на этом свете места, уже запланированные для других существ, нарушая своим эгоистическим стремлением оставаться в плотном мире подольше входе системы смены поколений на достаточно тесной арене жизни. Это не соответствовало бы ни Промыслу Божиему, ни интересам тех, кто по воле Творца должен сменить вас. А уж они-то о своих интересах позаботятся, пожалуй, даже обстоятельнее, чем вы, когда вам пришло время исполнять свою взрослую роль.

Ну, и что остается делать? А просто рассматривать свою оказавшуюся в конце концов такой короткой жизнь как время пребывания в пограничном слое между прошлым и грядущим, зная уже, что это тоненькая-тоненькая временная среда нашего обитания и полумгновенная длительность происходящего на наших глазах. Почему «полу», а не мгновенная? Да оттого, что раз на раз не приходится. Иное мгновение растягивается на годы, зато случается, что и года воспринимаются всего лишь немногими мелькнувшими и пропавшими мгновениями.

Растяжимость и сжимаемость разных отрезков времени в памяти каждого человека свои. Но несмотря на пластичность природы памяти, она нередко обнаруживает и свою хрупкость. Есть вещи, подвергшиеся в ней разрушению, размыванию, даже аберрации (собственно, у многих людей это самое обыкновенное дело), но некоторые вещи остаются при человеке нетленными, в первозданном виде. И это прежде всего любовь и ее первая производная по времени – секс. Впрочем, многие полагают, опираясь на физиологическую основу сущности людей, что все обстоит как раз наоборот. В их представлении первородным является секс, а уж от него-то первая производная – любовь, хотя только та её, правда, главная разновидность, которая во множестве случаев управляет особыми, причем не только сексуальными, отношениями между полами. Я не ставил перед собой задачей установить, что первично – любовь или секс – ни теперь, прежде. Но уж то, как они между собой могут соотноситься – это да – всегда занимало и, наверное, еще будет занимать меня.