Buch lesen: «55. Новое и лучшее. Литературная критика и эссе»

© Алексей Колобродов, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

От автора

Егор Летов, один из важных персонажей этой книги, вспоминал, как «…все эти годы терпеливо предвкушал составление – этакого солидного увесистого Greatest Hits, или, там… the Best».

Схожие чувства владели мной при составлении этого сборника – хотелось дать, по самоощущению, наиболее весомые и бесспорные результаты тридцати без малого лет (впрочем, с перерывами, иногда значительными) работы в литературной критике. Но в процессе концепция изменилась; сложилось понимание: «новое» (то есть ранее не публиковавшееся в книгах) должно быть в приоритете над «лучшим», при общем сохранении юбилейного контекста (мне в 2025 году исполняется 55 лет, и ни разу не нумеролог, помешанный на фатальных датах и цифрах, я почему-то заворожён этим возрастным палиндромом, единственным, в своей чёткой убедительности, для человеческой жизни). Юбилейность я, может быть избыточно, концептуализировал: и в названии книги «55», и количеством текстов – те же 55, впрочем, здесь возможны некоторые арифметические разночтения. Что до преобладания «нового» – резоны автора были очевидны: в литературе, деле неизменно живом, the best`ы хороши, когда работа литератора по объективным причинам прекращается, а творческий итог подводишь уже не ты, а куда более объективные инстанции. (Применяю сей тезис не к себе, но говорю об общих законах.) Поэтому выбор в пользу «нового» очевиден.

Если говорить о «лучшем» – я намеренно не включил материалы из книги «Вежливый герой» («Пятый Рим», 2018 г.), а тексты из книги «Об Солженицына» («Книжная полка Вадима Левенталя», 2020 г.), использовал в небольшой степени. Мотивы на поверхности: в первом случае мы имеем дело с цельной и достаточно герметичной работой, нарушать которую, даже постфактум, не вижу смысла, во втором – книжка вышла не так давно и остаётся на слуху. Получилось так, что «лучшее» – главным образом вольная эссеистика с интерпретациями вечных тем, «русских вопросов» и главных имён.

Концептуальную цифирь, по замыслу автора, должна уравновешивать простота и очевидность навигации по разделам. Первый, названный по основному в моей работе литератора жанру «Страна и литература» – русское поле бытования текстов и персонажей, в их взаимодействии, подчас неожиданном и причудливом. Раздел закольцован фигурой писателя Романа Сенчина, с которым мне приходилось вступать в полемику о судьбах современной русской литературы (говорю не без иронии, но вполне осознанно) – речь об открывающей сборник статье «Развилки и Петля», а завершается разговором о преобладающем творческом методе Романа Валерьевича. Или скажем, Юрий Трифонов, не только большой писатель, но и профессиональный спортивный журналист и болельщик, в биографии которого принципиальны 50-е и 70-е годы двадцатого века, а распиаренные 60-е значат куда меньше, соседствует с русским футбольным гением Эдуардом Стрельцовым, трагическая судьба которого резонирует с эпохой вполне схожим образом. Другой пример: размышления о нашумевшем в своё время фильме «Левиафан» Андрея Звягинцева переходят в экспертизу тогда же возникшего «левиафанного» направления в отечественной прозе (роман «Оскорблённые чувства» Алисы Ганиевой). И так далее, предоставляю читателю заманчивую возможность самостоятельно играть в коды, связи и аллюзии.

С дальнейшим понятно: в литературные разделы почти не помещались деятели иного искусства (назовём его, условно, «музыкой»), к тому же казалось заманчиво сблизить Егора Летова и Михаила Шуфутинского, а рэппера Рича с поэтом-песенником Николаем Добронравовым. Получилась, любопытная, по-моему, «Переозвучка».

Разделы, посвященные отдельным авторам, которые являются моими давними спутниками, предметом вечного уже интереса и осмысления; тут, пожалуй, надо прояснить главу, посвященную Захару Прилепину. В 2015 году у меня выходила книга «Захар» – опыт литературного портрета, работа эта имела определённый читательский успех и экспертный отклик, но я чётко представлял своего героя и понимал, что Прилепин – именно тот случай, когда жизнь на всех скоростях обгоняет литературу. Поэтому раздел, ему посвящённый, имеет точную датировку и тексты, его составляющие, не эпилог к «Захару», а развитие темы и жанра.

Да, некоторые тексты снабжены проясняющими и актуализирующими комментариями – и эти маргиналии кажутся мне необходимыми даже пардон, в смысле политическом. Как в случае писателя Михаила Гиголашвили: «…и “Чёртово колесо”, и его автор в русской литературе состоялись, и поделать с этим уже ничего нельзя.

Скажу больше, у этого писателя грузинского происхождения и заграничного проживания есть несомненные перед ней, русской литературой, заслуги, по поводу чего он сейчас явно испытывает сложный и мучительный комплекс.

По поводу же нынешней оголтелости Гиголашвили у меня есть версия – фейсбучная русофобия его не столько грузинского и европейского, сколько, увы, именно русского генезиса. Очевидно, что всю свою творческую, да и научную (Достоевский) карьеру, давно эмигрировавший Гиголашвили связывал с русским языком, а, значит, и миром, а теперь выходит, что все без малого семьдесят лет бурной и многоцветной жизни, русские книги и процессы, русская метафизика и русские литературные друзья – категорически обнуляются. Как тут не эмоционировать в регистре перманентной истерики и “маловысокохудожественных” поливов…».

Пассаж можно атрибутировать и другим литераторам-релокантам – иноагентам, которых в этой книге немало, по тем самым причинам принадлежности русской литературе, как бы эта самая принадлежность означенных ребят сегодня, используем понятное им слово, не триггерила.

И последнее предупреждение: в ряде текстов могут встречаться самоповторы (в цитатах или умозаключениях). Проблемы здесь не вижу, к чему призываю и читателя. Во-первых, я автор одной темы, выраженной триадой («Власть – Литература – Страна»), во-вторых, автоплагиат для меня – даже не приём, а способ мышления.

В остальном – в добрый путь. Литература продолжается. Не так важно, с нами или без нас.

Раздел I. Страна и литература

Развилки и Петля

Знаменитый писатель нашего времени Роман Сенчин попросил у меня отклика на его статью в «Литературной газете», задуманную как программная и априори дискуссионная, – «Под знаком сочинительства».

Работа большая (если не по объёму, так по тематическому охвату) и довольно сумбурная, что простительно, ибо автор, по сути, в одиночку работает за весь отсутствующий литературный процесс, его авторов и арбитров одновременно. Основная мысль Романа: в десятые годы именитые литераторы ушли в сочинительство, беллетристику (у Сенчина она – синоним придуманности и отчасти некоторой вымороченности) – Захар Прилепин, Андрей Рубанов, Сергей Шаргунов, Герман Садулаев. Мощно выстрелили писатели изначально беллетристического дарования – Евгений Водолазкин, Гузель Яхина. Отчего беллетристика выиграла, радикально подняв уровень, а большая русская литература проиграла.

1

Концепция весьма спорная, ниже я по ней пройдусь с примерами, а пока объясню, где у Романа Валерьевича изначально хромает аргументация, отчего все его последующие построения начинают вибрировать и шататься. Так, Сенчин никак не рефлексирует по поводу диалектики смены литературных эпох и, пытаясь обозначать их чередование, подобно летописцам, «без гнева и пристрастья», упускает ряд важных вещей.

Ну вот, скажем, делая экскурс в революционную (только не для литературы) эпоху 90-х: «Естественно, литература изменилась – мейнстримом стало то, что совсем недавно находилось в андеграунде. Начался карнавал слов и смыслов, экспериментов, бесконечных вариаций историй про Золушку, богатырей, кощеев; прошлое высмеивалось и отменялось… Позже этот период получил название «десятилетие постмодернизма”».

Во-первых, в 90-е постмодернистский карнавал, густо замешанный на соц-арте, а проще говоря – троллинге пожилой советской власти, уже выдохся и представлял собой зрелище жалкое, отчасти стыдное, а в творческом смысле – полный тупик, даже не бесконечный. (В другую уже эпоху Михаил Елизаров с «Pasternak`ом», «Библиотекарем» и песенным панк-бард-шансоном показал, что мамлеево-сорокинские штудии вполне продуктивны, если сработаны на эмоции мести за поруганную традицию.)

Во-вторых, истории про богатырей, кощеев, леших, «ведем» и прочих персонажей фольклорно-классического бестиария куда полнокровнее прописались ближе к концу 60-х в «сказочном цикле» Владимира Высоцкого. Ключевое настроение которых при всей, как утверждал автор, «шутошности» – эсхатологическое. Художник чрезвычайно интуитивный, Высоцкий едва ли не первым почувствовал все скорые концы и окончательно промелькнувшие развилки. Там же у ВВ виртуозно и почти без всякого «мошенства» смешиваются пласты времени – ещё раз замечу, задолго до Саши Соколова, не говоря о Сорокине с Пелевиным.

В-третьих, ничего бахтинского в этом «карнавале» и близко не присутствовало – ни тебе «фамильярного контакта», ни «весёлой относительности», разве что вялая амбивалентность. Об окружающей реальной жизни можно было узнать лишь из афоризмов Пелевина (которые дальше – больше обратно эволюционировали к КВН, советскому, конечно, относительно современного я не в курсе) да олигархических саг Юлия Дубова – талантливого адвоката двух среднегабаритных дьяволов, в которых легко угадывались ныне покойные Борис Березовский и Бадри Патаркацишвили. Были ещё «экономические детективы» Юлии Латыниной (признана в РФ иноагентом), где поочерёдно, а то и все вместе, воспевались бандиты, промышленные олигархи и молодой президент.

Разновозрастная литературная молодёжь увлечённо второгодничала в школе для дураков Саши Соколова (продвинутое меньшинство), а в большинстве тщетно пыталась излечиться от казавшейся хронической хвори под названием «Владимир Набоков». (Надо сказать, что поэты аналогичную болезнь «Иосиф Бродский» преодолели чуть раньше.)

Ситуация подталкивала к признанию сорокинского «Голубого сала» (по Сенчину – «вымученного», вот тут не соглашусь) главным документом и шедевром эпохи – наверное, заслуженно, но уж точно не от хорошей жизни. Впрочем, сам Роман Валерьевич начал печататься во второй половине 90-х, когда серьёзно работали Алексей Слаповский и Олег Ермаков – писатели если не одной лодки, то общего тогда русла. Владимир Шаров, автор гениальных «Репетиций» (публикация в 1992 г.), постмодернистом себя категорически не признавал: «Я считаю себя глубочайшим образом реалистом. Никаким постмодернистом я себя не считаю и никогда не считал». Иронизировал: «Правда, через год она (страна. – А. К.) может прийти к другому, и тогда я реалистом в этом смысле быть перестану». (Кстати, на фоне шаровских «Репетиций» Евгений Водолазкин и Гузель Яхина и впрямь выглядят действительно среднего уровня беллетристами.)

2

Смену литературных эпох в миллениум Роман связывает с приходом нового президента, «который быстро дал понять, что во всех отношениях настроен всерьёз». (Потом этот «всерьёз» появится через строчку, для усиления мысли, видимо.) В применении к литературе столь чёткая связь заявлена, пожалуй, впервые. Она интересна и по-своему точна. Правда, я бы связал «смену вех» не с самим сюжетом «молодого государя», а с его весьма знаковым отражением в прозе: я имею в виду, конечно, роман Александра Проханова «Господин Гексоген» – название, с тех пор ставшее мемом, как «Отцы и дети» или «Архипелаг ГУЛАГ». Может, не с таким залеганием в глубинах национального подсознания, но ведь «Господин Гексоген» и годами младше – опубликован в 2002 году, тогда же стал лауреатом «Национального бестселлера».

Это был первый роман в русской литературе, рассказавший о событиях 1999 года – битве бюрократических слона и кита, «Единства» с «Отечеством»; вторжении отрядов Басаева в Дагестан, начале второй чеченской, взрывах домов в Москве, стремительном возвышении Владимира Путина и новогоднем обращении Бориса Ельцина. Воссоздание ещё кипевшей кровавыми пузырями реальности двигалось с репортажной, занудной подчас последовательностью и при этом, что удивительно, с должной исторической и метафизической дистанции. Читатель, впрочем, с ходу оценил другое – головокружительный прыжок за флажки, и далеко не в одном литературном смысле. Первая и главная реакция: «А что, так можно было?!» Захар Прилепин впоследствии определил это русское чудо в боевых глаголах – «Господин Гексоген», писал он, «жахнул, грохнул и полыхнул», взорвав литературную ситуацию.

Любопытно, однако, что «ГГ» – ещё (или уже) вполне себе явление постмодерна. Если свести эффект от того взрыва к чисто литературным показателям (жест вполне вивисекторский), можно сказать, что это первый в русской литературе постмодернистский роман, написанный с патриотических и охранительных позиций. В какой-то степени «Господин Гексоген» – диковатый, в лесах и казармах выросший брат-близнец пелевинского «Generation «П». Достаточно сказать о многих фабульных пересечениях, а сцена «разговор еврейского олигарха с чеченским полевым командиром» как будто увидена обоими авторами одновременно, хотя и под разной оптикой. Отмечу: «дремучий» Александр Андреевич во владении литературными технологиями выглядит куда более продвинутым, нежели «звёздный» Виктор Олегович.

Интересно, что в перспективном направлении, указанном Прохановым, тогда из молодых никто не устремился, и лишь в 2019 году Ольга Погодина-Кузмина опубликовала роман «Уран», во многом сработанный в той же манере – имперского постмодерна, постмодерна без хохмачества. Но сам по себе эффект Большого взрыва радикально изменил литературную ситуацию, и Роман Сенчин это точно фиксирует, несколько путаясь, правда, в причинах и следствиях.

3

А вот дальше Роман Валерьевич, рассуждая о десятых годах, прошедших «под знаком сочинительства», становится неубедителен и поверхностен – отсюда размытость в определениях и некоторая словесная неряшливость. Да и фактическая – так всегда бывает, когда реальность сопротивляется лабораторным концепциям.

Скажем, в качестве одного из ветеранов, избежавших соблазна «сочинительства», Сенчин приводит Эдуарда Лимонова (в дерзком сближении с Борисом Екимовым, что меня восхитило). Дескать, Эдуард Вениаминович тянет своего сквозного героя через время: «Он в этом десятилетии одарил нас по крайней мере двумя романами про того, кто когда-то был Эдичкой, а теперь стал Дедом, – “В Сырах” и “Дед”. Мощные книги».

Но буквально в конце 2019-го Эдуард Вениаминович издал в «Пятом Риме» мини-роман «Будет ласковый вождь» – нагловатый и декларативный ремейк стивенсоновского «Острова сокровищ», – посмеявшись над вызревавшей к тому времени концепцией Романа Валерьевича.

Пафос Сенчина мне как раз очень понятен и в чём-то близок: он болеет за русскую литературу, Романа напрягает её воцарившаяся рамочность, узкий функционал чистого искусства (за которым он хмуро подозревает и сугубую развлекательность). Взыскует времён, когда литература в России была если не вторым правительством, то отвечала за всю гуманитарную сферу. Но тут возникает даже не парадокс, а прямая нелепость: рецепт возвращения к национальной традиции он видит в прогрессе, инструментарии, литературных технологиях. К архаике – через модерн.

Попытка скопом объявить претензию практически всем русским писателям, активно работавшим в литературе в десятые годы «под знаком сочинительства», вообще даёт эффект совершенно комический. Правда, помимо воли автора и как часто бывает в подобных случаях, мелькают определения и эпитеты вполне справедливые (что характерно – при соблюдении политесов): «2010-е дали нам два новых, и сразу ставших огромными, имени. Евгений Водолазкин и Гузель Яхина. Оба, конечно, сочинители. Не могу представить человека, который бы утверждал, что воспринял книги “Соловьёв и Ларионов”, “Лавр”, “Авиатор”, “Зулейха открывает глаза”, “Дети мои” как реальные истории из реальной жизни. Естественно, это плод вымысла авторов. Но авторов талантливых, умных, образованных, серьёзно готовившихся к написанию произведений».

Школярская формулировка «серьёзно готовился к написанию произведений» – действительно очень применима к обоим авторам: в случае Яхиной выдаёт сконструированность, «проектность» этого «огромного» имени. И обнажает определённую писательскую драму Евгения Водолазкина. После звёздного «Лавра» (который, повторю, при всех достоинствах, никак не дотягивает до метафизической прозы Владимира Шарова и синтаксических броненосцев Александра Терехова, писателей Сенчиным в подробном обзоре вовсе не упомянутых), Водолазкин проснулся форвардом высшей писательской лиги. «Пришлось писать», регулярно, романами, с привлечением актуальной проблематики… Вот «Брисбен» – первый, наверное, на момент выхода серьёзный (несерьёзные бывали, как и достойная малая проза) роман о российско-украинских делах до и после 2014 года, хотя в сюжете присутствует только Майдан; Крыма и Донбасса нет.

«Брисбен» – долгая, но, в общем, крепкая, хотя иногда провисающая волнообразная метафора, то снижающаяся до буквализма (фамилия героя как у Гоголя – Яновский, русско-украинское его происхождение, мама – из Вологды, папа – из Каменец-Подольского, встретились в Киеве; киевское детство, питерская юность – это даже не про героя уже, а схематично про империю), то взмывающая до символизма (тот же Брисбен, австралийский Зурбаган, куда никакая Украина ещё не попадала, сколько б ни стремилась).

Словом, книжка ловко сделана – если не в силу «Лавра», то помощнее жидковатого «Авиатора». Проблема в другом: язык и манера прославленного автора, замечательно умелые и разнообразные, не покидают пределов общеинтеллигентского дискурса (к примеру, о физиологических отправлениях в детстве и сексуальных в юности говорится с комфортной мягкой иронией, как в профессорских домах с налаженным десятилетиями бытом). А подобный инструмент оказывается категорически непригодным для разговора о свежих ранах и кровоточащих рубцах двух стран и народов.

Автор всё это интуитивно, должно быть, чувствует, поэтому в романе возникает мелодраматическая детская линия, подбрасывается труп бандита и визуализация названия романа Сэлинджера. Тоже понятно: затянувшиеся расставания надо как-то обставлять и оформлять, сводя к общему знаменателю «других берегов», Набокова, разжиженного до состояния superlight. Трудно держать на весу «огромное» писательское имя.

Есть у Сенчина собственный комплекс, «коклюш», как говорят французы, – по имени Захар Прилепин. Его Роман Валерьевич костерит за «сочинительство» особенно крепко, ревниво выискивая в новом Прилепине благородные черты старого Захара. И не находит, разочарованно взмахивая ладонью, – нет, изменения только в худшую сторону, хотя и «под знаком достоверности».

По этому поводу – два совсем коротких замечания. Захар Прилепин – писатель-метафизик (что не мешает ему быть реалистом): он отрицает прогресс, для него Соловки конца 20-х, хроника сражающегося Донбасса, жизнь Сергея Есенина (свежий биографический роман в серии ЖЗЛ), современная российская политика, события «бунташного» XVII века (роман, над которым Прилепин сейчас работает), церковный раскол, Великая русская революция и пр. – суть явления единого пространства, исторического и мистического. И клеить на его тексты ярлыки «беллетристика», а на персонажей – «очевидно сочинённые» – просто нелепость, продиктованная заскорузлым «личняком». Или глухотой к метафизике.

И второе – совершенно детская эмоция Сенчина о центральном персонаже последних вещей Прилепина – «потребность держаться от такого человека подальше». Любезный Роман Валерьевич, подобный эффект и входит в задачи настоящей литературы – дела серьёзного, жестокого, трудного, которое не детский сад и вовсе не русское застолье на стадии братания.

4

И в завершение полемики. Роман Сенчин, подобно комсомольским активистам («отвергаешь – предлагай»), имеет свой лайфхак по выходу из описанной проблемы. Это, надо полагать, «новая форматность» – лёгкая беллетризация отдельных кусков реальности без отступления от событийной канвы. (Что для литературы нонсенс: писатель не может не иметь соблазна коррекции жизни – какой смысл переписывать в литературу хронику текущих событий, не изменив ни запятой.)

Итак, повесть Сенчина «Петля», свежеопубликованная в толстом журнале «Урал», – очерк болотно-майданно-эсбэушной эпопеи известного Аркадия Бабченко (признан в РФ иноагентом) (он там называется Антон Дяденко). Другие узнаваемые люди оставлены под собственными именами, а кто-то скрыт под столь же прозрачным псевдонимом; разумеется, наличествует и Трофим Гущин, уже фигурировавший в рассказе Сенчина «Помощь», напоминающий не столько Захара Прилепина, сколько его телевизионный образ, смонтированный в карикатурную нарезку. Кстати, «Помощь», которую Роман тоже написал, не дожидаясь отстоя пены, была не то чтобы сильнее, но художественно убедительнее и достовернее – ключевое сенчинское слово.

Проблема «Петли», впрочем, не в скоростреле, отсутствии необходимой хронологической дистанции между событием и его литературным осмыслением – время у всех разное, особенно сейчас. Календарь – не арбитр и не дополнительная гирька на литературных весах. Тут другое – уважаемый автор не сумел найти ни адекватной подобному сюжету формы, ни интонации – получилась лишённая внутренней энергии сухомятка полупрозы, одновременно сбивчиво-торопливая и до комического эффекта замедленная. Фельетон, написанный пятистопным анапестом.

Сенчин свои остросоциальные, «политические» истории помещает в цикл «Чего вы хотите?» – с явным отсылом к вождю советских краснокожих Всеволоду Кочетову, автору «Чего же ты хочешь?». Роман Валерьевич, наверное, хотел бы сейчас стать фигурой столь же интегральной и спорной. Мне «Петля», однако, напомнила перестроечные пьесы драматурга и ловкача Михаила Шатрова – у него Ленин матерился, Сталин истерил, Бухарин исповедался, реальность скрежетала, а читателю со зрителем – тошнилось. Очевидные издержки метода, поскольку Сенчин в литературе – явный антипод шатровым.

…Есть и достоинства – неоригинальный, но умелый финал. Фразы типа «автор журнала, где печатался Солженицын» – есть в ней нечто комически-точное. Не входившая, наверное, в авторский замысел, но прочитанная мной мысль – о том, что писателю ни при каких нельзя бросать литературу – она вытащит из любой крайности. Как, я уверен, неоднократно бывало и с самим Романом Сенчиным.

2020 г.

Комментарий 2024 г. Мне показалось композиционно правильным вслед за полемическим ответом Роману Сенчину поместить достаточно подробные разборы упомянутых в «Развилке и Петле» романов Евгения Водолазкина и Гузели Яхиной, которые сегодня, и на мой взгляд, уместно воспринимать и в качестве обобщающих работ о творчестве авторов в целом.