Вместе с Женей и Наташей в квартиру зашел пятый гость, крестный отец Страхова, друг Виталия, Алексей Иванович Беловодов.
Виталий, не любивший посиделки не в свою честь, прятал своё презрение под маской безразличия и почти весь вечер провел молча. Если бы не приглашенный его женой друг, он бы вовсе отказался от присутствия, но позволить другу узнать новости раньше него он никак не мог, поэтому терпел и ел.
Течение каждого разговора за семейным столом ведет к разговору о сущности бытия и вопросе существования Бога. Эта самая главная русская традиция. Валентина Валерьевна, узнав о скором рождении внука, от радости пустила слезу.
– Крестить надо непременно! – восторженно объявила она, всплеснув полными руками.
– Почему это? – оторопел Страхов и с неудовольствием поглядел на мать.
Валентина Валерьевна вся вспыхнула:
– Как это, почему? Как же он будет некрещеный? Нет, – протянула она, – так нельзя, ребята.
– Я думаю, что он должен сам вырасти и решить, нужно ли ему креститься, – робко начала Наташа, – Нельзя такие решения принимать помимо воли человека.
– Как это? – грозно воскликнула Валентина Валерьевна и вся покраснела, – Хотите сказать, что мы вас помимо вашей воли крестили? Что мы ошиблись, навредили вам как-то? – продолжала она, впиваясь взглядом в сына.
– Нет, – спокойно ответил Женя.
Лицо Валентины Валерьевны мигом просветлело и она откинулась на спинку стула с чувством победителя. Наташа смутилась и потупила взгляд.
– Но, – так же спокойно продолжал Страхов, – Нет необходимости нам делать так, как делали вы. Крестить ребенка при рождении я не буду.
Валентина Валерьевна выскочила из-за стола, слегка пошатнув его, и замахала руками перед лицом сына.
– Посмотрите на него! Не будет он крестить! Традиции нарушать нечего…
Страхов стал терять терпение и остановил мать на полуслове:
– Мама, мой отец наверняка был мусульманином, и не вам про традиции говорить.
Виталий, сидевший до этого тихо и безучастно наблюдающий за течением разговора, вдруг подскочил, словно током ударенный. Заинтересованный не столько в защите материнского чувства, сколько в защите собственной чести как мужа, он был рад поспорить с наглым пасынком.
– Ты как, щенок, с матерью говоришь? – зарычал отчим.
Женя сжал руки в кулаки, и его глаза засверкали гневным блеском.
– Я не за семейной драмой сюда пришел, – сдавленно проговорил он, – Хорошо, что Лиза вас не слышит.
– Не прикрывайся Лизой. Ты пришел за советом к матери, бери его и делай так, как она говорит.
– Ваша вера ничего не стоит. Вы сами не понимаете, что значит ваше крещение. Вы, мама, никогда и Новый Завет не читали целиком.
– Да как ты смеешь так с матерью разговаривать. Библия эта глупость, но с матерью так говорить нельзя.
– Подчинение – это отношения между командиром и солдатом. А мы с вами не в армии, и вы мне не командир. В семье подобное тоталитарное устройство неприемлемо. Категорически неприемлемо.
– Мать тебя вырастила, и ты обязан ей во всем подчиняться. Я же не себе прошу подчиняться, мне твоё подчинение не нужно, – говорил он с упоением, не скрывая наслаждения собственной неопровержимой правотой и беспристрастностью, – Ты ей жизнью обязан. И не хочешь сделать так, как она просит.
– Мама, посмотрите на меня и скажите, вы меня любите?
– Что это за провокация? – вскипел отчим.
– Люблю, конечно, – встревоженно ответила Валентина.
– Тогда ответьте сейчас же, вы любили в долг? Чтобы потом забрать с меня вдвое за эту любовь?
Она молчала.
– Если да, то какая же это любовь? Это торговля. Разве Бог учил тебя торговле? Разве это проповедовал Иисус? Я, мама, делаю вам больно своими словами, но вы должны это слышать. Вот вам доказательства того, что вы сами не понимаете, что значит крестить ребенка.
Валентина Валерьевна рассеянно молчала во все время его речи, а как он закончил, не в силах что-то ответить сама, обратилась к единственной инстанции, единственной помощи, которую видела:
– Леша, почему ты молчишь?
Алексей Иванович поднял свои маленькие блестящие глаза, добро оглядел ими троих спорщиков и произнес тихо, на распев:
– «И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем. В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви. Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас».
Виталий Егорович презрительно фыркнул и вышел из зала на балкон, чтобы выкурить пару сигарет и успокоить расшалившиеся нервы.
Наташа увела Страхова на лестничную площадку, и за столом остались Валентина Валерьевна и Алексей Иванович.
– Леша, – рассеянно пролепетала она, – ты думаешь, что я не права, что нам не нужно крестить ребенка?
– Валя, дело ведь не в крещении.
– Ты тоже думаешь, что моя вера неправильная? – воскликнула она, звонко ударив себя обеими руками по пышным бедрам. – Впрочем не отвечай. Соврать ты не сможешь, а твоего ответа я не вынесу, – и сделав большую паузу, спросила шепотом, – Ты никогда не сомневался в Его существовании?
Улыбка смирения и доброжелательности озарила его узкое морщинистое лицо.
– Я не задаюсь вопросом есть ли Бог. Он есть, и вопросы эти не возникают в моем уму. Мой ум спокоен.
– Виталик разозлился, – задумчиво протянула она, глядя на скрюченную фигуру мужа, курящего на балконе.
– Мы – это не всегда то, что мы о себе думаем. Чаще всего мы – это нечто большее, если не совсем иное от того, каким мы себя представляли. Иногда в минуты сильных потрясений ум человека не способен более сдерживать истинные порывы свои и на секунду на лице его нарисуется настоящая его физиономия, разительным образом отличающаяся от той, что он без конца лепит на себя. В эту секунду, когда ум ещё не успевает приструнить истинную сущность, важно смотреть на человека, чтобы увидеть его уродливую красоту, настоящую внутреннюю суть. Но как бы ни рвалось нутро наружу, как бы ни хотелось ему быть тем, кто он есть, он всё прячет, упаковывает в ту обёртку, которая будет приемлема его окружением. Так и живёт он, не зная ни себя, ни людей, а только угадывая беспрестанно чужие ожидания на свой счёт, изо всех сил стараясь их оправдать.
Валентина Валерьевна отвела взгляд, тяжко вздохнула, приподняв массивные плечи, и принялась убирать использованную посуду со стола, чтобы освободить место для торта, который она испекла еще вчера по просьбе дочери. В коридоре она натолкнулась на только что вернувшуюся Наташу. Невестка забрала из ее рук стопку тарелок, отнесла их на кухню и сама принесла в гостиную поднос с высоким тортом, политый шоколадом и украшенный вишнями. Валентина Валерьевна взглядом поблагодарила Наташу за помощь и пошла на балкон позвать мужа к чаю. Алексей Иванович, догадавшийся, что Наташе не удалось успокоить Женю, сам пошел поговорить с крестником.
Алексей Иванович был сослуживцем Виталия Егоровича. В 92 году, когда ему было двадцать лет и он служил по контракту, его отправили в Афганистан. Через два месяца он вернулся домой и по истечению контракта ушел со службы, не дождавшись пенсии. Всю оставшуюся жизнь он отработал преподавателем физкультуры в общеобразовательной школе. Женя, не умевший найти ничего общего со своим отчимом, к своему удивлению сразу сблизился с Алексеем Ивановичем. Он подолгу сидел у него в гостях, когда мать отпускала и дядя Леша не был занят работой. Несколько раз хотел было перевестись в ту же школу, где преподавал Алексей Иванович, но не боялся показаться слишком навязчивым.
О своей службе Алексей Иванович рассказывал редко, без недовольства, но неохотно. Женя помнил хорошо только одно воспоминание, которое он выпытал у Беловодова:
– Мы брали новый населенный пункт, который был важным стратегическим объектом. После полудня удалось пробиться к центру поселения. До этого мы не сталкивались с мирными жителями – всех успевали эвакуировать. А здесь под ногами все время путались женщины и дети. Мы спешились, чтобы не задеть мирных жителей. Но вдруг горцы въехали на танках и грузовиках, нам было нечем им ответить, свою технику мы оставили за городом. И вот маленький ребенок стоит посередине дороги, а в двухсот метрах от него бежит его мать, пронзительно визжит и машет руками. Он стоит и совсем не понимает, что происходит. А они едут и сносят все на своем пути. Мы не успели его забрать… Отношение большинства людей к войне такое же безответственное, как и ко всему остальному. Человек думает: «Это не я объявил войну. Я не виноват. Я только вру своим друзьям, бью своих детей, ору на свою жену, заискиваю с начальником, поливаю грязью родителей, презрительно отношусь к прохожим, скандалю в магазинах, а так не я объявлял войну». Объяснять бесполезно, да и не нужно. Долг солдата, – мрачно говорил он, – в том, чтобы отдать душу своей Родине. И он отдает свою душу Родине не тогда, когда умирает в пылу сражения, а когда идёт убивать других людей по приказу. Есть приказ, и его надо выполнять. Рядовому не положено разбираться в том, какой это приказ – праведный или нет. В военном деле нет никакой свободы воли. Солдат только дважды принимает самостоятельное решение: когда поступает на службу и когда выбирает способ своей смерти на поле боя. Я не чувствовую ненависти к военным после Афганистана, но служба – это не то, чего я бы хотел для своей души.
Беловодов знал о предвзятом отношении Виталия к своему пасынку и всегда бранил его за излишнюю холодность и строгость. Алексей Иванович быстро привязался к мальчишке и с радостью согласился стать его крестным отцом, когда Валентина Валерьевна решила крестить в один день сына и новорожденную дочь. После этого Беловодов стал брать Женю с собой на рыбалку и охоту, возить его в парки развлечений, выбирать вместе с ним одежду и посещать его школьные выступления и соревнования.
– Алексей Иванович, почему вы никогда не говорили со мной о вере? – вполголоса проговорил Страхов, когда спиной почувствовал приближение Алексея Ивановича, – Вы ведь мой крестный.
– Ты никогда не спрашивал, – ответил Беловодов, встав у распахнутого окна и отодвинув от себя пепельницу.
– Разве говорить о Боге – это не главная задача крестного отца?
– Любить – главная задача любого отца. Знание не может стоять выше любви.
– Я не понимаю, – на выдохе произнес Страхов и потряс головой.
– Если ты не спрашивал меня никогда ни о чем близком к теме Бога, то и знание это давать нельзя было тебе. Однажды ты сам придешь и захочешь поговорить о нем, и тогда я расскажу то, что знаю.
Страхов повернулся лицом к Алексею Ивановичу и хлопнув себя по груди с жаром проговорил:
– Тогда вот я стою перед вами и спрашиваю, как мне поверить?
– Зачем? – тихо произнес Алексей Иванович, и глаза его засветились.
Страхов впал в ступор.
– Что значит зачем? – ошеломленно переспросил он.
– Зачем тебе верить в Бога? – пристально глядя на крестника спросил Беловодов.
Страхов хотел было разозлиться, но гнев не приходил к нему, и он обессиленно проговорил:
– Я не знаю.
Алексей Иванович хитро улыбнулся и задал еще один вопрос:
– А кто такой Бог?
– Я не знаю.
– А зачем тебе верить в того, кого ты не знаешь?
Страхов потупил взгляд и упорно молчал. В его голове не было ни одной мысли, которая могла бы подойти для ответа, в его голове была одна звенящая пустота.
– Видишь ли, – начал Алексей Иванович, – можно читать Библию и любить учение, а можно читать Библию и любить Бога.
– То есть мне нужны личные отношения с Богом?
Лицо Беловодова снова озарила улыбка смирения и доброжелательности, и в уголках глаз образовались множественные мелкие складочки.
– Это ты мне скажи, нужны ли тебе личные отношения с Богом?
Вечер завершился благополучно: Страхов и Алексей Иванович условились пойти вместе в церковь на утреннюю службу, и это известие успокоило Валентину Валерьевну. Напившись горячего чаю с тортом, Женя и Наташа попрощались со всеми и счастливые вернулись домой.
Глава 7. Дневники
Небо, полностью залитое золотым солнечным светом, обнимало спящий на рассвете город. Они приехали по мосту через мерно текущие воды днепра, мимо красной крепостной стены, и по Большой советской улице, обогнув памятник Кутузову, поднялись вверх к Соборной горе. Подрумяненный небесным свечением бирюзовый собор возвышался над городом. Высокая каменная лестница вела к центральным вратам, украшенным по обе стороны белыми вшитыми в стены колоннами. Тяжёлые железные ворота открывали вход в сложный ансамбль Свято-Успенского собора. По левую руку наискось стояла высокая лазурная колокольня с двумя ярусами белоснежных колонн, серым покатым шатром и золотым крестом на самом верху. По правую руку начинались здания Архиерейского двора, декорированных в стиле барокко.
С западной стороны к основному объёму собора примыкала трёхчастная апсида в виде двух полукруглых выступов по бокам и граненным по центру.
Сам храм, с большими арочными окнами понизу и маленькими круглыми окнами поверху, увенчанный традиционным пятиглавием, светился в лучах раннего солнца. Каждое основание куполов было прорезано узкими арочными окнами, отделёнными друг от друга белыми колонками, и золотые кресты, стоявшие на куполах, ярко блестели на свету.
Алексей Иванович быстрым движением стянул с себя шапку и повел Женю внутрь. Они с опущенными и обнаженными головами прошли через портал и оказались в огромном зале, наполненном светом и воздухом. Женя прошёл притвор и замер, его взгляд был прикован к резному золоченому иконостасу, состоящему из пяти ярусов и украшенному множеством деревянных скульптур. Иконостас превышал рост человека не меньше, чем в пятнадцать раз. В храме стоял легкий туман от зажженных свеч и пахло ладаном. На колоннах с четырех сторон размещались картины, написанные на Евангельские сюжеты. Около главного престола, освещенного во имя Успения Пресвятой Богородицы, в полном одиночестве стоял молодой высокий дьякон и тихо читал молитву. Возле же придельного престола Смоленской иконы Богородицы Одигитрии стоял иеромонах, сухенький низенький старичок с редкой седой бородкой и длинными белыми бровями над впавшими маленькими глазами, одетый в черную рясу, окруженный прихожанами, и тихим плавным голосом, привыкшим распевать молитвы, размеренно отвечал на вопросы, сыпавшиеся на него со всех сторон. Алексей Иванович подвел Страхова ближе к толпе.
Около батюшки стояла пожилая морщинистая дама с крупными расплывшимися чертами лица в простенькой одежонке и хлопковым затертым платком на голове. Она внимательно слушала ответ батюшки, жадно вглядываясь в его глаза. Когда он закончил, она резво выскочила перед стоящим около нее молодым мужчиной и, схватив батюшку за рукав, быстро заговорила резким высоким голосом:
– Скажите, батюшка, что мне делать. Внук привел домой девку, а дочь моя, то есть мать его, молчит. Ничего не говорит. Я ей говорю, пойди к нему, да поговори с ним об этом, она молчит. Вот скажите, батюшка, нужно ли говорить с детьми о сексе?
– Говорить надо о благочестии, ответственности, любви, об уважении к другому человеку.
Дама отпустила рукав и, забыв поблагодарить, побежала к выходу. Батюшка посмотрел вслед и перекрестил ее, прошептав молитву.
Следующей к нему прорвалась женщина на несколько лет моложе предыдущей, со строгим взглядом и жирной глубокой складкой на переносице. Она второпях поцеловала руку батюшке, попросила у него благословения и спросила:
– Батюшка, мои дети не хотят идти в церковь, я им уже и читала, и объясняла, они все равно не идут. Как им объяснить, что это необходимо?
Иеромонах поднял седые брови и, придвинувшись ближе к женщине, шепотом спросил:
– А вы чисты в своих помыслах?
Женщина вытянулась, как струна, и отчеканила, словно солдат на службе:
– У меня самые благие намерения.
Иеромонах тяжело вздохнул, покачал головой и произнес:
– Благими намерениями дорога куда вымощена?
Женщина смутилась, и складка на её переносице стала еще глубже и темнее.
– А свою вину перед ними ты чувствуешь? – спросил иеромонах
– Какую вину? – оскорбленно посмотрев на батюшку, переспросила она.
– Хотя бы за то, – тихо отвечал старец, – что не считаешь их достаточно взрослыми, чтобы принимать решения самостоятельно.
– Я понимаю это, – отмахиваясь, проговорила женщина, и с новой сильной выкрикнула, – Но как же быть, они так себе всю жизнь испортят!
– Что же вы поддаетесь гордыне? – ласково спросил иеромонах, взяв за руку беспокойную женщину.
– Как? – вспыхнула она и резко вырвала руку, – Я все только из любви к ним делаю.
– Считать себя умнее других – высокомерие. А где есть высокомерие, там нет любви, там есть только самолюбование.
У женщины из глаз прыснули слезы, и она стала причитать писклявым голосом:
– Что же мне делать?
– Читать молитву немецкого богослова: «Господи, дай мне спокойствие принять то, чего я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что я могу изменить. И дай мне мудрость отличить одно от другого». Подобно тому как в тени дерева не видно тени сидящей на нем птицы, личность ребенка не видно, пока ему во всем покровительствуют родители. Чтобы личность ребенка проявилась, родителям нужно отойти назад.
Женщина вытерла рукавом своего кашемирового свитера нос и глаза и, снова поцеловав руку батюшке, вышла из собора.
– Батюшка, скажите мне, как отличить добро от зла? – смиренно спросил подошедший к иеромонаху седовласый мужчина, – Чем больше я читаю заветы, тем больше путаюсь и меньше понимаю. Все противоречиво. Я не вижу никакой ясности.
– Понять, что такое добро и зло, а точнее, предвидеть, какие последствия будут у этих поступков, поможет только чистое сердце и мудрость. Не сам свод предписаний, а открытое к нему сердце. Ты пытаешься умом постичь Бога, а его нужно постигать сердцем.
Мужчина поблагодарил батюшку, взял на руки стоящую рядом с ним белокурую девочку, поцеловал ее в розовую пухлую щечку и ушел в закуток, где продавались восковые свечи.
Иеромонах порядком устал, силы в ногах кончились, и ему стало тяжело стоять, по его лбу начали стекать блестящие капли пота, которые он быстро убирал платочком. Страхов подумал, что с минуты на минуту, кто-то должен прийти на помощь старцу и увести его от обезумевшей толпы прихожан, но никто не спешил помогать священнику, молодой дьякон все так же молился у престола, а сам иеромонах и не собирался уходить. Он смиренно нес свою службу и с любовью улыбался каждому, кто подходил к нему.
– Батюшка, я молюсь по часу в день, – сказал измученный мужчина лет сорока с большими фиолетовыми кругами под глазами, – Но болезнь не отступает, и тогда начинаю злиться на Бога, что он не слышит меня. Мне кажется, что он меня оставил. Что мне делать?
– А зачем вам Бог? Вы боитесь? – спросил иеромонах, пристально глядя на мужчину, – Подумайте, вы женитесь, потому что любите или потому что боитесь одиночества? – иеромонах сделал паузу и облизал пересохшие губы, – Вера в Бога не избавляет от физической смерти, не избавляет от физических мучений. Но присутствие Бога в вашей жизни дает вам силы и любовь. Она даёт связь со своей душой, она даёт счастье, спокойствие, почву под ногами. Связь с вечным, любящим тебя Богом обретается любовью и служением ему.
Слушающий разозлился и вышел, не дослушав. Иеромонах грустно посмотрел ему вслед, беззвучно прочитал молитву и перекрестил его.
Когда толпа разошлась, батюшка увидел Беловодова и радостно улыбнулся ему. Алексей Иванович поприветствовал иеромонаха и попросил его благословения.
Страхов недоуменно наблюдал за странной процедурой.
– А вы во что веруете? – обратился к Страхову батюшка, когда благословил Алексея Ивановича.
– Ой, нет, – машинально замахал руками Страхов, отступая назад, – Я не нуждаюсь в вере и в Боге. Я только ищу веру, в которую можно посвятить своего будущего ребенка.
Иеромонах едва улыбнулся, обменялся с Беловодовым взглядами, покачал головой, подошел к иконе, взял горящую свечу и стал зажигать от нее другие свечи.
– Но вот ты ходишь, выбираешь лучшего Бога для сына, разглядываешь учения словно сыр на прилавке, прицениваешься. Что руководит тобой в момент этой покупки? Когда ты выбираешь диван, желание проверить его качество похвально, но Бог – не диван, и тебе не лежать на нем нужно.
– То есть нельзя изучать разные конфессии?
– И снова оно, – добродушно улыбаясь, проговорил иеромонах, – Дело в причине. Не лги храму, тогда храм не будет лгать тебе.
Больше иеромонах не сказал ни слова, а Страхов не задал ни одного вопроса. Батюшка зажег все свечи и, откланявшись, удалился. Страхов, взволнованный и ошеломленный, вышел из церкви и молча дошел до машины.
– Как я могу верить в то, чего очевидно нет? – отчаянно воскликнул он, виновато глядя на своего крестного.
– Вера в Бога, в людей, в лучшее в них и в мире – это, с одной стороны, очень хрупкая вещь, с другой стороны, самая прочная, единственное, на что можно опереться в любой жизненной ситуации. Каждый день вера сталкивается с наблюдениями ума, наукой и простыми «очевидными» вещами. Однако, то, что видно, то, что является очевидным, не всегда совпадает с истинной. Жизнь полна страданий, мучительным поисков, боли и разочарований, но всё это стоит того, чтобы вернуться к Богу.
Страхов выслушал крестного и, заведя машину, спросил:
– Дядя Леша, как в вас уживается вера и ответственность? Разве вам не кажется, что действовать бессмысленно, если все решает Бог?
– Моя ответственность в том, как я веду себя по отношению к себе самому. Лгу ли я себе, уважаю ли я свою природу, не действую ли я из ложного Эго? В том, как я веду себя по отношению к другим близким мне людям: не вру ли я им, чтобы потешить своё эго и их? В том, как я отношусь к стране, в которой я живу, как я отношусь ко всему миру. Любить абстрактного человека и абстрактное человечество очень просто. Гораздо сложнее любить ближних и любить любовью деятельной, а не мечтательной.
– С детства я думал, что стану таким человеком, который сможет спасать людей, помогать им тогда, когда уже никто не может помочь. И до этой недели я искренне считал, что приношу пользу, но сейчас я в этом совсем не уверен, – проговорил Страхов, крепко сжимая руль.
– Великой цели надо соответствовать. Это значит, что нужно понимать, готовы ли мы менять себя так сильно, как этого потребует высокая цель.
Страхов пытался понять и осознать смысл сказанных крестным слов, но не мог. В его голове роилось слишком много мыслей, конфликтующих друг с другом, и место для еще одной он никак не сумел бы найти. Он отвез Алексея Ивановича домой, зашел к матери и привез ей еще один букет цветов, чувствуя себя неловко после вчерашнего поведения и вернулся в машину. Перед его глазами стояло самое тяжелое воспоминание об Измайлове.
После окончания университета Женя вернулся в Смоленск и первый месяц работы в адвокатском бюро жил в квартире с Вовой, чтобы запастись сбережениями на собственное жилье. В один из зимних вечеров, возвращаясь домой, он заметил фигуру на крыше. Он заподозрил неладное и быстрее поднялся в квартиру и осмотрел каждую комнату – Вовы нигде не было. Он бросил рюкзак около двери и, оставив дверь на распашку, побежал на крышу. Поднявшись по узкой железной лестнице и открыв люк, он оказался на плоской крыше, на которой тонким слоем лежал несчищенный лед. Почти на самом краю крыши, подмяв под себя ноги, сидел Вова.
– Что ты делаешь? – с притворным спокойствием произнес Страхов.
– Ничего, – вздохнул Измайлов.
– А зачем ты тут сидишь?
Вова встал и подошел к самому краю. У Страхова застучало в висках, он стал медленно приближаться к другу.
– Хочу проверить, могу ли я спрыгнуть, – задумчиво произнес он, – Ты меня теперь отправишь в психушку, – с безумной ухмылкой проговорил Вова.
– Нет, я никуда тебя не отправлю, – пообещал Страхов, подойдя ближе.
– Ты думаешь, что я еще достоин жизни? – спросил Измайлов, и в глазах его блеснула слеза.
– Не вижу причин твоей смерти, – стараясь скрыть ужас, говорил Женя.
– Не видишь? – загоготал Вова и бросил под ноги другу пакет с таблетками.
– Это ведь поправимо, – произнес Страхов.
– А если я не хочу это поправлять?
– Тогда что ты тут делаешь?
Измайлов пожал плечами и сел, свесив ноги с крыши.
– Символично, да? – оскалившись, спросил он.
– Нет, – гневно отрезал Женя, – Прыгай или не прыгай – мне все равно. Только решай быстрее, я устал и хочу спать, был тяжелый рабочий день.
Измайлов загоготал.
– Реверсивная психология. Ладно, пошли, – согласился он, – Там в морозилке должны быть котлеты. После такой прогулки я не на шутку проголодался.
Они спустились в квартиру, Женя запер крышу и спрятал ключи.
– А знаешь, – остановившись, проговорил Измайлов, – если ты меня спас, значит, ты теперь отвечаешь за меня.
Теперь, спустя многие года, эта фраза не покидала Страхова, она преследовала его по пятам и, что бы он ни делал, звучала в его ушах. Страхов потер глаза и виски и замотал головой, прогоняя воспоминание. Однако не успел он завести мотор, как увидел входящий звонок от Дины.
– Женя, привет! – с напряжением и злостью с голосе сказала она, – Я разбирала вещи и нашла его дневник. Видимо, он был под кайфом и забыл его забрать. – Приезжай и забери, – приказала она и язвительно добавила, – тебе понравится его содержание.
Страхову понадобилось всего пятнадцать минут, чтобы примчаться к дому Дины. Она встретила его у входа в подъезд и передала дневник и пачку сигарет.
– Это тебе понадобится, когда прочитаешь, – сказала она и скрылась в темноте подъезда.
Страхов сел в машину, открыл черный кожаны блокнот, который Дина назвала дневником, пролистал первые страницы, исписанные синей пастой, нашел записи последнего месяца и, с трудом разбирая безобразный почерк, стал читать.
15 марта
Я думаю, что скоро умру, мне нужно скоро умереть. Хочется скорее совершить что-то великое и уйти. Не знаю, есть ли у меня талант. Должно быть есть, если говорят. Но стоит ли им верить? Что-то меня здесь душит, не могу тут дышать. Думал, что дело в стране, но в Грузии, Париже и Америке всё одно. Воздуха не хватает. Зачем я это пишу? Надо будет сжечь. Обязательно.
Дина ушла. Сказала, что в моем сердце есть место только чувству вины. Не думаю, что она права. Где у меня сердце? Я его давно уже не чувствую. Всё как в тумане. Ничего уже помню.
Писал сегодня сценарий. Хочу показать историю человека о том, как он преодолел страдания и стал счастливым. Американская мечта по-русски.
18 марта
Юра сказал, что идея плоха. То же мне, эксперт. Я и сам знаю, что нехороша. Нужно рассказать, что о том, кто старался, но у него ничего не вышло. Как ни старайся, ничего не выйдет. Мир тебя съест, рано или поздно.
20 марта
Юре опять не понравилась идея. Говорит, нет уникального видения мира. Говорит, что я скрываюсь за существующими концепциями. Надо понять, что я думаю о мире. А я о нем не думаю…
Ладно, посмотрим. Хаос. Все появляется ниоткуда и уходит в никуда. Свобода – это иллюзия. Всё – иллюзия. Что бы я ни делал, чего бы я ни достиг, это не моя заслуга. Все предопределено ничем. Мой талант не зависел от меня, он был заложен в генах изначально. Мой труд тоже от меня не зависит, а результаты моего труда предопределены. Я могу думать, что я сам принимаю решения, но как я могу проверить, не предопределено ли было это мое решение, которым я так кичусь. Гордиться силой своего духа, силой воли, трудолюбием все равно, что гордиться цветом глаз. И человек прикладывает массу усилий, чтобы переплыть реку жизни, старается, прикладывает усилия, но в итоге он просто плывет по заданному течению.
26 марта
Четверо одноклассников. Все в одинаковых условиях, одного темперамента, все мечтают стать известными актерами, все добросовестные, порядочные люди, никогда не придающие друг друга, уважающие окружающих. Один будет прикладывать усилия и реализует свою мечту, второй не будет прикладывать столько усилий, сколько первый, но все равно добьется того, чего хочет, третий будет прикладывать усилия, равные первому, и не добьется успеха, и четвертый не будет прикладывать усилия и ничего не добьется.
3 апреля
Мне кажется, что я влюблен. И почему-то не в Дину, а в Наташу. Надеюсь, что Дина это не прочтет. А если прочтет, то, Дина, прости меня, тебе давно пора от меня уйти. Не представляю, что тебя еще держит со мной?
Наташа совсем другая, с ней мне кажется, что всё не так плохо. Хотя и с Диной в начале были такие же ощущения.
Разве можно доверять одним ощущениям? Только ощущения – это всё, что у меня есть.
Мать хочет отвести меня к психиатру, боится, что у меня депрессия. Откуда у меня может быть депрессия? Я в порядке. Не хуже среднестатистического человека.
Надо сказать Наташе, что я ее люблю, там решим, что делать дальше.
Страхов захлопнул блокнот и бросил его на заднее сидение, затем схватил пачку сигарет и замявшись на мгновение швырнул ее точку в мусорные баки, стоящие около подъезда. Все его лицо покраснело, на лбу вздулась вена и выступил пот. Он выпил таблетку и помчался в школу, чтобы немедленно поговорить с Наташей.
Когда Страхов пришел в кабинет Смысловой, она увлеченно беседовала со своей коллегой.
– Я поняла, что занимаюсь этим, не потому что хочу кого-то учить, и не потому что я люблю эти предметы, и не потому что хочу изменить систему образования. Не это главное. Я хочу, чтобы хотя бы некоторые дети, которые испытывают гнев, боль, страх, обиду, знали, куда можно прийти за поддержкой и принятием.
– Вот ты фантазерка, конечно, – добродушно сказала коллега и забрав стопку тетрадей, вышла из кабинета, оставив их наедине.
Страхов закрыл дверь на ключ, и Наташа почувствовала, что разговор обещает быть тяжелым. Она в недоумении посмотрела на Женю и хотела было его поцеловать, но выражение его лица, мрачное и грозное, остановило ее.
– Наташа, – начал он, – я читал дневник Вовы.
Она вздрогнула, поднялась с места, желая найти себе дело, и, увидев учебники, забытые учениками на последней парте, стала укладывать их в шкаф.
– Он вёл дневник? – с притворной легкостью, стараясь скрыть тревогу, спросила она.
– Наташа, – настойчиво говорил Страхов, – что у вас с ним было?
– О чем ты? – удивленно переспросила она и закрылась дверцей шкафа от Жени.
– Наташа, последняя запись здесь о том, что идет к тебе во всем признаваться.
– Это допрос? – насмешливым тоном спросила Наташа.
– Наташа, – грозно прошипел Женя.
– Да! – не выдержала она и, стукнув дверцей шкафа, сказала, – он пришёл вечером три недели назад, сказал, что ищет тебя. Но ты был на работе в то время.
– А дальше?
– Ничего, – нервно проговорила она, – сказал, что влюблен в меня, что ему кажется, что я тоже к нему неравнодушна.