Buch lesen: «Служил Советскому Союзу! Рассказы»
СТАЖИРОВОЧКА
До 21 года я знать не знал кто такая Вера Хоружая, но обстоятельства сложились так, что весной 1979 года узнал и проникся.
На четвертом курсе нас всех разбили на группы и послали… Послали познавать тонкости офицерской жизни в разные уголки нашей страны. Набираться воинского опыта. На стажировку в войска.
558 ВСО, расположилось рядом с Минском. Со мной в него попали человек семь. Нас раскидали по ротам и прямо в казарме с бойцами определили койки. Не о том в дороге мы мечтали. Кто-то нашел развлекуху и каждый вечер нарезал по части на «буханке», закреплял водительские навыки. Мой товарищ, с бывалым каптерщиком, практиковался в открытии сейфов, а я скромно был рядом, созерцал. Откровенно тосковал. Нас из части, как и солдат, выпускали по увольнительным. Командир роты капитан Шабловский был правильным засранцем и пользовал курсантов по-полной. Увольнения, -ука, не давал.
Рядом стояла боевая часть Орденов Суворова и Кутузова, несколько раз, тишину ночи взрывали двигатели самоходок, они выезжали из боксов, будили всю округу и скрывались в поисках воображаемых врагов. Засыпая после грохота, думал: как хорошо, что в наших войсках воображаемых врагов нет.
Эта мысль приятно и подло щекотнула, когда в один из дней, утром навстречу мне прошла рота с полной выкладкой при автоматах с майором впереди и с другими офицерами в строю. Усталые, мокрые, грязные. Было понятно, воображаемый враг был коварен, и им пришлось сутки гоняться за ним по всем местным болотам.
А я сидел днями на КМТС (контора материально технического снабжения), за Минским тракторным заводом, и время от времени выковыривал из носа цементные пробки. Бойцы, которых я «сторожил», разгружали вагоны с цементом. Хоть комната для офицерского состава была на значительном расстоянии от этого процесса, грязные от вечной цементной пыли окна не спасали, и нос забивало снова и снова. Надо сказать, что все, кто заглядывал по службе и видел меня, сразу находили более важные занятия и растворялись в пространстве. Сидеть в одиночестве в цементной пыли было вредно и скучно. Смартфонов тогда еще не изобрели.
Желание хорошо отдохнуть от росло день ото дня. К нам в роту, к правильному капитану Шабловскому, перевели сантехника Сашку Афанасьева. Где он так хорошо «стажирнулся» не помню, но трое суток на Минской губе уже отсидел. Нахождение в одной казарме сблизило нас.
Воплотить в жизнь заветные мечты удалось за шесть дней до окончания стажировки.
Был солнечный день субботы. Вокруг была весна!!! Во дворах слышались звуки гармони. А в нас призывно и оглушительно играли гормоны. Мы были в гражданке. Все гражданки были прекрасны, а водка вкусна и забориста. И целый день счастья в столице Белорусии.
Это хорошо, что нас без галстуков не пустили ни в один ресторан. Установка такая была на массовое окультурование. Но и без этого мы сумели оторваться. Шаркнули по душе забегом вширь…
Для курсанта весной и целого мира мало… Дня нам не хватило, и мы уставшие и счастливые вернулись в казарму под утро. Когда потом нас пытали: почему мы опоздали из увольнения, от нас еще разило субботой.
Полковник Отто Крянев, смотрящий за нами, прочитал объяснительные и ничтоже сумняшеся повез нас на Минскую губу.
В «приемной» он показал пальцем куда-то вниз и произнес:
–Туда их – потом добавил
– в пять суток не уложимся, уезжаем – объявил он и дал нам с Шуриком по четверо суток херовой жизни отправил в глубь земного шара в одиночные камеры.
«Рексы», так называют бойцов комендатуры, не стали нас унижать и заглядывать вдаль меж ягодиц, как у предыдущей партии арестантов. Выдохнули с шумом все.
С грохотом подняли крышку в полу
Мы стали спускаться по металлической лестнице в полуподвальное помещение. По мере погружения в казематы появилась табличка, на которой красиво большими буквами было написано: КАМЕРА ПЫТОК. А справа от дверей в пыточную, чуть позже по мере приближения к ней, появилась табличка поменьше, где было выведено: ЗДЕСЬ НЕМЕЦКОФАШИСТСКИЕ ЗАХВАТЧИКИ ПЫТАЛИ ВЕРУ ХОРУЖУЮ. Надо заметить, туда на экскурсии и по сей день водят школьников.
Советская разведчица Анна Киташева, которая только чудом вырвалась из фашисткой тюрьмы. Она потом рассказывала, что встретилась с Хоружей в застенках 3 декабря 1942 года. Вера была настолько сильно избита и измучена, что не могла ходить. Тем не менее, несмотря на страшные пытки, она не выдала никого и не сообщила врагам никакой информации.
17 мая 1960 года Вера Хоружая была посмертно награждена золотой Звездой Героя Советского Союза. Кроме того, в числе ее наград – Орден Ленина и Орден Красного Знамени. В ее честь были названы улицы, площади, школы в городах Белоруссии. В одной из московских школ в советское время действовал пионерский отряд ее имени. И, наконец, белорусские ученые назвали в ее честь сорт сирени, который отличается красивыми, крупными розово-фиолетовыми цветами…
Об этом я узнал позже.
Нас толкнули по коридору налево и скомандовали положить туалетные принадлежности в ячейки с номерами камер. Афанасия определили в девятнадцатую меня в шестнадцатую.
Камера была уютной, в небольшом полуподвальном помещении. В проеме окошка был ряд решеток ближайшая толщиной в два пальца, а на расстоянии метра от окна, дальше к источнику света, еще ряд решеток. Перед стеклом самая мелкая она не давала понять какая погода на воле. Каждое утро и день приходилось выспрашивать у часовых какая погода на воле? В солнечную становилось легче переносить тяготы фашистских застенков.
Посередине камеры была забетонирована металлическая табуретка. По неопытности я попытался ее переставить. Не смог. Деревянный топчан был, намертво, пристегнут к стене, а к нему приделан лист жести величиной с две ладошки. Это был стол. Сидело табурета была с ладонь. Все условия для хреновой жизни были созданы. Здравствуй жопа Новый год!
Безуспешно пытался попеременно устроить свои булочки на стуле. Потом поймал позицию, ноги на табурет точку на стол, размер подошел. Можно жить.
Перед сном нас разминали. С 22-00 камеры открывали по одной, 26 штук. Караул томился от продолжительности процедуры и подгонял штыками в мягкие места. Сначала арестанта гнали в сторону первой камеры к туалетным ячейкам, оттуда к двадцатой, где висели шинели. От них налево через шесть камер в торце был туалет, все рикошетили в него. Но даже по делу конвой засиживаться не давал. Все надо было проделать на максимальной скорости, штыки у караула были пристегнуты к стволам автоматов.
По возвращению с пробежки в камеру с шинелью, топчан уже был отстегнут и можно было растянуться на «мягкой» шинелке, она была и одеялом.
Шинелью люди греются – шилом дяди бреються. В застенках как-то так складно…
Раз или два ночью караул проверял камеры. Все каземате просыпались с первой камерой, каждого поднимали, обыскивали, проверяли шмотки и углы. Чего искали? Так, просто издевались.
Шум стихал после ухода караула. Впрочем, и так не высыпались. Подъем в пять и обратная процедура беготни утром, тоже скоростная, выматывали морально.
По коридорам строевым гуляло зло.
Одиночество схватило за горло уже на второй день. Камеры фашистами были устроены по науке – в нишах по две. Глазок в камеру был большой и не закрывался, но заключенные видели в него только стену ниши. Кто ходил, кого водили по коридору, никто из сидельцев не видел. А часовой в нише легко обозревал одну и вторую камеру. Ну фашисты, что возьмешь.
Запел я на вторые сутки после обеда. …
–Ой ты калины цвет и туман над водой зачем же часы рассвет нас торопит домой…Да домой».
Караул прикладами аплодировал в дверь. Гундел: «Не положено, замолчать». Я с удовольствием вступал с ними в диалоги: выпытывал, у часовых чего я им сделал? Всегда безрезультатно в их пользу. Но петь не бросал.
В одиночестве интеллект обалдел и блеснул скрытыми способностями. Я вспомнил и прочитал себе последние лекции по различным предметам. Продекламировал стихи, много. И все время срывался на песни про любовь.
Потом вспомнил, что «рецедивист» Афанасий присоветовал в петлицу воткнуть иглу.
–Какое никакое развлечение -сказал он –
–на крайняк вены вскроешь
Шутник.
Я достал иголку, пришло время наследить о себе в камере, написать на стене что-то умное. Надписи на стенах будоражили воображение. Некоторые сидели по 30 суток и более, а мне и на третьи было через край. Потом пришло понимание, трудно первые дни, потом привыкаешь. Короче, писать не стал.
Еду спускали в одиночки сверху с третьего этажа с офицерских камер, караул делил со всеми арестантами трапезу. Так положено: кто караулит тот и кормит. Остатки уже шли нам полуподвальным. Помнятся ребра от селедки и ложка жидкой картошки. Короче, не было еды. Вот с хлебом все было в порядке. Это как нельзя подходило мне. Есть в неволе не хотелось, чая с хлебом хватало. Выгодно не тянуло в сортир. Зато из хлеба смастрячил фишки, кубики. Расчертил иголкой торец топчана и без азарта тихо гонял фигуры за себя и за того парня.
На третьи сутки научился спать стоя. Упирался лбом и плечами в угол изгибал спину, чтоб не гнулась и забывался на время. Еще внезапно полюбил танкистов. Они в карауле не свирепствовали. Открывали все камеры разом и никого не торопили. С ними можно было сходить и по большому, и в разведку, не хотелось.
По инерции на очередной «разминке» влетел в туалет, все горшки заняты и мне воткнули в рот раскуренную беломорину. Голова закружилась…
–Танкисты – сказал кто-то.
Вот с кем надо в разведку, мелькнула мысль.
Самыми долгими и хреновыми были выпускные часы. Время остановилось, слух обострился, на дальнем входе именно в это время слышался каждый шорох. Воображалось вскрытие люка. Каждый бряк учащал сердцебиение. Это за мной… Это за мной… Точно за мной.
В этот день, как и в ту субботу, светило солнце, только по-особому, деревья качали листочками, каждым в отдельности и ветерок дул, как всегда, только ласковей. Нас с Афанасием встречала вся группа. Все на перебой предлагали арестантам закурить. Вместо этого хотелось всех обнять и говорить, говорить, говорить. И петь!
Оковы пали и свобода…стажировка закончилась. Впереди ждал выпуск и долгая, тогда казалось, счастливая офицерская жизнь.
