На заливном лугу,
Среди озёрной стыни,
Живёт на берегу
Богиня-берегиня.

Я знаю, есть она,
Хоть не видал ни разу,
Что бережёт меня
От всяческого сглазу.

И в трудный час иной
К ней сердцем прислонюся.
И летом и зимой
Ей об одном молюсь я:

Сбереги, Берегиня,
От глупой судьбы,
Сбереги от бессилья
Безответной любви,
Сбереги от измены
Неверных друзей,
Сбереги непременно
От нелепых смертей!
Я прошу так немного,
Остальное – смогу.
От всего остального
Я тебя сберегу!

Входите

Слёток

Вспорхнул с ладони серенький птенец
И в тёплом небе потерялся с ветром,
Из трепета берёзовых теней
Умчался в ширь весёлого рассвета.

Какой прозрачный, светло-грустный час!
Звучит прощанья голосочек звонкий…
Так слово удаляется от нас
Небрежным убеганием ребёнка.

Открытоглаз и удивлённо тих
Выходит за калитку жёлтым утром
И покидает нас ребёнок-стих,
Лепечущий свою простую мудрость.

Предназначение

Быть может, пресекая зло,
не только книги сжечь – бумагу?
Костер размахивает флагом…
Всё так смешно, и так светло…
Листов истлевших вороньё.
Ночь. Ожидание мороза.
И честный пепел целлюлозы.
И не на чем писать враньё.
Нужна глухонемая тьма,
бескнижные слепые зимы,
чтоб стало нам необходимо
предназначение письма.

Час чтения

Донна Ночь с доном Ветром пускается в пляс.
Притушила фонарь лунноликая сводня.
Это – там.
А внутри – откровения час
И открытая книга, страница – сегодня.

Пусть прочтутся на ней не сюжет и талант,
А глубинная, лучшая суть человека.
Пусть подскажут, как жить Амадис и Роланд
Тугодумному рыцарю тёмного века.

Еле теплится свечки трусливый огонь,
Неуверенный свет препирается с тенью,
И в дырявой конюшне некормленый конь
Не встревожен высоким своим назначеньем.

Где-то в хламе ржавеет ненайденный меч,
И лопата не ждёт перековки на латы.
И неведомо мысли, ещё не крылатой,
Что таится под спудом, на самом уме.

Из породы словес не блестит серебро…
Но читатель с надеждой страницы листает.
Он пока не в седле. Он всего лишь читает,
Чтобы выяснить – что же такое
добро.

Юрию Полякову

Промеж креветками и пивом,
Средь разговорчивых коллег,
Мы тоже были говорливы
И пировал наш интеллект.

С непринуждённостию танка
Сквозь все проблемы пёр сосед,
И муза, как официантка,
Носила темы для бесед.
Витали во вселенских сферах
Возвышенные голоса,
Как отрицанье будней серых…

А через полтора часа
В земную глушь вернутся трассы,
Как пациенты от врача,
И застоялые пегасы
Начнут копытами стучать,
И Муза сядет у стола
Хозяйкою, а не рабою…

Но тут кончаются слова,
И начинается
работа!

Барометр

Ю. Полякову

Привычная бездумная жара.
Упревшие косцы у речки курят.
В саду мальчишкин голос: «Мне – чура!»
А я уже показываю: «Буря».

Меня костят в напуганных домах.
Кто посмелей – смеётся, балагуря,
И говорит: «Да он сошёл с ума!»
А я упрямо извещаю: «Буря».

Придёт хозяин – раздражён и пьян, —
По мне перстом постукает, нахмурясь,
Со стенки снимет и снесёт в чулан,
Чтобы не видеть предсказанья «Буря».

Я – лишь прибор. Пускай пока чулан.
Меня на показухе не обдурят.
Со мной в связи циклон и ураган,
От них я знаю точно: будет буря.

Придёт холодный фронт в густых громах.
Стемнеет небо, гневно око щуря.
Тяжёлый ветер сотрясёт дома.
На недоверчивых сорвётся буря.

Кто побежит скорей стога прикрыть,
Кто, в дом укрывшись, будет клясть природу…
А я – среди тряпья, тазов, корыт —
Всем предскажу хорошую погоду.

Мы были наблюдательны, писаки

Мы были наблюдательны, писаки,
и совершенно ставили ни в грош
тех, кто не видел, как зимуют раки,
не замечал различности галош.
И наши легкодумные собранья
порою превращались в похвальбу:
– Я видел Облако!… – Я – рот у зданья!
– Я – труп, обросший бородой в гробу!
– Я – женщину – ужеобразно-тонкую!
…Тут кто-то, искривляя бледный рот,
спросил:
Вы видели глаза ребёнка,
который знает, что на-днях умрёт?

Огонь горяч, когда жара

Огонь горяч, когда жара.
Вода мокра, когда дожди.
В опасности – опасен страх.
К успехам – тут же и вожди.

А хочется – зимой тепла.
Сырой воды – в сухих песках.
А хочется – чтоб ты была,
Когда синицы нет в руках.

И я костер в снегу топлю.
Даю голодным семь хлебов.
И в трудный час – вождя творю.
А в горький час – создам любовь.

Одним – огонь. Другим – ветра лихие

Одним – огонь. Другим – ветра лихие.
А третьим – волны и струя руля.
А мне Земля назначена в стихии —
Устойчивая верная земля.

Я схватывался с лопастями ветра,
Влетал в костры, пускался в океан,
Но как надеждой, обещаньем тверди
Звала земля, которой был я дан.

Дарила мне парную мякоть утра,
Наполненность неоднозначных дней,
И леса хаотичную структуру,
Объёмы гор и плоскости степей.

И отходили, и чурались робко,
И становились дальни и чужды
Зыбливость воздуха, огня жестокость,
Холодная податливость воды.

А я входил в неё легко и сразу,
Подбрасывал, сжимал в руках тугих,
И оставлял следы сапог и траков,
Стального плуга и босой ноги.

Кому-то жечь, тем – раздувать и веять,
А этим – орошать и заливать.
А мне назначено – пахать и сеять.
А может быть, и всходы увидать.

Молчание

«Мысль изреченная есть ложь»
(Тютчев)

Покатилась еловая шишка
и зарылась в приимчивый дёрн.
И спросил беспокойный умишко:
– Для чего же ты, братец, рождён?

Для чего ты пыхтел и старался,
для чего прозябал и потел?
Вот опять у тебя не удался
стих, который случиться хотел.

Ну, отбил все дороги пятами —
от избы лесника до казарм,
но какой же ты правды пытаешь,
если сам не умеешь сказать?

…А у ног побурелая шишка
исполняла своё ремесло:
открывалась легко и неслышно,
чтобы семя потом проросло.

Я хотел у неё поучиться
бессловесному делу семян.
Я хотел у неё подлечиться
от болезни с названьем «обман».

Но опять – не случилось, не вышло…
Каждый год прихожу я туда.
Стайка ёлочек выше и выше,
а со мною всё та же беда.

Только там я стою беспечально
и учу откровенья азы.
Абсолютная правда молчанья
замыкает мой лживый язык.

Люди для людей

Мамин вальс

У каждой женщины есть имя.
У каждой женщины есть право.
У каждой женщины есть служба, —
Нам этой службы не понять.
У каждой женщины есть гордость.
У каждой женщины есть слава.
У каждой женщины есть песня —
И этой песне имя – мать.

Ах, солнышко-солнце,
Как нас мало заботит,
Что ты можешь погаснуть,
Нашей жизни звезда!
Приходят возлюбленные,
И жёны уходят,
Но мама – это
Всерьёз и навсегда.

И если нам – мужчины имя,
То есть у нас, мужчин, забота.
То есть у нас такая служба,
И выше службы не бывать, —
Чтоб никогда не горевала
И не тужила отчего-то,
Чему помочь по нашей силе.
Та женщина, чьё имя – мать.

И у меня есть тоже мама.
Ах, мама, ты – моя Надежда,
Моя Эпоха и Планета,
Моя ты Вера и Любовь!
Прости за всё, в чём виноват я,
Взгляни, как ты глядела прежде.
Глазами солнечного света
Сквозь безнадёжность облаков.

Ах, солнышко-солнце,
Как нас мало заботит.
Что ты можешь погаснуть,
Нашей жизни звезда!
Приходят возлюбленные,
И жёны уходят,
Но мама – это
Всерьёз и навсегда.

Отец

Он приходил – тяжёлый и земной,
В движениях неспешен и просторен.
За чёрною шинельною спиной
Мятежно пахло воздухом и морем.

А дома было тесно и тепло,
И всё казалось маленьким и тонким,
И от шагов чуть тренькало стекло,
И пахло щами, пудрой и ребёнком.

Всегда хватало мужиковских дел.
Шёл нескончаемый ремонт в квартире,
Где молоток геолога висел
Как символ памяти о довоенном мире,

Как детская любовь наивных дней
С её весёлым, терпким беспокойством,
Как обещание вернуться к ней,
К рудоисканью и землеустройству.

Но шли послевоенные моря,
С Атлантики шумело зыбью злою.
Погоны. Чёрный китель. Якоря.
А в доме пахнет твёрдою землёю.

Детство

Хочется, чтобы:
маленькая полупустая комната,
где всегда незакончен ремонт,
пластилиновый запах игры
и «Таинственный остров» на стуле,
а за стенкою смех, голоса
взрослых…
Детство – это такая пора,
когда все ещё живы.

Старые игрушки

Постойте! Минутку. Не так торопливо.
Пока что не отданы в руки чужие,
Пока ещё свалка не властна над ними,
Припомните всё, что они вам дарили.

Они позволяли кормить себя кашей,
Бросать и таскать, забывать в огородах —
Коты-в-сапогах и растрёпы-наташи,
И мягкие псы неизвестной породы.

Для них вы с рождения были большими:
Чумазые принцы, ползучие боги,
И вы, любознательные богини,
Для опыта им отрывавшие ноги.

Они верноподданно повиновались
Неловких ручонок приветливой власти,
И вас, как владык и друзей принимали
В своё глуповатое, доброе царство.

Ревнуя родителей, с ними нарочно
Мы в лишние ночи в обнимку вплывали.
А если уж было невесело очень,
Зарёванность щёк мы об них вытирали,

Но в хохоте школьных звонков вырастаешь,
И поезд годов нас увозит всё дальше.
Корнями во взрослые страны врастаешь,
Где есть и измены, и злобы, и фальши.

А там вдруг припрётся бессовестный вечер.
Всё станет тоскливо и очень непросто.
Не сможешь уснуть, и занять себя нечем,
И будешь молчать одиноко, как остров.

И сядешь под форточкой, свет не включая…
Взобравшись, пыхтя, до коленей высоких,
Подлезет к тебе твой потрёпанный заяц
И ухом тихонько щекочет висок…

Воспоминания о настоящем

Чем пахнет детство? Белыми грибами,
На солнышке подтаявшей смолой,
Осиновым дымком субботней бани
И мамою, пришедшею домой.

Есть вкус у детства: вкус лесной кислицы
И разварной картошинки с парком,
Вкус родника, которым не напиться,
И спелой земляники с молоком.

Есть вкус: не знать угрозы опозданья,
Довольным быть, запрятавшись во ржи,
Внезапный вкус открытья рисованья,
И просто вкус – смеяться, бегать, жить.

Есть запах – девочка, и запах – мальчик.
Есть запах – чистота, и запах – грязь.
И дурноватый, тошный запах фальши,
Которую мы чуем отродясь.

Взрослеем. Больше слышим. Дальше видим.
Без трепета относимся к огню,
Без разницы – к удачам и обидам.
Утрачиваем вкус. Теряем нюх.

Не надо уходить

Крутой разряд срывается пробоем —
Обыденности толщу осветить…
Родители уходят на работу,
А сын кричит:
Не надо уходить!

Нет большей супротивности несходства,
Когда их ставит рядом жёсткий век:
Неумолимый идол производства —
И маленький несчастный человек.

Но каждый смертный в этих толщах мглистых,
Готовых искрою насквозь прожечь,
Есть малое дитя родных и близких,
Товарищей, возлюбленных, друзей.

И все мы, крохи, с детскою обидой,
Ревём о том из всех недетских сил,
Что забирает беспощадный идол
Всех тех, кто был и дорог нам и мил.

И с каждой вспышкой их всё меньше в списке,
А идол ненасытен и сердит…
И плачем мы ко всем родным и близким:
– Пожалуйста, не надо уходить!

Вите и Юре

В. М. Ионову и Ю. Ю. Каммереру

Мне снится всё, что я не там живу,
что я живу в совсем другой квартире,
и лампочку под абажуром жгу,
и не кажусь себе мишенью в тире.

И тесноватой комнаты уют
в свои раздумья посвящают книги.
А за окном тихонечко поют
скитальца-ветра вечные вериги
о том, что он который день не спит,
что всё юродствует подруга-вьюга…

И в час, когда яичница шкворчит,
ко мне приходят два старинных друга.
Тогда в углы отходит пустота,
светлеет в доме, и они жуют.
И удивляются, что я живу не там.
И говорят, что правильно живу.

Нечаянная радость

Что такое? Ужель потеплело?
Словно кто-то Природе дал знак.
И метель за окном присмирела.
И куда-то забился сквозняк.

Стало в доме светлей и просторней,
Будто лишний светильник я внёс.
И запрыгал в щенячьем восторге
Мой солидный и правильный пёс.

Воскресенье блеснуло из будней.
Снова я подобрел, зашутил…
Ничего не случилось, как будто.
Просто, давеча друг позвонил.

Сказка для дочки

Расстегну на тебе
шубку.
Я тебе расскажу
сказку.
Приоткрылись твои
губки.
Заблестели твои
глазки.
Это было давно
очень.
Это было в стране
дальней.
Это было плохой
ночью.
Это было в чужой
спальне…
Извини, я не то
что-то.
Это всё из другой
сказки.
Ну-ка, стянем, давай,
боты.
Это что тут? Никак,
краска?
Ну а сказку начнём
снова.
В тридевятом таком
царстве
Проживала одна
дочка.
Проживал с нею кот
Барсик.
А у девочки был
папа.
И была у неё
мама…
Что ты делаешь там,
лапа?
Что-то скуксилась ты,
прямо.
Вот, возьми-ка пока
веник.
Я пойду подогреть
чайник.
Ну, а сказку потом
слепим.
Как-то, видишь,
не получается.
А чего так грустят
глазки?
Ты ж большая, не плачь,
полно.
Ведь большим – им нельзя
плакать.
Разве только им очень
больно.

Божьи коровки

Летели по ветру, слабы и неловки,
красные зёрнышки – божьи коровки.
Какое широкое озеро было
для их утомлённых коротеньких крыльев!
Уж виден был берег, заманчиво плотен,
но в воду ронялись они на излёте.

А маленькой девочке жалко их было,
а девочка в воду, робея, входила,
застенчиво ёжилась в брызгах седых
и божьих коровок снимала с воды.

Уж так ей хотелось не быть в одиночку,
пока ещё нету ни сына, ни дочки,
хотелось быть доброй, большою и ловкой,
кого-то спасать – ну, хоть, божью коровку!

Не вытравить: безжалостное лето…

Не вытравить: безжалостное лето,
Пропахшая лекарствами постель,
Ночник и крик – Включите больше света!
Успеем належаться в темноте!

И я включал. И комната пылала,
В сияньи люстры медленно плыла…
Но всё равно, ей света было мало.
А солнышка она не дождалась…

А я живу. В квартирах полутёмных
Меня коробит, как дурной навет,
Тревожный конус света ламп настольных,
Интимных спален пошлый полусвет.

И я, совсем не верящий в приметы,
Косясь в углы, где затаилась тень,
Всем говорю – Включите больше света.
Успеем належаться в темноте!

Коротко о погоде

…В Москве сегодня пасмурно и снег.
Температура – около нуля…
Расставлена бесхитростна снедь.
Хозяин восклицает «Вуаля!»

Разлито в рюмки красное вино.
Сегодня – праздник. Через час – салют…
А там, откуда я, всё время ночь.
Всё время три часа и пять минут.

За дверью – ребятишек голоса.
За окнами – огни, движенье, смех.
А там откуда я – всегда глаза
Под жёлтой синевой прозрачных век.

Там шопоты – зачем и почему?
И запах окончанья бытия.
И сразу – пустота во всём дому.
И всё не просто, там, откуда я.

И даже если скажут: Нет вины!
Отцы церквей, мечетей, синагог —
Есть тёмное соседство глубины.
Так что имел в виду хитрюга-бог?

Неужто это – Окуджава, залп
Салюта, под ладонью женский шёлк,
И виден из окна Речной вокзал…
Всё попросту, всё мелко… Хорошо.

Движимый вокзал

Живём как на причале —
Волна у ног колышется
И чалки отдают.
Живём как на вокзале,
Где всё извечно движется
И временен уют.

Проводим и встречаем,
Следим за светофорами,
Глядим за поворот.
И сам вокзал, качаясь
И стукая платформами,
Куда-то нас везёт.

Но вдруг, хрипя над гамом,
Ворвётся в уши силою —
И встанешь на ветру:
– Отходит поезд «Мама».
– Отходит поезд «Милая».
– Отходит поезд «Друг».

А у других перронов —
События столетия,
Букетов пёстрый лес.
Приходит поезд «Жёны»,
Приходит поезд «Дети»,
«Приятели» – экспресс.

А там, за поворотом,
Уж подаётся задом
Ещё один состав.
Посадка – не забота.
Билетов тут не надо.
Счастливый – он отстал…