Buch lesen: «Близко к сердцу. Истории кардиохирурга»

Schriftart:

* * *

Моим родителям

Бип-бип – надрываются сигналы тревоги на кардиомониторах.

Я вижу свои руки в перчатках в глубине операционной раны. Указательный палец постоянно соскальзывает с восходящей аорты, под ним расползаются ткани, и вот уже видны очертания кратера, из которого яростно хлещет кровь. Рана быстро наполняется до краёв, и я чувствую, как кровь стекает по моим ногам.

– Боковое отжатие, дренаж на максимум, – кричу я операционной медсестре и привычно протягиваю руку. Главное, не отводить взгляд от раны, не потерять на дне красного озера то самое место, куда нужно быстро наложить зажим.

Проходит несколько секунд, но ладонь так и остаётся пустой. Я возмущённо поднимаю глаза и готов извергать гром и молнии, но с ужасом понимаю, что операционной медсестры нет на месте. Нет ни ассистентов, ни анестезиолога, пусто за пультом аппарата искусственного кровообращения. Я в операционной один. Противная ледяная дрожь спускается вдоль позвоночника. Я судорожно пытаюсь спасти ситуацию, но одному расползающуюся аорту не победить. С ощущением дикого ужаса я просыпаюсь.

Мне страшно

Наверное, истоки этого сна идут из ординатуры. Или из более раннего времени – добровольных ночных дежурств в городской больнице скорой помощи, которые я посещал будучи студентом. Мой преподаватель по хирургии: высокий, немного сутулящийся герой с чёрными, похожими на маслины глазами и длинной, окладистой бородой, напоминал молодого библейского пророка. Имя у него было тоже библейское – Михаил.

Михаил был самым рукастым хирургом клиники и абсолютным бессребреником, однажды он подвёз меня на своих подержанных Жигулях, и я, набравшись наглости, напросился к нему на дежурство.

– Ну что же, приходи, – нехотя согласился он. Но сначала хорошенько подумай, нужна ли тебе хирургия. Ночь лучше проводить в домашней постели.

Меня было трудно переубедить, и вот, в начале третьего ночи мы идём по сырому подземному переходу в приёмное отделение, я с трудом поспеваю за его широким шагом, а он бормочет себе под нос:

– Господи, ну почему я не стал инженером? Ведь папа меня предупреждал.

Первые месяцы всё было непривычно, я хвостом ходил за своим гуру и, как говорили ординаторы, «насматривал». Медицина начала нулевых казалась непохожей на то, что было написано в учебниках. Поступающих больных встречало лаконичное напоминание: «Из средств диагностики в приёмном отделении есть только градусник».

Постепенно меня начали использовать в интересах бригады: я первым шёл смотреть больного в приёмное, собирал анамнез, звонил в отделение и вкратце описывал ситуацию.

А потом началось время переживаний. Однажды хирург из бригады сказал мне: «Там в приёмнике бомж с разбитой головой, иди, наложи ему несколько швов». Мне уже несколько раз давали шить кожу в операционной, но на живом человеке – это совсем другое дело. Бомж оказался в стельку пьяным, но вполне добродушным. Медсестра выдала мне набор: одноразовый шприц, в который трясущимися руками я набрал новокаин, иглодержатель, иглу и капроновую нить.

Подбрив волосы вокруг линейного разреза кожи, полученного скорее от неудачного падения, нежели от удара, я приступил к обезболиванию. Пшшшш – внезапно меня обдало ледяным душем. Плотная кожа скальпа не спешила принимать лекарство, игла с лёгкостью отсоединилась, покрыв меня и пациента мелкими брызгами. Я чертыхнулся, положил шприц в эмалированный лоток и пошёл к сестре просить ещё одну ампулу анестетика.

– Дефицит, – окинув меня взглядом с ног до головы, строго сказала медсестра. – Крайнюю даю, больше не проси.

Студент в больнице абсолютно бесправен, даже санитары стоят намного выше по социальной лестнице.

Крепко придерживая иглу, я ввёл новокаин в кожу головы. Не без труда вставил нить в ушко хирургической иглы, занёс иглодержатель и не смог проколоть кожу. Я сильно выкручивал инструмент, бомж морщился, скальп натягивался на лоб несчастного, но сделать один-единственный прокол никак не удавалось.

– Что-то не так, сынок? – спросил исподлобья трезвеющий пациент.

– Всё в порядке, работаю, – соврал я.

От грубых манипуляций усилилось кровотечение, и мне пришлось отвлечься, чтобы промыть рану перекисью водорода.

Наконец, с огромным трудом, получилось выколоть иголку и сделать ещё несколько проколов. Я вспотел, покраснел и мечтал об одном: как можно скорее наложить повязку, чтобы наше взаимное мучение закончилось. И вот последний оборот бинта поставил точку в первом опыте самостоятельной хирургической работы. Прямо скажем, не очень удачном.

Подавленный, я понёс инструменты на стерилизацию, как вдруг обратил внимание на иглу, которой работал. Её кончик, обязанный быть тонким и острым, оказался расщеплён надвое, словно язык змеи.

Брак! Бракованная игла стала причиной моей неудачи! Вот почему было так трудно проткнуть кожу!

Суровый урок запомнился на всю жизнь. Теперь, взяв в руки инструмент, я автоматически проверяю его на исправность перед тем, как прикоснуться к живой ткани. Ну а волнение и страх стали моими спутниками на ближайшие годы. И дело не в оставившем неприятный осадок первом опыте, а в том, что, обучаясь хирургии, ты практически каждый день делаешь что-то в первый раз. Сначала выполняешь манипуляцию под присмотром наставника, строгий взгляд фиксирует каждое действие, и ты раз за разом словно сдаёшь новый экзамен. А потом наступает момент, когда ты впервые работаешь один и за спиной никого нет.

Первый год ординатуры я провёл в отделении торакальной хирургии. Меня достаточно быстро научили делать плевральные пункции: спереди под ключицей, если в плевральной полости накопился лишний воздух, и сзади, на спине, если человеку мешает дышать сдавливающая лёгкое жидкость. Процедура завершалась установкой катетера и подключением его к отсосу. Второй «моей» процедурой была санационная бронхоскопия. У пациентов, длительно находящихся на искусственной вентиляции лёгких, в бронхах скапливается избыток мокроты. Она способна полностью перекрыть просвет, выключив сегмент или целую долю лёгкого из дыхания и тем самым спровоцировать пневмонию. Убрать мокроту можно с помощью гибкого эндоскопического прибора – бронхоскопа. Фокус в том, что пока ты отмываешь бронхи от мокроты, пациент отключён от аппарата ИВЛ и не дышит, поэтому работать надо быстро.

Поняв, что я освоил базовые навыки, мне с радостью отдали все госпитальные реанимации, которых было около десяти. С утра, вооружившись блокнотом, я вместе с шумной толпой хирургов шёл на обход, записывая, кому потребуется выполнить пункцию, а кого необходимо «отсанировать». Через час возвращался в ординаторскую, брал чемодан с бронхоскопом, осветитель, несколько банок фурацилина, собирал в пакет стерильные наборы для пункции и повторял своё утреннее путешествие. Но теперь у меня была чёткая цель. А ещё волнение, ведь в реанимации все пациенты становятся нестандартными. Полные, которых трудно пунктировать лежачими, крайне тяжёлые, когда нужно успеть отсанировать бронхи как можно быстрее, иначе реаниматолог начинает кричать тебе на ухо: «Сатурация восемьдесят, заканчивайте, больному надо дышать!» И в каждом случае неловким движением или неправильно принятым решением ты можешь случайно искалечить, хуже того – убить человека. А впереди были более волнительные испытания: первая самостоятельная операция на лёгких, переход в кардиохирургию, первый распил грудины, первое подключение аппарата искусственного кровообращения, наконец первая операция на сердце. Намывая руки вместе с оперирующим хирургом и его ассистентом, я удивлялся: кажется, они совершенно не волнуются. Оператора ждёт явно нестандартный случай, а он шутит и увлечённо рассказывает истории из недавнего отпуска.

Один опытный хирург однажды сказал мне: «Волнение уйдёт, когда появится уверенность в руках». В карусели лет я пропустил момент, когда это произошло. Но однажды заметил, что мой пульс больше не ускоряется, что бы ни произошло в операционной. В сложной ситуации появляются сосредоточенность, максимум злость на себя или ассистентов, которые у оперирующего хирурга всегда виноваты, но не страх. Впервые об этом я подумал, сидя на залитом светом прожекторов диване в студии популярного телешоу, куда меня пригласили в качестве эксперта. Когда редактор объявил в микрофон минутную готовность, я вдруг осознал, что сердце в груди затарахтело, вспотели и похолодели ладони.

– Надо же, ты не волнуешься, проводя открытый массаж сердца, а тут разнервничался лишь оттого, что через минуту заработают камеры, и каждый неудачный дубль можно повторить сколько угодно раз, – подумал я.

Впрочем, я немного лукавлю. Если обычно за операционным столом больше не бывает волнения и страха, то изредка происходят нестандартные ситуации, когда внезапно накатывает волна первобытного ужаса. С которым нужно как можно быстрее справиться, чтобы работать дальше. Каждый из этих случаев крепко вбит в хирургическую память.

Первая самостоятельно выполненная операция – важнейшая веха в жизни каждого кардиохирурга. Сначала ты смотришь на работу бригады из-за ширмы, постоянно прогоняемый анестезиологом и его медсестрой.

– Смотри, смотри, только не мешай, – звучит примерно так же, как «Шёл бы ты отсюда печатать дневники».

Потом тебе один раз показывают, как правильно мыть руки, заходить в операционную, надевать стерильный халат и перчатки, и потом ещё полгода шипят: «Куда ты опустил руки, перемывайся!»

Вскоре ты начинаешь ходить вторым ассистентом. Если речь идёт о коронарном шунтировании, выпадает и первая самостоятельная задача: забрать с голени подкожную вену, которую хирург, разрезав на несколько частей, пришьёт к сердцу и аорте. Несмотря на кажущуюся второстепенность, это важный момент, поэтому сначала ты чаще скучаешь на крючках на клапанных операциях. Начиная ординатуру в торакальной хирургии, однажды я в одной позе удерживал крючок почти восемь часов.

– Кажется, у нас тут ассистент засыпает, – не упустит момента съязвить старший товарищ, стоит тебе незаметно зевнуть под маской.

Набив руку и заработав мозоли от крючков, зашив несколько километров кожных разрезов, ты готов выполнить хирургический доступ.

Как правило, это происходит неожиданно.

Ты заходишь в операционную вместе с хирургом, а он внезапно встаёт на сторону ассистента. Поймав твой удивлённый взгляд, кивает на место оператора: «Давай-давай, только время не затягивай».

Моментально накатывает мандраж, начинает потряхивать руки, но надо собраться и работать. В мою бытность ординатором в нашей операционной ещё не было стернотома – электрической пилы для вскрытия грудины, и кость распиливали ручной пилой. Когда, много позже, я показал видео такой стернотомии парижскому кардиохирургу, он поставил кофе на стол, положил на салфетку круассан и пожал мне руку.

Распилить грудину на две равные части ручной пилой – непростая задача. Для начала сделать это нужно ровно посередине, чтобы потом половинки грудины хорошо срастались. С этой же целью важно сделать разрез тонким, стараясь не крошить кость острыми зубьями. Важно не ошибиться в линии распила и случайно не отпилить рёбра, страшилки про такие случаи гуляют среди ординаторов. Не менее важно постоянно удерживать пилу в горизонтальном положении, даже небольшой наклон носика вниз может травмировать залегающие под грудиной сердце и аорту.

Плюс ко всему пилить надо быстро, потому как анестезиолог на время отключает аппарат искусственной вентиляции, чтобы пила случайно не повредила лёгкие. Вот такой квест для новобранца.

– Давай, допиливай, больной не дышит, – всё настойчивее давит наставник, пока мне никак не удаётся досечь несколько миллиметров задней пластинки грудины. Наконец, она поддаётся, я заталкиваю в рану большую салфетку и командую анестезиологу:

– Стернотомия, подключайте лёгкие!

Через несколько лет ты уже опытный первый ассистент, способный выделить внутреннюю грудную артерию, забрать вену любой сложности с голени и бедра, подключить и отключить аппарат искусственного кровообращения, пришить концы венозных шунтов к аорте. Но по-прежнему так и не сделавший ни одной операции от начала и до конца, чтобы твоя фамилия появилась в протоколе операции в графе «Хирург».

И вот однажды начальник отделения сказал мне: «Следующий аортальный клапан твой. Нужен больной с аортальной недостаточностью, чтобы в створках не было кальция». Технику операции требовалось отработать, и я побежал в морг – договариваться о возможности выполнить операцию на трупе. Предстояло дождаться, чтобы появилось тело, родственники которого согласились на вскрытие и дали разрешение на отработку хирургических навыков.

На этот раз мне повезло, через несколько дней подходящий препарат был найден. Перекинув через плечо сумки со списанными хирургическими инструментами, мы с коллегой отправились в «храм мёртвых».

– Никогда не привыкну к этому запаху и ледяной человеческой коже, – поморщился мой напарник.

Здесь я с ним согласен, ничего приятного в помещении, где в холодильниках и на столах лежат окоченевшие тела, для нормального человека нет. Лишь благая цель заставляет мириться с этим нас и патологоанатомов, которые, как известно, самые точные диагносты. Последнее слово всегда за ними.

Мы работаем вдвоём в полутёмном подвале морга. Открыв аорту, с удивлением вскрикиваю: «Смотри, здесь двустворчатый аортальный клапан! Порок сердца! Такой же диагноз у пациента, которого мне отписали на операцию».

Действительно, умерший через всю жизнь пронёс в себе аномальный клапан, который просто не успел себя проявить.

Он вполне мог не знать о диагнозе, тем более что умер внезапно от обширного геморрагического инсульта. Ещё одна аномалия развития – аневризма мозговых сосудов, иногда становится причиной неожиданной трагедии.

Работать в морге неприятно, но спокойно – сделать ничего плохого ты уже не сможешь, а если ошибёшься, это никому не навредит.

Я вшиваю старый механический протез, однажды уже извлечённый из умершего на вскрытии, зашиваю аорту, а потом срезаю нитки и вытаскиваю железный клапан обратно: он ещё пригодится.

И вот наступает долгожданный день: ночью я ворочаюсь и не могу уснуть, обдумывая каждое действие, стараясь предугадать, что может пойти не так. Сотни таких операций я провёл с противоположной стороны стола в роли первого ассистента, с закрытыми глазами могу помочь хирургу на каждом из этапов, но другое дело, когда придётся стоять на его месте.

Утром, когда намывались в предоперационной, начальник повернулся ко мне: «Знаешь, там тонкие устья коронарных артерий, думаю, на первый раз это будет сложно. Сегодня я сделаю, а ты прооперируешь кого-нибудь потом».

Нужно было расстроиться, но в тот момент я испытал облегчение.

«Вот что значит гора с плеч», – подумалось, когда локтем нажимал на кнопку автоматического открывания двери.

Потянулись обычные будни. Разговор о самостоятельной операции казался сном, и в какой-то момент я действительно подумал, что он мне привиделся.

Через несколько месяцев в мою палату поступила женщина сорока лет. Не так давно её начала беспокоить одышка, в ходе обследования был обнаружен врождённый порок: дефект межпредсердной перегородки. Кровь из левого предсердия забрасывалась в правое, растягивая его и перегружая правый желудочек. В результате возникал застой крови в лёгких.

Мы привычно пошли в операционную. Я не выспался и был не в лучшем настроении.

– Подключись, я тебе помогу, – сказал старший коллега, которому предстояло выполнить операцию.

Я сделал стернотомию и подсоединил к сердцу канюли искусственного кровообращения. Пришло время меняться, но наставник сказал: «Продолжай. Пережимай аорту и открывай предсердие».

Как потом шутили коллеги, я так перепугался, что «моментально остановил сердце, разрезал стенку предсердия и со скоростью ультразвука ушил сантиметровое отверстие в перегородке двухэтажным обвивным швом».

Сердце быстро запустилось, и вскоре я уже привычно накладывал внутрикожный косметический шов. Всё было как обычно, но я понимал – в этот день произошло нечто важное.

Когда я вышел из операционной, в отделении уже знали, что моя первая операция состоялась. Идущие навстречу медсёстры улыбались и поздравляли, коллеги пожимали руку, некоторые недвусмысленно намекали на необходимость проставиться.

Но для этого требовалось, чтобы больная открыла глаза, подвигала руками и ногами, выполнила простейшие команды, ведь операция по-настоящему заканчивается именно тогда, а не с последним узлом кожного шва. Это потом я понял, что на самом деле она заканчивается лишь в момент, когда здоровый и счастливый пациент на своих ногах покидает клинику. И только сейчас я осознал, что операция никогда не заканчивается.

Мысли по дороге с работы: о самоуверенности хирурга

В жизни каждого хирурга наступает момент, когда кажется, что ты можешь всё. Это самое опасное время. Значит, где-то за поворотом уже притаилась ошибка, которая вернёт тебя с небес на землю. Или серия ошибок, которая отбросит тебя туда, откуда ты начинал, а в худшем случае выкинет из профессии. Если почувствовал крылья за спиной – складывай их скорее, садись за учебники, снова ходи тренироваться в морг, и тогда проскочишь это время без потерь. Это не я говорю, это голос учителей.

Двадцать четыре часа

У каждого практикующего врача осталось в памяти одно, особенное дежурство. Конечно, в жизни их были сотни, у кого-то – тысячи, со временем они слились в одну сплошную бессонную ночь, разбитую на фрагменты приторным вкусом растворимого кофе. Но какое-то одно ты помнишь до конца дней своих.

Мои апокалиптические сутки выпали на то время, когда я даже не имел врачебного диплома. Студент пятого курса, я уже несколько лет ходил на дежурства в хирургическое отделение скоропомощной больницы на западе Москвы. В будни приходил после занятий и оставался на ночь, в выходные и на каникулах честно отрабатывал положенные сутки. Так было и в этот раз.

– Доброе утро, – поздоровался я со старшими коллегами, убрал в холодильник завёрнутые в фольгу бутерброды и принялся изучать истории болезни находящихся в отделении пациентов. Аппендициты, холециститы, прободные язвы – классический набор заболеваний для общей хирургии.

Серое февральское утро никак не давало проснуться, и мы старались победить воскресную дремоту кофеином.

Едва помыли чашки, как позвонили из приёмного отделения:

– Женщина с ножевым ранением живота, стабильная, нужен хирург.

Сегодня «на воротах» молодой доктор Дмитрий Николаевич, мы спускаемся в подвал хирургического корпуса и идём по тёмному переходу в терапию, где расположен приёмник. На смотровой койке в кабинете хирурга лежит, согнувшись, грустная женщина без возраста, растрёпанные сальные волосы прилипли к влажному лбу. Руками она осторожно придерживает живот.

– Показывайте, – говорит хирург. Пострадавшая неловко задирает ночную рубашку, и мы удивлённо приглядываемся: из небольшого отверстия в дряблой коже свисает вниз что-то длинное и серое, напоминающее старый чулок.

– Что случилось?

– Петя ударил меня ножом.

– Кто такой Петя?

– Мой сожитель.

– Когда?

– Два дня назад.

– А что вы делали потом?

– Потом мы немного выпили, и я его простила. У нас был секс. Потом мы снова выпили и легли спать. Сегодня утром, когда я проснулась, заболел живот. – Она опустила ночнушку и села на кушетку, обхватив ноги.

– Так почему вы обратились за помощью только утром третьего дня?

Женщина опустила глаза и не нашлась, что ответить.

– Вам потребуется срочная операция, – поморщившись, произнёс дежурную фразу Дмитрий Николаевич. – Сейчас вас подготовят и отвезут в операционную.

– Доктор, а точно нужно оперировать, может быть, само рассосётся? – спросила пострадавшая, не поднимая глаз, но я заметил, как на тонкие голени капают слёзы.

– В вашем случае, знаете, я даже не удивлюсь, – ответил доктор. – Но рисковать мы не будем. Надо убрать отмирающий сальник и оценить состояние брюшной полости.

Ещё на ранних курсах меня научили – алкоголикам удаётся отделаться «малой кровью» там, где трезвый вряд ли бы выжил. Личный опыт потом не раз подтверждал эту закономерность: приходилось наблюдать молодого мужчину, упавшего с шестнадцатого этажа с переломом пяточной кости (конечно, помогла ветвистая крона дерева и сугробы после аномального снегопада). Или сквозное пулевое ранение черепа с повреждением обоих полушарий мозга, после которого единственным требованием пострадавшего было «налить что-нибудь для опохмела». Но это наблюдение – лишь вершина айсберга. Всё дело в том, что количество травм, которое получают пьяные, в десятки раз больше. И реальная смертность среди людей, находящихся в алкогольном опьянении, значительно опережает таковую среди трезвых.

Мы тем временем начали операцию. Зашли в живот, и, не увидев признаков перитонита, констатировали: имеет место проникающее ранение в брюшную полость, которое сразу же затампонировал большой сальник. Получилось, что он мумифицировался снаружи и не пустил воспаление внутрь. Нам оставалось отрезать отмерший фрагмент и промыть брюшную полость антисептиками, оставив на всякий случай пару дренажей.

Женщину выписали через неделю. Медсёстры говорили, что Петя ожидал суда под подпиской о невыезде и приехал встречать. Но Изольда в последние дни твёрдо решила, что заберёт заявление из милиции. Другого имени у неё не могло быть по определению.

Только вернулись в отделение, как раздался новый звонок из приёмного. Подозрение на острый аппендицит.

– Иди сам, как соберёшь анамнез и осмотришь, позвони мне.

Середина зимнего дня, ранние сумерки, я спускаюсь по лестнице, на которой курят выздоравливающие, попадаю в подвал и снова иду по мрачному подземному переходу. В коридоре приёмного отделения меня ожидает больной на носилках Скорой. Рядом с ним – врач или фельдшер в фирменной голубой униформе. Издалека замечаю, что медработник борется с больным, уговаривая его лежать спокойно.

– Что вы постоянно вскакиваете, носилки неустойчивые, хирург уже идёт.

Больной в свою очередь раз за разом пытается подняться, чтобы присесть.

– Добрый день, – говорю я, подойдя ближе. – Завозите больного в кабинет, я осмотрю.

Переместившись на кушетку, мужчина остаётся сидеть, придерживая живот.

– Ложитесь, руки вдоль тела, показывайте живот.

Поморщившись, несчастный принимает горизонтальное положение и вдруг, застонав, резко садится снова.

– Не могу лежать, больно.

– Вот так я с ним и мучилась всю дорогу, – сокрушается женщина-фельдшер. – Я его кладу, он садится.

«Симптом ваньки-встаньки!» – осеняет меня мысль. Недавно на госпитальной хирургии преподаватель рассказывал про этот типичный признак прободной язвы. Содержимое желудка или двенадцатиперстной кишки изливается в брюшную полость и в момент, когда несчастный принимает горизонтальное положение, раздражает диафрагму. Заболевший испытывает сильные боли и старается как можно быстрее принять вертикальное положение.

Смотрю направительные документы Скорой: предварительный диагноз – острый аппендицит. Разрешаю пациенту присесть, после чего он сразу же перестаёт стонать.

– Расскажите, с чего всё началось, – спрашиваю его после того, как он отдышался и может разговаривать.

– С вечера побаливал живот, а утром внезапно появилась резкая боль, словно ножом ударили, бросило в холодный пот, после этого живот всё время болит, особенно сильно, если ложусь.

– Вот интересно, где фельдшер усмотрела в этом аппендицит? – думаю я, расписываясь в приёмном листе. Типичная клиника прободной язвы. Все симптомы, как говорят в таких случаях, на поверхности.

Обзорный снимок живота подтвердил моё предположение – свободный газ и свободная жидкость в брюшной полости не оставляли нам другого выбора, пациента надо было срочно подавать в операционную.

К счастью, дефект луковицы двенадцатиперстной кишки оказался относительно небольшим, перитонит невыраженным – хирург ушил отверстие, мы промыли брюшную полость, поставили дренажи и, удовлетворённые сделанным, пошли обедать.

Тем временем за окном стемнело. Я забрался в кресло с учебником по хирургии. Увидев операцию глазами, сразу же старался про неё прочитать – какие ещё возможны варианты в этом случае, а если бы была пенетрация язвы в поджелудочную железу, какую тактику нам бы пришлось выбирать.

Снова позвонили из приёмного – ножевое ранение в руку, «нетяжёлое», как его охарактеризовала медсестра.

– Ну ты сегодня матёрый диагност, иди опять разбирайся, – снова доверяет мне осмотр в приёмном отделении дежурный хирург.

Это настолько серьёзный кредит доверия, что я даже не замечаю, как оказываюсь в хирургической смотровой.

На кушетке сидит молодой человек, я смотрю в сопроводительные документы – ему всего девятнадцать лет. На два года младше меня, но явно из другой социальной группы – короткая стрижка, сбитые кулаки, неприветливый взгляд из-под тяжёлого лба.

Обращаю внимание на перебинтованное левое плечо.

– Что случилось?

– Вызов во двор жилого дома с телефона-автомата, получил колото-резаную рану плеча во время драки с неизвестными, – докладывает фельдшер.

Надеваю перчатки, начинаю осторожно разматывать бинт. Последний умеренно пропитан кровью, значит, рана должна быть неглубокой.

– Как зовут? – начинаю разговор с пострадавшим.

– Андрей, – нехотя отвечает юноша. Я ощущаю запах алкоголя.

– Кто же тебя так?

– Неизвестные пристали на улице, просили денег, я не дал, так они сразу за ножи, – как-то слишком заученно протараторил Андрей.

– Как себя чувствуешь?

– Голова кружится.

– Давление сто десять на шестьдесят, – разворачивается на пороге кабинета не успевшая уйти фельдшер. – Кровопотеря сто.

В этот момент я слышу, как в приёмное кого-то быстро завозят на носилках. В приоткрытую дверь видно, как сбоку от носилок идёт врач, поднявший высоко над головой капельницу. Через несколько секунд в кабинет заглядывает Дмитрий Николаевич.

– Ну что тут у тебя, всё в порядке?

– Кажется, задеты только мягкие ткани, но я как раз осматриваю, – отвечаю я своему куратору.

– Закон парных случаев, будь он неладен, ещё одно ножевое, тяжёлый, – говорит он. – Возьму его в кабинете невролога, ты описывай и клади во вторую хирургию, вечером в перевязочной зашьём. Только рентген сделай.

Я киваю и завершаю осмотр. Сестра относит историю на рентген, я промываю рану перекисью, как вдруг мой халат окрашивается красным – из глубины бьёт пульсирующая струя крови.

Я пытаюсь зажать струю пальцем, и через какое-то время мне это удаётся. Но Андрей оседает по стенке, теряя сознание. Я не в силах его удержать, но продолжить пережимать артерию жизненно важно, поэтому перепрыгиваю кушетку и опускаюсь вслед за ним.

– Позовите кого-нибудь, – кричу я медсестре, но она и без этого уже выбежала за помощью. Через минуту в кабинете появился запыхавшийся травматолог.

– Ну-ка приспусти чуть-чуть палец, только аккуратно, – присев рядом со мной, говорит он. Пальцы соскальзывают, и струя бьёт практически в потолок.

– Держи, зажимай! Ясно. Ранение плечевой артерии. Давайте жгут, – поворачивается он к медсестре. – А потом скажите дежурному администратору, чтобы вызывал сосудистую бригаду из Склифа.

Я помогаю доктору наложить и затянуть жгут, он шариковой ручкой прямо на коже пишет время наложения, нашатырь приводит Андрея в чувство, и мы кладём его на кушетку.

Я завершаю оформление бумаг.

– Неси историю и будем подавать в операционную. Ангиохирурги скоро будут здесь.

Я иду к рентгеновскому кабинету забрать историю болезни, рентген мы так и не сделали и теперь точно не будем тратить на это время.

С удивлением вижу, что внутрь вложены два снимка – грудной клетки и брюшной полости.

Стучусь в железную дверь.

– Простите, тут чьи-то снимки в истории Никифорова. Мы ему рентген не делали.

Доктор презрительно смотрит на меня поверх очков.

– Точно не делали? Только что мы Никифорова смотрели.

– Это невозможно. Никифоров не покидал кабинет хирурга.

– А вы вообще кто? – начинает раздражаться дежурный рентгенолог.

– Я стажёр. В смысле студент.

– Вот идите, студент, и научитесь знать фамилии собственных пациентов.

Озадаченный, я выхожу за дверь. Придётся оставить чужие снимки на столе и подавать пациента в операционную, кому надо, тот рано или поздно обнаружит их в кабинете хирурга.

Мы перекладываем раненого на каталку и выезжаем в коридор. Проходя мимо рентгена, внезапно слышу разговор на повышенных тонах. Дмитрий Николаевич, который занимается вторым ножевым ранением, почти кричит на вжавшегося в кресло рентгенолога.

– Где снимки моего больного? У него экстренная ситуация, необходимо быстро принимать решение.

– Так не делали, не делали вашему, – оправдывается потерявший былую самоуверенность специалист.

– Как не делали, вы что, не помните, десять минут назад на носилках закатывали?

– Минуточку, – говорю я медсестре, бегом возвращаюсь в кабинет, хватаю снимки и сравниваю их с историей болезни.

На чёрной плёнке рентгеновского снимка написано: Никифоров С. П.

На истории болезни моего пациента: Никифоров Андрей Сергеевич.

– Дмитрий Николаевич, у вашего ножевого какая версия событий?

– Неизвестные ворвались в квартиру, напали на него. Да какая разница, ты снимки его не видел.

– А какой адрес?

– Да Молодёжная какая-то улица, причём здесь это?

– Вот, – я протягиваю ему снимки. – Это отец и сын.

Зайдя в оперблок, я увидел их, голых, бледных, лежащих в соседних операционных, в нескольких метрах друг от друга по такому дурацкому, не заслуживающему понимания поводу. Вскоре приехала сосудистая бригада, и я пошёл смотреть на операцию. Линейное ранение плечевой артерии, скорее всего, не затронуло внутреннюю оболочку сосуда – интиму. А когда я осматривал рану и попросил поднять руку, интима надорвалась окончательно. Ангиохирург велел ввести гепарин, наложил обвивной шов, запустил кровоток, и рука была спасена.

Отца – грузного мужчину сорока пяти лет, моя бригада оперировала в соседней операционной. Ему повезло намного меньше – несколько ранений толстой и тонкой кишки, повреждённая селезёнка, полтора литра крови в брюшной полости, развивающийся геморрагический шок на фоне застарелого цирроза печени. Операцию он перенёс, но в реанимации оставался нестабильным, доктора лишь пожимали плечами: как пойдёт.

Мы вышли из операционной около девяти вечера.

– Как же такое возможно, поножовщина между отцом и сыном, – задумался я вслух, пока в микроволновке разогревались бутерброды с сыром.

– Это хирургия, – задумчиво ответил доктор Михаил. – А в хирургии бывает всё.

– Малец-то поправится, а вот папаша, похоже, тяжёлый. Если он не вытянет, сынок присядет на десяток лет строгача. Ещё одна собственноручно испорченная судьба, – Дмитрий Николаевич лишь отстранённо пожал плечами.