Buch lesen: «Сказки одного Самайна»

Говорят, граница между нами и тем, чего мы боимся, тем, что может забрать нас, тоньше всего на Самайн.

Говорят, она истончается к этому времени, пропускает больше страха и мрака, чем весь остальной год.

Но правда в том, что ворота эти всегда нараспашку, где-то очень глубоко внутри каждого из нас они всегда открыты и всегда зовут заглянуть за черту. Просто большую часть времени у нас достаточно других дел, чтобы на них отвлекаться.

А когда приходит тёмное и холодное, нам больше некуда убежать от самих себя. И мы считаем, что наши чудовища приходят на свет, который устаёт от них убегать, замирает в тревоге и ожидании.

Мы много чего считаем: ритм собственного сердцебиения в кромешной темноте октября, летящий впереди нас, как птица; количество шагов от стены до стены в комнате, условно названной безопасной – мол, здесь дом, здесь нас никто не тронет. Мы считаем, что кто-нибудь обязательно хочет нам навредить, схватить и утащить в неизвестность, обездвижить и обескровить.

Хорошая новость: чудовища с той стороны приходят не за нашими муками, а за нашей любовью.

Плохая новость: не существует чудовищ страшнее людей.

И вовсе не новость: у тебя всегда остаётся выбор, кем бы ты ни был.

Кто придёт к твоему огню

Витька вздрагивает и жмётся поближе к куцему костерку:

– Чёрт, что ж так холодно-то? В прошлом году было теплее.

Костерок под его пальцами того и гляди затухнет, смятый ледяным ветром.

Сидящий по другую его сторону молча пожимает плечами. То ли не знает, то ли ему всё равно. Впрочем, ответа Витька и не ждал, а о том, что у них там не принято выкидывать слова в пустоту, просто забыл с прошлого раза. Как ни странно, это забывается быстро, даже если кажется, что забыть невозможно. Оно и хорошо, наверное, иначе все бы давно уже посходили с ума.

Как зарастёт граница, так и забудешь. Несколько дней, может, неделя – и всё, как не было. Ещё какое-то время тебя мучает пустота, но и это быстро проходит. Чтобы в следующем году вернуться снова. Тоже – за несколько дней, за неделю или, очень-очень редко, чуть больше. Чтобы опять пробрало до костей в тот самый первый миг, когда ты вспомнишь.

Когда почувствуешь, что на тебя смотрят. Рассматривают в упор или украдкой приглядывают, чтобы не получил слишком больно каштаном по лбу или локтём под дых – об этом последнем ты вспоминаешь не сразу. Не сразу знаешь, что о тебе заботятся, как умеют, подкидывая мрачные песни, шурша листьями за спиной – чтобы громче и ярче бежала по жилам кровь. Чтобы больнее. Чтобы осень проходила не мимо – пролетала насквозь. Чтобы была зима – тьмою вокруг костра, ночью вокруг солнца. Взглядом, осторожным, украдкой – ровно так, чтобы ты не слишком быстро оказался уверен.

И ровно так, чтобы точно не смог не заметить. Зачем прятаться? Понятно же – чтобы тебя искали. И обязательно, всенепременно нашли.

Не сразу, ой как не сразу ты вспоминаешь: у них совсем другие представления о том, что такое страх. Что напугать для них – всё равно что рассмешить. Подарить что-нибудь. Зайти в гости, без предупреждения, но с тортом и пригоршней сказок. Что сказки на той стороне свои – от них по коже бежит мороз, и темнота становится ещё темнее и гуще, и небо, где бы оно ни было, никогда не начинает светлеть.

Но обо всём этом ты вспоминаешь уже потом, после того, как сердце однажды ночью уходит в пятки, когда понимаешь, что по морозной улице за тобою шаг в шаг крадется кто-то, кого ты не видишь.

– Слушай, может, уже пора? Или ты замёрзнешь, или я растаю.

Сидящий по ту сторону костра зябко ёжится, повторяя Витькино движение. Ему неуютно здесь так же, как Витьке – холодно там: граница на то и граница, чтобы тревожно на ней было без исключения всем, каждому на свой лад.

Тревожно, но совершенно невозможно уйти.

– Ещё чуть-чуть, – отзывается Витька, уже на самые кончики пальцев ловя уходящий огонь. Лес вокруг них молчит. Может быть, он тоже запоминает эту морозную ночь с октября на ноябрь. Может, и он тоже очень не хочет её забыть. – Ты никак не можешь остаться?

– А ты? – спрашивает Витьку лучший друг его детства: зловещее ночное молчание, ступеньки трухлявой лестницы, проломившиеся под ногами, волчий вой под окном, ветер, шумящий под покатой августовской крышей, куда-то запропастившийся талисман. Не сбившая машина, не загноившаяся болячка, руки, удержавшиеся за краешек крыши, вещий сон, всё-таки вернувшийся кот.

Страх, от которого чувствуешь, что живой. Тот, кто ведёт в темноту, чтобы сказать о свете.

Там у них, на той стороне, странные представления о любви.

***

Очередной порыв окончательно ноябрьского ветра всё-таки задувает огонь. Витька, глубоко вздохнув, покрепче сжимает в ладонях совсем ещё горячую свечку.

Он сидит на качелях во дворе и слушает, как с каждой секундой всё дальше отодвигается лесная тишь. Как темень прорезают пятна фонарного света. Как медленно и неохотно уходит тот, чьи глаза очень скоро Витька не сможет вспоминать даже во сне. Тёмные-тёмные и очень ясные глаза цвета ледяного осеннего омута.

Витька ставит свечку на землю и через почти уже растаявший лес бредёт к своему подъезду.

Не оглядываясь, чтобы не перестать раньше времени слышать очень осторожные шаги у себя за спиной.

Вопрос-ответ

Мы с Агатой начали эту игру случайно, сидя на поваленном дереве посреди леса, в который сбежали от всего и от всех. Мы с Агатой вообще часто куда-то сбегаем, мы странные.

– Давай сыграем, – просит Агата. Сейчас расскажу, ты поймёшь, мол, тебе понравится. Я недавно придумала, играла сама с собой, но это не то, очень хочу попробовать на двоих. – Правила предельно простые.

– Не вопрос. Что нужно делать?

Октябрь стелется под ногами, пробивается через горло, течёт по венам. Лес – золотой и тяжёлый, пахнет сыростью, лишает воли к сопротивлению: смотри, мол, тут у нас сейчас происходит чёрт знает что. Люди зовут это осень, я зову это смерть, на самом деле это просто возможность начать всё заново. Ты играешь?

Ну конечно же я играю, разве когда-нибудь было иначе?

Агата достаёт из рюкзака термос с чаем и пачку самого простого печенья. Вскрывает печенье, придвигает ко мне. Наливает чайное тепло в крышечку, отхлёбывает, закашливается.

– Слишком крепкий, переборщила с заваркой. Не важно. Суть вот какая… Я задаю вопрос, ты отвечаешь сразу, не думая.

– Старо как мир.

– Ага, – не смотрит на меня, смотрит на лес перед нами, в котором дымка, пряная сырость, где-то запела птица и тут же смолкла. Смотрит в него, не мигая, как будто бы в пустоту, как будто бы себе в душу. Вздыхает. – Только иногда ответы случаются очень уж интересные. Например – отвечай, только быстро: кто прячется?

– Мы.

Мы. Мы, конечно, кто же ещё, мы всегда прячемся, убегаем в лес зализывать раны, раз за разом одно и то же. Врать бессмысленно, ты видишь меня насквозь, лес видит меня насквозь, жизнь и смерть видят меня. Насквозь у меня обычно раны и музыка, в лесу у меня обычно костёр и странные разговоры с Агатой, вокруг у меня обычно то, что мне хотелось бы изменить.

– Фил?

– А? Извини, задумался. Что ты сказала?

– Дальше, говорю, играть будешь?

– Давай.

Штука в том, чтобы не давать себе размышлять. Вот, например, Агата задаёт самые простые вопросы и получает самые простые ответы, это она называет разминкой. Не врать ей получается не всегда, не врать себе получается лучше, хотя не все ответы мне хочется произносить даже мысленно.

«Где ты?» – «Здесь». (И в голове эхом: «Пока»).

«Где граница?» – «Внутри».

«Где переход?» – «За спиной». («Всегда за спиной. Всё, на что тебе лучше бы не смотреть, а ты смотришь только ещё пристальней – за спиной».)

«Кто за тобой идёт?» – «Тень».

«О чём молчит стража?»

Кто-то слушает нас очень внимательно, я чувствую это спиной, затылком, кончиками замерзающих пальцев и крыльев (как будто они у меня уже есть). Агата тоже чувствует, не подаёт виду, изобретает всё более странные вопросы обо всём на свете и не даёт мне прервать игру. Очень хорошо знаю этот сумасшедший блеск её глаз, означающий: «Дружище Фил, мы с тобой опять вляпались в какое-то непонятное волшебство. Круто же, правда?» Круто, о безумная моя муза, конечно, круто, только мы оба отлично помним по опыту, что любое волшебство, даже лесное, даже лесное самайнское, согласное терпеть наши неуклюжие игры в причастность, однажды закончится, а мы снова останемся тут одни.

И снова будем мучительно пытаться вернуться.

– Мы сами и есть оно, – парирует подобные мои реплики таким уверенным тоном, что здесь и сейчас мне совершенно неохота с ней спорить.

– Ты – может быть, я – навряд ли.

– Посмотрим.

Так и вижу у неё на лице: «Я тебе докажу, неверующий Фома». А чего тут доказывать? Знаю, что странное есть. Знаю, что оно происходит, знаю, что иногда – с нами. Агата норовит всё проверить и перепроверить, свериться между собой, сохранить себя внутри чуда. Кажется, ей даже начало удаваться – никакое чудо перед таким напором не устоит. Что до меня, то я как камень на морском берегу: волна пришла, накрыла меня с головой – я ей рад. Просто помню, что потом она снова уйдёт, и всего-то.

***

– Что делаешь? – спрашивает Агата, имея в виду: как дела, чем ты занят, я не мешаю тебе звонком? Но я уже слишком втянулся в эту игру, слишком привык отвечать на вопросы так, будто они значат именно то, что они значат, и задаются с единственной целью – узнать, что на данный момент важнее всего.

– Охраняю.

Это как если бы мы были в кино, как если бы всё было ненастоящим и потому не имело ограничений. Это как если бы мы не боялись вообще ничего и всегда говорили друг другу правду. Как если бы мы до самого своего дна всё ещё были живы.

Оборачиваюсь, смотрю через окно бара на дальний столик, за которым совершенно обыкновенная женщина совершенно обыкновенно плачет над бокалом красного полусладкого, думая, что я, вышедший покурить, её не увижу. Я и не должен был бы, вообще-то: обычно люди перестают думать о других людях, как только те исчезают из вида. Говорят, это вроде как называется «взрослая жизнь» и «здоровая психика». Ну уж нет уж, спасибо.

– Маришка? – понимающе хмыкает в трубке Агата.

Смеюсь: угадала.

– Маришка. Вытащил её поболтать, сидим в баре у Артура.

– Ну понятно.

На самом деле, никому никогда не понятно, даже мне изнутри – не всегда, просто Агата делает точно так же. Я не знаю, как это работает, не знаю, зачем это делаю лично я, знаю только, что сейчас вернусь к Маришке и спрошу, почему она плакала. И она поотпирается-поотпирается и расскажет. А потом расскажет ещё. И ещё. Не потому что я такой уж хороший психолог и друг – так себе и то, и другое. Просто кто-нибудь неравнодушный должен присматривать, чтобы с ней всё было в порядке. Хотя бы прямо сейчас.

Мы познакомились случайно на каком-то из дней рождения в большой компании. Я обычно чую таких за километры, как выражается Агата, «делаю стойку» – тех, кому однажды понадобится моя помощь. Кому не к кому будет пойти кроме малознакомого вполне милого парня, готового пропустить по коктейлю вечером или сходить на кофе в субботу, поднять настроение идиотской шуткой, посоветовать книжку, послушать. Ничего близкого, у них всегда есть свои дела и своя «основная» жизнь без меня, в которую я не лезу. Я просто свидетель, и даже жаль, что не какого-нибудь незнакомого мне Иеговы, а всего-навсего человеческой жизни во всех её проявлениях. Тот, к кому легко приходить рассказывать о тяжёлом.

Маришка тогда была счастлива, ударило её через три с половиной месяца: развод, увольнение, тёмный пустой дом, отчаянное непонимание, куда всё так быстро пропало. О таком не плачутся близким, опасаясь, что выйдет боком (как по мне, к чёртовой матери таких близких, но так уж всё обычно устроено у людей и им, видимо, нравится). Зато о таком говорят с далёкими, зная, что от напоминания потом очень легко будет сбежать обратно в обычную жизнь. А я близко и не подхожу, всегда на расстоянии звонка телефона. Меня не хватает на обычную жизнь, но хватает на то, чтобы сохранять её для других. Агата говорит, я пацифист и мизантроп, я говорю, что уже очень устал, но если этого не делает прямо сейчас вместо меня кто-то другой, значит, я буду.

Докуриваю, задаю Агате (или себе) последний вопрос:

– Кто мы сейчас?

– Чёртовы идиоты, Фил. Чёртовы, как всегда, идиоты.

Смеюсь, говорю, что люблю её, кладу трубку.

***

– Ну и что у нас сегодня плохого?

Вопрос не из игры, а из обычной жизни. Вернее, из общей жизни, это более подходящее слово. Мы с Агатой не смогли придумать ничего более весёлого и идиотского, чем жить общую жизнь, в которой вечно что-нибудь не слава богу. Впрочем, нам это вполне по душе до тех пор, пока можно не оставаться в ней поодиночке.

– В целом даже почти ничего, но…

Далее следует вереница историй о том, что Агатин брат опять неисправимый дурак и поругался с семьёй («Устроила им очную ставку, вроде бы помирились…»), на работе с утра наорали и испортили настроение («Помнишь я хотела попробовать новую «милку», с карамелью – так вот как раз был повод, ужасно вкусная!»), из-за моря звонила подруга и полчаса рыдала в трубку о том, что жизнь кончена, но вроде бы удалось убедить её, что ещё не совсем. Где-то умудрилась порвать пальто, старое, но любимое, какую бы на него поставить заплатку, чтобы окончательно не испортить?

Мы придумываем заплатку, готовим ужин, вздыхаем, что да, октябрь и всем опять тяжело, но как-нибудь, наверное, справимся. Мы всегда как-то справляемся, почему не на этот раз? Агата ворчит, что всё дело в том, что мы просто не можем жить себе спокойно и тихо, как нормальные люди. Целых полминуты ворчит, а потом стирает с лица кислую мину и заводит игру в вопрос и ответ. Как если бы мы и так не играли в неё, не прекращая. Как если бы это не было жизненно важно в тоскливой осенней ночи. Как если бы мы хотели иначе.

Я подыгрываю ей, делая вид, что всё это могло бы быть правдой. С кем-нибудь другим, менее сумасшедшим, чем мы. По улицам щедро разбросано золото – бери, кто хочет и сколько хочет, уже ничего не жалко. Мы идём и берём, шуршим листьями, как страницами книги, в которой написано, что мы круглые дураки и нам бы научиться не переживать по пустякам, тем более по чужим. Книгу мы пролистываем до конца, закрываем, ставим обратно на полку и открываем новую: ту, в которой сами в ответ написали, что жить неравнодушно нам всё ещё ценнее, чем жить легко. Оставляем её раскрытой ночным золотом октября, прямо на траве и асфальте, на скамейках и детских площадках, везде, куда только можем дойти и донести своё нехитрое самайнское баловство, дурацкое шуршание обыкновенных кленовых листьев. И совершенно никакого шаманства, только глаза у Агаты светятся этим её безумным светом, который:

– Мы же всё делаем правильно?

– Да, конечно.

Мало ли кто завтра утром споткнётся, загребёт листья носком ботинка и вдруг решит наконец рассказать самому близкому человеку о том, что его действительно беспокоит, безо всей этой показухи, которая «смотри, я такой же, как все, у меня всё умеренно плохо», а с бесконечно храбрым «мне очень страшно, но я хочу, чтобы ты меня понимал, и поэтому слушай».

Если не решит, то и ладно. Но просто – вдруг.

***

Когда-то думал, что это я приношу несчастья. Это было ещё до знакомства с Агатой, мне тогда не с кем было поговорить о том, что вокруг меня вечно что-нибудь приключается. Мне панически страшно было даже признавать это словами внутри себя, не то что рассказывать кому-то другому, но Агата сделала проще – она рассказала сама.

– Я, знаешь, думала, что это со мной что-то не так. Что это вокруг меня вечно у всех какие-то беды, что лучше уйти и оставить людей в покое.

Когда слышишь от другого свои сокровенные мысли, кажется, тебя пытаются обмануть. Вырвать признание, чтобы обернуть его против. Подделать родство душ, а потом предать. Если бы не этот её безумный блеск глаз и не идиотская привычка пялиться в пространство перед собой, рассказывая что-то действительно важное (которая регулярно приводит меня в отчаяние: независимо от фактического расстояния, в такие моменты она недосягаемо далеко и я не могу ей помочь)… Если бы не всё это, я бы, наверно, не проговорился, не выдал своего фатального «да, я тоже», после которого, если сказать его искренне, не открыться становится невозможно. И так уже слишком целую вечность не.

Агата хмыкает и ни о чём не спрашивает. Продолжает сама:

– А потом я решила проверить: вот меня нет, я ушла, как будут жить те, с кем я всё это время была рядом? Станет ли им полегче?

Невозможно спросить, немыслимо промолчать:

– И что, стало?

Агата хмыкает, она вообще очень любит хмыкать, это у неё такой способ выражать вселенскую скорбь – вроде бы улыбается, значит, ничего не фатально, но достаточно ясно, что тем не менее тяжело:

– Неа. Всё то же самое, что со мной: вечно что-нибудь вычудят, вечно что-то стрясётся, кто-нибудь вдруг уйдёт или умрёт, руку сломают, в конце концов. Только, если рядом не случается тот, кто не ждёт ничего взамен на совет и ласковые слова, люди ломаются чаще.

Это был какой-то очередной октябрь, второй или третий, не помню. Помню, что именно тогда мы решили, что общая жизнь веселее раздельной, что падать спиной назад и знать, что поймают – просто вопрос веры (мне, если честно, до сих пор всё ещё страшно). И что, если когда-нибудь один из нас забудет, зачем вообще это всё, будет, кому напомнить.

***

Ну давай играть, раз уж играем.

– Можешь ли ты иначе?

– Да.

– Хочешь ли ты иначе?

– Нет.

– Стоит ли оно того?

– Однозначно.

Кто-то всё ещё пристально смотрит мне в спину, мол, ну что, мой дружище Фил, страшно тебе?

– Нет.

Больно тебе?

– Регулярно.

Хочешь ли ты, чтобы всё это закончилось?

Иногда мир и правда предлагает тебе всё поменять, по щелчку, вот прямо сейчас, отныне и впредь всё будет совсем по-другому, согласен? Никаких больше кофепитий с теми, кто уйдёт назад в свою жизнь, с теми, кто требует у тебя тебя, когда тебя совсем нет. Никакой больше боли. Не падать лицом в подушку по вечерам, потому что устал любить, а без любви, сам же знаешь, ничего никогда не работает. Не чувствовать их, не волноваться за них, не болеть ими и из-за них, не чувствовать себя частью изменчивого, но очевидного чуда, никогда-никогда больше. Ну что, согласен?

– Нет, – отвечаю я и знаю, что это главная правда от меня обо мне. Фил, дружище, ты только что опять упустил отличный шанс никогда больше не хотеть сдохнуть вот прямо сейчас.

– Ну и ладно.

Спасибо тебе, – говорит мне октябрь, то ли осень, то ли смерть, то ли возможность начать всё заново. – Просто за то, что остался. Без тебя было бы не так весело и не с кем пить чай по ночам в тёмных пустых дворах.

Мне кажется, я слышу каждое слово, хотя, конечно, откуда? Мне кажется, я совсем ничего не слышу. Я знаю, что Агата уже дала свой ответ на точно такой же наш ежегодный вопрос, вон каким безумным весельем сияют её глаза, любо-дорого посмотреть. «В горе и в радости», только горе приходит без посторонней помощи, а радость мы создаём себе вместе. Радость, тепло, что-нибудь, ради чего стоит жить, проживая все свои печали до дна. Мне очень плохо, мол, я сейчас расскажу тебе, а потом мы придумаем заплатку на пальто или сбежим в лес, и вряд ли что-то изменим, но, может быть, хотя бы уравновесим.

Я говорю, что охраняю от неприятностей, Агата говорит, храню равновесие, октябрь говорит – опять решил умереть и начать всё заново.

– Эй, сколько же у тебя жизней?

– Без счёта.

Варенье из безнадеги

– Привет! Ну как ты? Что врачи говорят?

– Говорят, что всё будет хорошо.

Голос в трубке срывается. Ты большой и сильный мужчина, а большие и сильные мужчины ничего бояться не должны.

– Когда у тебя операция?

– Двадцать пятого утром.

– Отлично! Я тут на досуге варила варенье. Ты такого ещё не пробовал, но обязательно должен. Слива в шоколаде, не хухры-мухры. Короче, позвони мне после операции, а я заеду к тебе с баночкой этой чудо-штуки. Обещаю, ты не пожалеешь.

Завтра надо будет купить слив, тёмно-синих и продолговатых. До двадцать пятого у меня есть два дня. Успею.

***

– О, кого я вижу! Сколько лет, сколько зим! Как твоя новая работа?

– Ой, не дави на больное. Знаешь, мне кажется, я оттуда вылечу с треском через неделю: начальница взъелась не пойми на что, да и простуда эта. Короче, доконают они меня все вместе взятые.

– Но тебе там нравится?

– Конечно, нравится. Я ж об этом месте полгода мечтала, старалась, а теперь… Эх…

Ты обречённо вздыхаешь. Не люблю, когда ты так вздыхаешь и сутулишь плечи.

– А знаешь, что? У меня тут совершенно случайно закатилась баночка варенья из малины, брусники и черники. Хочешь, занесу завтра? Мне не сложно. Заодно расскажешь, как там у тебя что. И вообще.

– Опять всех вареньем кормишь? Себе-то хоть оставляешь? Хотя предложение заманчивое, да и не сидели вместе просто так давно. Давай тогда завтра, в восемь у меня.

Ягоды у меня всегда есть, да и рынок совсем рядом с домом, полчаса прогулки, говорить не о чем.

– В восемь так в восемь, – улыбаюсь. Будет тебе варенье.

***

– Привет, я к тебе на час, потому что он у меня есть, а я всё равно была рядом. Как дела?

– Тебе прям правду или как всем?

– Зачем мне «как всем»? Рассказывай, чего стряслось.

– Да вот, в кое-то веки думала, что всё у меня хорошо, и человек надёжный рядом, и работа на зависть каждому. А вышло, что вышло. И человек предал, хотя клялся в высоком-чистом-вечном, и работа под откос летит. С деньгами меня подставили, а теперь вот и дело всей жизни хотят отобрать. И вроде так хорошо всё шло… Ну ты в курсе. Рассказали уже небось.

– Откуда бы и кто? Ты ж вечно от всех всё прячешь, только улыбка на лице и нос до неба. О, кстати, а знаешь, что я тебе привезла? Правильно, варенье. Смородиновое! Твое любимое.

– Эх, вот всё бы тебе варенье худеющей женщине подкинуть! Без работы почти, без мужика, так ещё и жирная буду.

– Зато счастливая. Бери, у меня ещё банка дома стоит, тебя дожидается. В этот раз много получилось.

– Ну тогда жди меня в гости, жирную и счастливую.

Мы смеёмся, и усталость пополам с тревогой покидает твои открытые миру глаза. Пусть даже и ненадолго. Иногда так важно выдохнуть хоть на пару минут воздух отчаянья, забившийся в лёгкие. Всё будет, милая, всё у тебя ещё будет.

А про тебя мне, конечно, уже рассказали. Иначе как же мне было угадать, из чего именно варить для тебя заветную баночку, которую ты так умильно прижимаешь сейчас к груди и уже строишь грандиозные планы на то, как будешь её растягивать, чтобы не слопать всё сразу.

***

Из чего я варю своё варенье и зачем, спросили меня однажды.

Что я могла ответить? Из ягод, фруктов, сахара, новостей, всего мира и немножечко из боли, которая у каждого своя. Разбавить её, размешать, перегнать, изменить и вернуть вам.

Как совсем-то без боли? Совсем нельзя. И без отчаянья нельзя.

Человек, который всегда счастлив, начинает лениться, забывать, зачем и куда он шёл. А не идти тоже нельзя, не идти – смерть.

Вот и получается такая полезная для здоровья маленькая кухонная магия. Очень простая.

Забрать, изменить, вернуть.

«А если я эту банку другому отдам?»

А отдай. Ничего не произойдёт. Ну, может, сон человеку приснится, в котором он – не он. Проснётся и забудет. Или мысль дельная придёт – так даже лучше. Но в основном не происходит ничего: боль-то не его, отчаянье не его, так что не приживётся.

Конечно, я не сразу поняла, что происходит.

Ну пришёл друг, ну пожаловался, ну угостила потом чем-то лично для него сваренным. Не великое геройство. Человек улыбнулся и пошёл жить свою жизнь дальше, а у меня внутри равновесие вернулось, которого не стало ровно после рассказа об очередной беде.

Догадалась сильно потом. И всё, не смогла больше не знать. Вот и варю с тех пор варенье из безнадёги, как когда-то сама его и назвала.

Дурацкая шутка, скажешь мне ты. Конечно дурацкая, но работает же.

Когда у тебя есть шанс что-то сделать, что-то изменить к лучшему, разве бы ты не попробовал? К тому же, никто не отменял выбор: не хочешь – не ешь, страшно – не ешь, не уверен – не ешь, не нужно – не ешь.

Всё просто.

Человек – создание тонкое. Он сам чувствует, когда надо себя спасать, выдай только лекарство.

«Что, захотелось в бога поиграть?» Да нет же, ну какой ты странный. Каждый сам себе бог.

Вот после таких вопросов я и перестала пытаться объяснить, как именно это работает. Захочешь – попробуешь, не захочешь – не надо. Всё просто. Сам всё почувствуешь.

А я… А что я? Вот, иду на рынок за сливами. Благо, от дома всего полчаса. Сахар есть. Остальное придёт в процессе. А ты подожди немного, и всё будет хорошо. Обещаю, всё будет хорошо.

Смотри, вот и кастрюля уже на огне, и фрукты вымыты в ключевой воде.

Пенка, которая либо съедается мгновенно, либо фу-гадость-какая уже снята большой деревянной ложкой на блюдце, как когда-то делала бабушка. И банка пузатая уже кипятком обварена, и крышки готовы.

И я тихо шепчу твоё имя над огнём.

Всё будет хорошо, говорю я. Всё наладится.

***

Я снимаю ковш с плиты и выключаю огонь. В доме пахнет сливами и шоколадом. Ты наблюдаешь с любопытством кошки за каждым моим движением.

– Готово. Хочешь попробовать, или пусть остынет?

– Хочу, конечно. Давай!

– Тогда вот тебе чай, вот тебе ложка и вперёд.

– Спасибо. А что ты там шептала, если не секрет? Шаманишь опять?

– Да какое там шаманство? Просто сказала, что всё будет хорошо. Веришь?

– Тебе-то? Конечно, верю. Горячее, зараза, но какая же вкуснятина.

– Конечно, вкуснятина. Для тебя же готовила. Всё как ты любишь.