Buch lesen: «Лекарство от смерти»
Вечер был тёплым, впрочем, как и все вечера в крепости. И пусть время уже было позднее, одному из жителей всё же не спалось. Озираясь по сторонам, будто не желая быть замеченным, старик по стеночке прокрался по тёмному коридору и, остановившись перед кладовой, что-то прошептав, сунул в замочную скважину ключ, похожий на извивающуюся змейку.
Дверь бесшумно отворилась, и старик, скользнув за неё, на время пропал из виду. Вскоре он вновь высунулся в коридор, держа в руках свёрток и озираясь. Заперев дверь, вновь что-то прошептал.
Будто нашкодивший мальчишка, старик хихикнул и засеменил прочь, стараясь убраться восвояси и остаться незамеченным. Свою обитель он называл кельей, правда убранство таковой совсем не соответствовало названию.
Это была поделённая надвое большая комната. В малой части была кровать и огромный сундук, полка с книгами и большая коллекция ножей, развешенных по стенам.
Большая часть была заставлена шкафами и завешена полками со всевозможным барахлом. Тут было столько вещей, что, пожалуй, и сам хозяин не помнил их все, а тем более не мог помнить точного назначения каждой из них. Странной формы свеча, череп какого-то животного, огромная банка с замаринованными пальцами, золотые ножницы, серебряные гвозди, цепь, тряпичный котёнок и кривляющаяся маска красного цвета. Пожалуй, то немногое, что сразу бросалось в глаза редкому посетителю. Но, чем больше гость находился в келье, тем больше вещей он мог разглядеть. И, казалось, им нет числа.
Посреди комнаты стоял дубовый стол с двумя стульями. В дальней части стояла тяжёлая чугунная печь на резных ножках, а над ней бурлил котелок.
Резво подпрыгивая, старик пересёк комнату и, положив свёрток на маленький столик у печи, развернул его. Бережно, будто опасаясь обронить даже самый маленький кусочек, он вынул из свёртка нечто похожее на шляпку сухого гриба. Приподняв крыто с котелка, он пальцами размял в труху эту ценность и ссыпал в своё варево.
Сладковатый аромат разнёсся по келье, от чего у старика забурлило в животе.
– Ого, как вкусно пахнет, – вдруг раздался голос позади, от которого старик вздрогнул и разжав пальцы обронил крыто. С громким грохотом оно упало на обод котелка, накрыв его полностью.
– Тфу ты. Да сколько можно. Как есть, доведёшь меня до тропы, что к Кондратию ведёт, – выругался старик и обернувшись поглядел на стоявшую у стола девушку с длинными светлыми волосами. Как и всегда, из одежды на ней были разве что кожаные лямки, едва ли прикрывающие самые сокровенные места. На плечах была накинута толстая и весьма пушистая шкура.
– Говорят, пугаться полезно. Сердце привыкает и крепче становится, – засмеялась Гетера.
– Не в мои зимы. Мне уже того, пора бы на покой. В моём возрасте вредно пугаться, – засмеялся старик.
– Да ну, дядя Хотуль, не говори ерунды. Ты ещё столько проживёшь, нас всех к Кондратию проводишь.
– Типун тебе на язык, – засмеялся старик. – Ты чего тут?
– Да… Не хочу спать. Пускай братишка ещё помучается, – засмеялась девушка и, кошечкой обогнув тяжёлый стул, подбежала к печи. – Что готовишь?
– Сегодня у меня рагу лунной знати, – гордо произнёс Хотуль. – Сейчас, уже почти готово. Ты вот как знала, когда явиться.
– Рагу лунной знати? Ну, на Луне ты точно не бывал, – усмехнулась девушка. – Откуда рецепт?
– Сам придумал, – прищурился старик. – Но я уверен, коль на Луне знать устраивает праздничный ужин, там наверняка подают столь же вкусное рагу.
– А, так у тебя праздник сегодня? Какой?
– Да никакого. Это пускай люди, кому жить скучно, праздники устраивают. А я колдун простой. Жить нужно с удовольствием, чтоб не обидно было к Кондратию отправляться.
– Так ты всё ж к нему собираешься?
– Я то? Ну, все там будем. Но, коль путь этот неизбежен, я не хочу, пройдя его, сожалеть, что чего-то в жизни моей не хватало, – засмеялся старик. – А ещё, не прочь я туда опоздать.
Приоткрыв крыто, старик понюхал. Лунное рагу было явно готово. Достав две деревянные миски, повар старательно перемешал варево большим половником и, зачерпнув с самого дна, наложил ароматное блюдо в приготовленную посуду.
Наломав хлеба, тоненько нарезав сало и поставив на стол блюдо с зеленью, старик, призадумавшись, наконец, решил и выбрал вино. Бутыль смородиновки была осторожно откупорена, и кроваво красный напиток, слегка бурлящий от пузырьков, был разлит в высокие стеклянные кубки с серебряной каймой.
– Ну, угощайся, – предложил старик.
Дважды уговаривать девушку не пришлось. Волчий аппетит был всегда её сильной и одновременно слабой стороной. Быстро усевшись за стол девушка скинула с плеч толстую шкуру и принялась уплетать горячее блюдо, открывая рот и выдыхая горячий воздух, стараясь не обжечь нёбо.
– Да не торопись ты так. Там целый котелок. Одному мне не съесть, – засмеялся старик.
– Да просто очень вкусно. Что ты добавил?
– Горный гриб. Так что, сильно не налегай. Постепенно ешь, не торопясь. И вином запивай. А то, и взаправду потом три дня не уснёшь. Брата измучаешь.
– Так ему и надо. Достал он меня уже своими нравоучениями, – фыркнула девушка и, сделав несколько больших глотков, отставила кубок. Окинув комнату взглядом, будто оказавшись тут впервые, она заинтересовалась необычным фонарём, что висел на крюке под потолком.
В медную раму было заключено что-то вроде пара или дыма. Такое лёгкое, неощутимое на вид. Но внутри этого дыма будто бушевал огонь. Такой яркий, жёлтый, что казалось, фонарь не только светит, но и греет.
– А этого я у тебя не видела прежде. Недавно приобрёл? Красивый, – отметила девушка, пододвинув миску с рагу и положив пару кусочков сала на хлеб. – Колдовской?
– Не-а, древний. Ну, по крайней мере, свет в нём древний. Вот, хочу разобраться, как оно светит.
– Колдовское мне больше нравится.
– А мне древнее. Древние вещи, они всегда с историей.
– Ну и какая же история у этого фонаря?
– Да кто ж его знает. Может, с ним множество историй связано. Я только одну знаю, от того, кто мне фонарь тот продал.
– Долгая?
– Да не. На два слова, коль пересказывать так, как мне её рассказали. Рассказать?
– А то.
Когда-то давно в нашем мире не последнее место вера людская занимала. И, как мудрые люди поговаривают, вера та людей неоднократно спасала. Но, как те же мудрые люди глаголют, эта же вера мир наш и погубила.
А всё от того так случилось, что вера та у каждого в своё была. У каждого в свою правду она упиралась. А то, что для одного правда – для другого ложь. Что для одного счастье, для другого – беда страшная. От того и сражались люди между собой за одно единственное право. Право верить в то, что каждому удобно и полезно. А ту веру, что неудобной была, искоренять пытались.
Так, если примером поставить, те, кто верил, что судьба человеческая записана где-то и пытаться менять её нельзя, всяческим гонениям подвергали тех, кто верил, что человек сам своей судьбой управляет.
Ну, вот барина какого ни будь взять, у которого власть в руках по праву рождения. Он, конечно, верил в то, что это судьба его, и никто не в праве её менять. А вот те, кто к тому барину по случаю, или ошибке глупой, или по праву рождения в рабах очутился, такая вера не устраивала. Всё им верить хочется, что сами свою жизнь они куют. Из-за веры такой и стараются бежать, а то и барина свергнуть.
Конечно, не на этой квашне большие битвы были. Были ранее веры куда крупнее, в великое, во всепоглощающее, всевидящее. Сегодня ещё остались те, кто в такое верует. Ну, например, верующие в слепых богов, будь им скамья ежом под задницей. Но сегодня не про них сказ будет. Про простое. Про веру в судьбу, в дружбу. По обе стороны монеты вера та.
Вот такая вера в судьбу написанную и вера в то, что никем она не писана всю историю, что поведать тебе хочу, и пронизывает. Ну, будто вертел, на которого поросёнка насадили. Может не каждый и приметит слова такие, да то и ладно.
И так. На самом краю Великого оврага барство было, а может и есть ещё. Ну как на краю? С одной стороны, то да, коль сверху на карту смотреть. А на деле несколько дней топать нужно до того оврага. И то, ежели быстрым шагом, да без остановок излишних. Не велико барство то. Всего в одну деревню большую. Правил там некогда Всевласт. Правил сносно, прочно правил. Но состарился и к Кондратию отправился. После себя сына Акакия оставил.
По молодости Акакий той ещё занозой под ногтем у отца был. Шалопай, да курощип. Таких дел чудил, что всё барство на ушах стояло. Да не в одиночку чудил, с дружком, Велославом.
Велослав тот из простых был. Сын рыбака, рано осиротевший. Говорили про него, что безотказный и бескорыстный. Добрейшего сердца мальчонка. Это сердце доброе с Акакием Велослава и свело.
Годков так восемь Акакию было, когда вздумалось ему украдкой браги попробовать. И, вот беда, перепробовал с лихвой.
У старого барина разговор короткий был. Розгами зад разрисует, спину разлинует, и всего делов. Но не вышло. При всём народе Велослав за барёныша вступился.
Сказал, что он это барского сына надоумил, на слабо взял, дескать, не посмеет.
Ну, барин и смягчился. Не стал тогда Акакия пороть. Велослава выпорол. Да так, что тот две луны на зад присесть не мог и спать на спине не рисковал.
Ну, то мягко ещё. Со своим бы сыном барин жестче поступил.
Как бы там ни было, а после этого Акакий сам Велославу и еды носил, и сладости. И как-то за дружились.
Ой, таких дел воротили. То гусей у кого пьяными ягодами накормят и догола общиплют, то кур. Ходят потом по деревне птицы голые. Срам один и потеха.
Как постарше стали, так и игры повзрослели.
То браги налакаются и морду кому ни будь набьют. То девку перед самой её свадьбой обманом напоят так, что та жениха заблюёт. А то старику какому ни будь ягод, что силу мужскую дают, в кашу украдкой закинут. Ходит потом старик. С ума сходит, место постыдное ладошками прикрывает. Старику горе и грусть, потому как девки не дадут, а этим двум обалдуям смех.
А по пятнадцатой весне и вовсе учудили дурни.
Жила в деревне баба, которую хлебом не корми, дай поспать. Опрокинет пару стаканчиков мутной и дня три может не просыпаться. И не старая, и в теле, даже красивой можно назвать. Но ленивая, как полоз обожравшийся.
И вот, эти два самородка выждали. Как уснула лежебока, в хату к ней влезли. В одеяло завернули, в лес утащили и спящую тетерить принялись. И ведь не на месте замыслили, заведомо. И пойла, и закуси заготовили. Два дня забавлялись. И коль лежебока просыпаться решала, так и на тот случай у них план был заготовлен.
На башки себе натянули шкуры рыбьи, с дырками для глаз, да на голубом глазу давай бабе рассказывать, дескать кики они, дескать утащили её за проступки деда, что в годы молодые кику снасильничал, дескать во имя мести. Ну и, пока трепали дурака, кувшин с брагой бабе подсунули. Ну а та уж такая ленивая, что ей любая кутерьма, лишь бы ничего не делать. Кувшин приговорила залпом и дрыхнуть. Дескать, тетерьте сколько требуется, только спать не мешайте.
Потом уж баба эта рассказывала соседкам, что стойко выдержала надругательство, и только благодаря стойкости её кики на деревню не напали.
Да вот, её рассказ куда интереснее правды был.
* * *
Проснулась я от того, что тряска кругом. Глядь, а меня две кики через лес несут на одеяле. Ну, думаю, всё. Закончилась, Матвеюшка, твоя жизнь. Как есть, сожрут и не подавятся.
Шли не долго. Кики будто силой особой наделены. Будто сам лес перед ними раскрывается, и там, где обычному человеку день лаптями грязь месить, они в сто шагов путь проделают.
Притащили меня эти кики в неведанные места глухие, и давай вокруг да около бродить. И тут бормочет одна, что выбрали они меня для испытания всего нашего села. Дескать, в давние времена тут кики селились, а наши праотцы пришли и погнали их. И вот теперь час расплаты настал.
Будем, говорит, мы тебя истязать. И коль слово пикнешь, голову оторвём тебе и всё село вырежем.
Поймите, на себя то мне плевать. Что там жизнь моя стоит? Пустяк. А вот за вас, за соседей, я не на шутку испугалась.
Бейте, режьте, рвите. Слова не пророню. Ну, это я им так сказала.
А эти твари запортки свои расчехлили. Огромные, как тыквы. И отростками срамными давай размахивать. Длинными, как черенок лопаты. И извиваются они у них, как уж на углях.
И как начали они меня насильничать. Два дня без перерыву. Даже времени дух перевести не давали. А я как камень тверда, как дерево молчалива. Как на скованной льдом реке, на лице моём безразличие. Даже и в мыслях нет ойкнуть или пикнуть. За вас, за соседей страшно.
А как окончилось всё, так кики возьми и людьми обратись. И начали они рассказывать, что не просто кики они, а эти, цари киковские. И не просто это испытание было, а честь. И вот теперь не станут они село разрушать. А как я на свет им царевича нарожу, так и вовсе, явятся и заберут нас.
* * *
Народ то может и поверил бы бабе, да только вот байку с царями она перегнула. Да и видел кто-то как Акакий с Велославом Матвею спящую на одеяле тащили в лес.
До старого барина быстро дошло. Быстро и сыночка, и дружка его на колени поставил и давай грозить запортки пообрубать за дела такие. Старый барин-то мужик был суровый, но справедливый. За то его и другие власть имущие уважали.
Так вот. Кричал он, топориком размахивал. Для виду даже на огне лезвие топора накалил. Но, всё ж велел лежебоку к себе позвать. Вроде как, она сильнее всего пострадавшая тут. Пусть и решает, как поступить.
Так то, по правде говоря, старый барин не хотел сына хозяйства лишать. Больше для виду размахивал топориком, от возмущения. Ну а потом-то на попятную уже не с руки давать. Вот хитро через Матвею и решил своё слово назад взять. Вроде как, не станет баба парней молодых губить. Деньгами возьмёт за позор. Ну и, может, Велослава себе в мужья заграбастает.
Да, к удивлению барина, лентяйка в отказ пошла. Начала говорить, что кики то были. А барчёнка с дружком его она и не видела. А то, что люди толкуют, то от зависти.
Ну, раз не было ничего, так и не было. И топорик барин убрал.
Народ ещё долго историю ту вспоминал, хихикал. А потом ещё Матвея и тяжёлой стала… правда случилось это уже на шестую осень после той шалости. Кто-то в пьянке на спящую лежебоку влез и свезло.
Люди хихикали, шутили. Говорили, дескать, у кик запортки огромные и кончики длинные. Шесть годков потребовалось, чтоб доползло.
Вот такие дела Акакий по молодости вытворял. И баб портил, и по две луны пил не просыхая, и чудил на чём свет стоит. А как батя его к Кондратию на пироги отправился, так народ и вовсе ждал, что все берега та река потеряет. Но нет, как-то присмирел Акакий, потому как смерть отца для него страшным ударом стала. Любил он и уважал отца своего, несмотря на то, что тот при любом случае порол.
Да, присмирел. Вроде даже править как-то начал. Далеко ему, правда, до отца. Тот то боец был. С рассвета до заката по деревне бегал и указания раздавал. Сам следил за выполнением, а то и не стеснялся сам за лопату или топор взяться и наравне с мужиками обычными поработать. А сынок так не умел.
Встанет утром, через работника указания даст, через него же новости и узнает. И за завтрак. Пока завтракать закончит, там уже и обедать пора. Ну а, после обеда поспать нужно, чтоб сил набраться. А там и ужин. И всегда с вином сладким, беленькой жгучей или мутной холодной. И, как-то сам Акакий не заметил, как жиром заплыл. Неповоротливым стал, ленивым, сонным, потным.
Годы шли, и как-то понимать Акакий начал, что несчастлив он. Жаловаться Велославу начал на судьбу свою. Да тот друга успокаивал, дескать, есть же всё для жизни спокойной. И казна полна, и народ смирный, и власть. Чего ещё желать?
Да Акакий как-то задумываться начал. Вся его жизнь от казны зависит, что отец оставил и пополнение её наладил. Чуть что, прими решение не верное, и народ разбежится. Да не в этом беда. С годами жиру на брюхе своём нарастил барин столько, что даже дышать трудно стало и ходить тягостно. Тяжелее ложки уж и не поднять ничего. Коль нападёт какой сосед, так и шансов не будет отбиться. Ну, разве за такого барина кинутся люди шкурой своей рисковать? И так переживать Акакий начал за это, что как-то после ужина сытного, поросёночка жареного приговорив и бутылью мутной запив, почувствовал себя он скверно. Защемило в груди, руку закрутило и в глазах потемнело.
Упал Акакий навзничь, с трудом воздух глотая, и слова произнести не в силах. Лишь благодаря тому, что Велослав рядом оказался, может и не помер прежде назначенного.
– Врачевателей отыщи мне, самых лучших, самых дорогих. Всю казну отдам, но чтоб вылечили, – взмолился барин. Шибко страшно ему стало, как понял, что помереть может. Готов был всё отдать, лишь бы живым остаться.
Велослав тогда клич кинул и созвал врачевателей чтоб излечили барина. Ой, сколько их наехало с разных концов всех барских земель. И каждый опытный, знающий. Даже один ротознавец зачем-то явился. Уж подумать то. К чему там зубы лечить, когда мужик от собственного жира задыхается?
И вот, одни твердят, что нужно двигаться больше, другие говорят меньше есть. Одни лекарства дают, что голод притупляют, от других лекарств несёт. Да так несёт, что присядь против ветра, вдаришь на три шага. Но, если похудеть и выходит немного, то не на долго. И, если подумать, лучше не становится. Чуть схуд и вовсе сил не остаётся даже голову поднять.
Начали тогда врачеватели один за одним барину доносить, что старость к нему подкралась. Всё же, тридцать седьмой годок уже. А знать, хоть ты по шву тресни от самого хезальника до темени, а от хворобы этой не спасёшься. Лекарства от смерти не придумали ещё. Знать, к Кондратию пора собираться. А к Кондратию Акакию не шибко хотелось. Чего он там не видывал? Конечно, ничего вообще, но посмотреть и полюбопытствовать не шибко спешил.
Пусть там он не бывал, но ясно представлял, что у Кондратия очутившись, назад уже не воротишься, к богатствам своим, к сытным ужинам и выпивке сладкой. К беседам с Велославом и смеху от их с ним шуток. А это больше всего его пугало в смерти. А с другой стороны страшно было и то, что там может ничего и не быть. Начал он тогда искать тех врачевателей, кто знает о лекарстве от старости. Добрую половину казны спустил. Поиски на друга своего возложил.
И вот, на перебой начали Акакия врачеватели терзать. Кто предложит муравьиные яйца глотать, кто настоятельно рекомендует змеиные глаза трижды в день принимать. Кто-то посоветовал обернуться в тряпку, что дерьмом слобня пропитана. И так дважды в день делать. А кто-то и вовсе, будто умом перехворал…
Предложил барину один из таких, хворых, в зад шишку еловую затолкать. Непременно молодую и не зрелую. Непременно не срывая с ветви. Непременно с самой верхней ветви, в полнолуние, не срубая ели.
И если яйца муравьиные, или глаза змеи, ещё как-то стерпеть можно было. Но шишку в зад – непомерно трудно. Ну попробуй, взберись на ель огромную в ночи. Акакий попробовал разок, не вышло. Только в смоле перепачкался.
И к этому всему ещё и уговаривают врачеватели есть меньше и больше двигаться. Что и вовсе подобно пыткам.
И вот, забрёл как-то в барство торговец ножницами. Странный мужик. Всё интересовался, есть ли ведьма в деревне? Да не собирается ли помирать ненароком. А как узнал, что барин лекаря ищет, так и вспомнил, что довелось ему как-то точить ножики и ножницы особые одному мужику, что морду под странной маской скрывает. Да звался тот мужик не иначе, как Доктор Плесень. Именно так. И лечил он людей, и силу гнилую, как равных. Плесенью лечил. И, вроде как, от любой хворобы плесень его спаси могла.
Быстро слухи до Акакия дошли. И вот велел он отыскать того Доктора Плесень, что лицо под маской скрывает, тело пол плащом длинным прячет. В таком одеянии не понять даже, мужик он, али баба. Но слухи про него вперёд шагали.
Самого Доктора найти не смогли, а вот со всех концов истории про него приносили. Дескать, умеет Плесень лечить людей от таких хвороб, от которых самые мудёрые врачеватели не спасают. Да и, дескать, сам он умудрился обыграть даже ту хворобу, что смертью зовётся. Будто давно он сам уже к Кондратию должен был отправляться, да не спешит, не желает.
А вот Велослав враз невзлюбил Доктора. Всё твердил Акакию, что тот с силой гнилой якшается, а значит доброго от него нечего ждать. Лучше уж, как есть, следующего полнолуния дождаться и ещё раз попробовать за шишкой на ель вскарабкаться. Но, Акакий так уж себя гадко ощущал, что уже не до забав в ночи на елях ему. Велел-таки отыскать и привести к себе Плесень. Да где ж искать то, никто и не знает. Но, как в сказке, чудо произошло. Сам Плесень явился в деревню, дождливым вечером у околицы возникнув. Всё как по рассказам. Морда под маской спрятана, тело под плащом. Не понять, мужик там или баба.
На барина то посмотрел, пальцами в брюхо потыкал и говорит:
– Поздно тебе уж барахтаться. Смерть совсем рядом. Простые лекарства не спасут, чудные не помогут. Есть одно лекарство от смерти, но ты не согласишься. Да и велик шанс, что к Кондратию отправишься быстрее, чем добудешь его.
– Скажи мне, что это за лекарство, – взмолился барин. Шибко жить ему хотелось. – Любые деньги отдать готов, любых людей за ним отправлю.
– Лекарство это силой гнилой сотворено. – отвечает Доктор Плесень. – На севере, в сторону Захолустья, есть гора. Один раз в луну окутывает ту гору туман. Столь густой, что и не видно ничего. Если на той горе построить баню, да силу гнилую, что на той горе бывает, трижды в бане той попарить, даст она лекарство от старости. Но, весь путь одному тебе сделать надобно, гору отыскать и баню выстроить самому. Трудно это всё, так что, лучше смирись. Ешь поменьше, двигайся больше, глядишь и прожить сможешь ещё.
Загрустил Акакий. Три дня грустил, а потом надоело. Позвал он Велослава, вручил ему барский перстень, символ власти и ключ от казны одновременно, вроде как на сохранение. И как бы тот не сопротивлялся, как бы не уверял, что не сможет долго людьми править как должно, Акакий на своём стоял. Пообещал Велославу, что отыщет лекарство и воротится. Пообещал на долго друга не оставлять. Ну, тот и согласился.
– Не так далеко это, по словам врачевателя. За луну, может две, обернусь. Ну, найду я ту силу гнилую, попарю её в бане и вернусь. Ты, главное, за барством присмотри. Тебе я доверяю, – объяснил Акакий.
И вот, вышел на четвёртую ночь барин из терема, да так и побрёл прочь из деревни, да на север. Медленно шагал, тяжело. Останавливался часто. Да к рассвету уже и барство своё покинул. Всё ж, не велико оно было. Всего в одну деревню большую, да полоску земли вокруг.
Топает Акакий по дороге и пытается представить, какие приключения его ждут. Всё представляет, что вот-вот гора ему встретится, взберётся он на неё, быстренько баньку сварганит и домой, здоровый и молодой, а то и бессмертный.
Вот уже, и барская земля позади остаются, если верить россказням. Дикие где-то там впереди начинаются, но до них ещё дойти надобно. А за ними то, что Захолустьем называется. Так сказать, последний рубеж перед чащей, куда никто не ходит.
Слышал Акакий много историй и про Захолустье, и про те места, где брёл, да и про силу гнилую слышал… Страшнее всего было набрести на древний погост, где правила Деляна, что с мертвяками тетерится. Да по рассказам, западнее он немного. А может и много. В рассказах то всё иначе. Вышел и дошёл. А тут, вроде и бредёт барин день, два, три, а дойти никуда не может. Да и горы никакой не видно.
Ещё день брёл Акакий, другой, третий. Переживать даже начал. По его то планам за одну луну обернуться нужно было. А тут, даже Великого оврага ещё не видал. Еда кончаться начала, а людей на пути не встретить. Чудом яблонька дикая, что от брошенного семечка проросла, на пути встретилась.
Обрадовался барин, начал яблоки рвать и вместе с сердцевиной хрумкать. Кисленькие, сочные, освежающие. Да только после десятого яблочка в животе топыри брачные песни запели.
Схватился барин за живот, да с тропы соскочив, под сосну старую, лопухи попутно срывая. А оно то уже подступает. Да так, что уже пелена на глазах, кровь в висках стучит и кроме стука этого и не слышно ничего.
Как на зло, тут муравейник, там осы кружат, здесь колючки. Крутился, вертелся, да место поудобнее выбрав, портки стянув, завыл Акакий и вдарил так, что с сосны шишки посыпались. И белка, задумавшаяся над чем-то своим, чуть со страху с Кондратием раньше времени не познакомилась.
Отпустило барина, полегчало. Сидит он, дышит часто, капли пота крупные рукавом вытирает. Слышит, как звуки лесные возвращаются, и так хорошо стало. Будто заново родился.
Птички поют, жучки жужжат, ветерок в кронах гуляет, дровишки потрескивают, и каша в котелке булькает.
Последнее очень смутило Акакия. Поднял он глаза, лопухом подтираясь, и замер. В десяти шагах три мужика сидят у костра, вроде как обедать собираются. Смотрят на Акакия глазами огромными, понять пытаясь, чего де это такое случилось. А Акакий на них глядит и понимает, что бандиты это. Как есть, бандиты. Бородатые, косматые, явно неподневольные.
По молодости, покуда не остепенился, умел Акакий суматоху затеять. Знал и как с вольными, ну, то бишь, бандитами, дела иметь. Бить всегда первым нужно, коль до драки дело дошло, и сразу наповал. А коль не кулаками, а словами, так нахальнее быть нужно и злее. Рожу сотвори, чтоб самому страшно стало. Да говори с ними так, вроде обязаны тебе они всем, что есть у них.
Хезло подтерев, портки натянув, обернулся Акакий и грозным голосом заорал.
– Митька! Слобней не распрягать, страже не пить! А я скоро.
Взглянув на бандитов, понял Барин, что не спешат они за ножи хвататься. Вроде присмиревшие, опешившие.
– Так… и что тут у меня без ведома моего делается? Кто такие? – сделав шаг, грозно произнёс барин. А у самого сердце вот-вот выпрыгнет.
– Так мы, это… – замямлил один из мужиков в зелёной шапке.
– Митька! Пусть мужики колесо у телеги смажут! – заорал барин и вновь к бандитам обернулся. – Что, вы это?
– Охотники мы! – выпалил тот, что моложе.
– Почему не знаю? По что в моём барстве охотитесь? – грозно рявкнул Акакий проглотив комок слюны, что скопилась от вкусного запаха каши.
– Какое такое барство? Разве тут барство? – осторожно поинтересовался первый бандит в зелёной шапке.
– Конечно барство! Моё! А вы тут зверя бьёте, костры разводите. Сейчас крикну стражу мою, вас в миг высекут.
– Зачем же стражу беспокоить? – вскочил тот, что моложе. – Ошибку мы допустили. Ну, не прочерчено же по земле границ, столбов указывающих тоже нет. Вот и спутали. Думали межа между барствами ничейная. Не в те земли вошли, не туда свернули. Ты, барин, не серчай. Угостись кашей наваристой на мясе заячьем. Мы тебе всё и расскажем, а потом разойдёмся миром. Видим мы, ты человек разумный, важный. Не гоже тебе своих людей на нас дураков травить, от важного дела отвлекать.
Ужас как есть хотелось Акакию. Но, для вида, мордой поворотив, буркнул что-то про своих людей, дескать, без присмотра их на долго не оставить. Уселся Акакий к костру. Ему и миску протянули, и хлеба. А потом и стакан.
– На кого охотитесь? – с интересом спросил барин, хоть и на деле всё равно было ему.
– Да на кого не охоться, а толку мало. В этих местах людей не встретишь, а зверя и подавно. Вот, зайца можно в силки заманить, ворону чёрную, белку.
– А сами откуда?
– С окраины мы. С окраинных хуторов. Не туда свернули, да в земли твои угодили.
– Ну, раз так, оплатить придётся дорожные, – нахмурив брови рявкнул барин и чуть напрягся. Один из мужиков рукоятку топорика, что лежал подле, сжал. – Но, вижу вы мужики сносные. С вас много не возьму. Харчами хватит.
– Харчами? А может винцом зеленым? Есть у нас бутыль дорогого. Купец вручил за службу, – и не дожидаясь ответа, достали бандиты бутыль.
– А ну ка, ну ка, – забормотал Акакий и откупорил пробку.
А в бутыли той было ароматное винцо. Такое, что у Акакия аж запортки поджались в предвкушении вкуснятины. Явно не из местных ягод. Не раздумывая осушив стакан, Акакий плеснул в него ароматный напиток.
Кроваво красное вино приятно переливалось. Было видно, что винокур постарался. Никаких кусочков мякоти, никаких муравьёв. Пригубил барин и уже остановиться не смог.
Это было что-то сладкое, немного терпкое, с приятными нотками свежести. Пилось вино мягко, но в голову било сильно. С каждым глотком будто тело силой наливалось, да вот только не слушалось совсем.
Осушив кружку, барин с наслаждением выдохнул.
– А что, сносное… – успел сказать он до того, как ощутил нечто странное. Его язык размяк и перестал ворочаться. Руки и ноги вовсе будто пропали. Бандиты превратились в уродливых комаров с человеческими рожами. Этих комаров пыталась схватить жаба, которая мгновение назад была котелком.
Акакий зажмурился, а открыв глаза не сразу понял, что случилось.
Рядом никого не было. Лишь расплескавшаяся каша указывала на то, что бандиты уходили в спешке. Видать, поверили в то, что люди Акакия совсем близко. Жаль, но это не остановило их от того, чтоб забрать все деньги, а заодно и одёжу барина. Остался Акакий в исподнем.
Посидел, погоревал, даже всплакнул. Уж так обидно стало ему за себя, горемычного. Так тоскливо, так горько стало, что решил барин дальше не ходить.
– Не пойду никуда. Останусь тут и дождусь времени своего, да к Кондратию и отправлюсь!
Полежал так немного, комариков покормил, задницу поморозил, а как бока занемели, решил встать.
Долго ли брёл Акакий, аль коротко? То и не ведомо. Ему вот показалось что весь день. А вот той белке, на сосне, сидевшей, которую чуть удар не хватил, когда Акакий под сосной раскаты грома припустил, так не показалось.
Увидала пушистая, как толстяк на земле повалялся, поплакал, ручонками, да ноженьками, помахал, встал. Да и пятидесяти шагов не сделал, как на дорогу и выбрел.
Так вот. Долго ли, коротко ли брёл Акакий, да все ж вышел на дорогу старую. Посмотрел по сторонам, а оно не уютно тут так.
Старая дорога наезженная, по обочинам репьями, да крапивой поросла. А по самой дороге туман струится. Да густой такой и холодный, что бубенцы позвякивать начали. Ещё бы, когда без портков разгуливаешь, не так зазвенят.
Бредёт Акакий по дороге, как вдруг, вроде порося хрюкнул. Обернулся мужик, огляделся, никого. Только шаг сделал, как вновь хрюкнул. Не с проста такое. Не добрый знак.
Много историй слышал Акакий про силу гнилую, что в лесу водится. Да не шибко верил. Не принято в барских землях слушать, да и рассказывать про ночных. Но, всё едино, страшно.
А меж тем сгущаться туман начал так, что белее молока стал. Хоть глаз коли, а стоит руку вытянуть, как по локоть её и не видно. На землю глянь, а и дороги не увидать. А вместе с ней и собственных ног по колено. Холодно стало, сыро. Тут и в доброй одёже продрогнуть можно, а Акакий в одном исподнем.
