Катя

А что потом? Фильм второй

Проросшие корнями куски земли и глины летели в сторону. Саперная лопатка в достаточно сильных руках снова и снова врезалась в грунт. Наконец, из-под глины показался угол бетонной плиты. Олег подкопал под плитой и осторожно непривычной к грязной работе рукой вытащил из-под неё полуистлевшую сумку-планшет на ремне.

Он сел у дерева на траву, смахнул капельки пота с лица и перевел дух. Отдышавшись, положил планшет себе на колени, едва касаясь поверхности, провел ладонью по изъеденной временем коже и, чуть помедлив, с волнением открыл сумку.

Старые тетради были исписаны мелким почерком с рисунками и знаками на полях. Листая пожелтевшие страницы, Олег пробегал по заголовкам: Рудра и Маруты; Ор и Кли; Пуруша и Пракрити… С этим он разберется потом, а пока… вот, из глубины сумки он достал золотой медальон, на аверсе которого был нанесен знак Тайцзи и восемь триграмм по кругу. Олег сжал медальон в кулак, прислонился к дереву и закрыл глаза.

***

Мальчик лет десяти, беззаботно размахивая походным котелком, спустился к устью горной реки, впадающей в море. На нем слегка испачканная футболка и шорты. За спиной на ремне через плечо болталась плоская сумка-планшет.

Темнело. Ветер усилился, и уже явно пахло грозой. Мальчик посмотрел на мрачное чернеющее небо, сполоснув котелок, зачерпнул воду и, стараясь не расплескать, торопливо потопал по крутому склону наверх. Там, за кустарником, на небольшой полянке у костра, суетился его отец.

– Принес? – услышав шаги, не оборачиваясь, спросил отец.

– Принес, – прозвучал в ответ хриплый мужской голос.

Отец повернул голову и получил удар ножом в горло. Пытаясь подняться в рост, он грузно, вздымая искры и пепел, повалился в костер. Всполохи молний осветили его широко открытые глаза, перекошенный рот и залитое кровью последнее слово…

«Беги!» – кричали глаза. Мальчик не мог шевельнуться. «Беги!» – содрогнулась земля под раскатистым громом. Ноги подкосились, стиснутый ужасом крик застрял в пересохшем горле. Сердце рвалось и сжималось: – «Беги! Беги же! Беги!»

Котелок выпал из рук, глухо шоркнул о камень и, расплескивая воду, покатился по склону.

Мальчик бежал, не разбирая дороги, впереди всё тряслось и мелькало, ветки деревьев, терзаемые порывистым ветром, больно хлестали его по щекам, колючки цеплялись к одежде и царапали в кровь. Прорываясь сквозь густые заросли, он споткнулся, повалился на кустарник, кустарник отбросил его на землю. Мальчик вскочил и шагнул к обрыву.

Там, внизу, угрожающе штормит морская бездна. Мощная темная сила с отливом седины на гребне, вздымаясь, бросилась на скалистый берег.

Мальчик отпрянул, попятился, метнулся назад и замер. Тяжелое дыхание надвигалось на него из темноты. Под чужим сапогом будто хрустели кости, ветки кустарника раздвигались, уступая сильной руке, хриплый надсадный кашель сменился громовым раскатом.

Бежать было некуда, но жизнь повелевала – жить! Мальчик отчаянно рванулся к обрыву и прыгнул вниз. Когда вода сомкнулась над головой, наступивший мрак резанула ослепительная вспышка молнии.

***

Олег медленно погружался в глубину. Вода давила на виски, острая боль в онемевшей ноге исказила лицо. «Только без паники!» – приказал себе Олег и сжал зубы. Он согнул ногу в колене и торопливо массировал голень, затем, превозмогая боль, потянул на себя ступню. Грудь непроизвольно дрогнула и, вобрав в себя воду, будто вспыхнула. Олег запрокинул голову: там, высоко-высоко, сквозь синеву перламутра сияло солнце. Пробив толщу морской воды, солнечный луч больно ударил по глазам. Задерживать дыхание уже не было сил, и Олег рванулся наверх.

Вынырнув на поверхность, он жадно глотал воздух, откашлялся, встряхнул головой и осмотрелся.

Яркие блики дружелюбно плескались в соленой воде. На горизонте небольшие волны открытого моря слегка покачивали одинокую белоснежную яхту.

В свои тридцать пять лет Олег был полон сил, и казалось, что плыть он мог вечно. Главное, упорядочить дыхание и держать размеренный темп, но ни то, ни другое не удавалось. Волны захлестывали со всех сторон, приходилось плыть суетливо, хаотично преодолевая хаос. Впереди сквозь мелкие соленые брызги белым пятном на волнах покачивалась яхта.

***

Там, вдали от скалистого берега, на солнечной палубе молодая симпатичная Катя пыталась наслаждаться жизнью. Дневной бриз ласкал её кудри, развевая легкое, подвязанное на груди парео. Ласковое солнце, слегка подернутое перистыми облаками голубое небо, крики чаек и нежный, похожий на шелест плеск лазурной волны создавал особую тишину морского простора, тишину, которую хочется слушать.

Кружась по палубе, Катя подхватила со стола бокал и подняла его к небу, приглашая солнце поиграть лучами с вишневым соком.

Всё было романтично, благостно и скучно.

***

Олег хорошо сложён и плавал неплохо, но боль в ноге ещё не унялась. Мелкие беспорядочные волны сбивали дыхание, намокший рюкзак давил и подтапливал тело, мышцы, скованные мокрой одеждой, теряли эластичность, деревенели, и с каждой минутой нарастала усталость, а расстояние до яхты сокращалось мучительно медленно. Олег плыл торопливо, сил не жалел, и силы покидали его.

***

Катя с подчеркнутым эстетизмом опустила в бокал кусочек льда. Пригубив вишневый сок, кончиком языка собрала остатки вкуса с верхней губы, поставила бокал на стол и откинулась на диван. Она закрыла глаза, понежилась и задремала.

***

Когда Олег подплыл к яхте, в глазах уже темнело от усталости. Он схватился за поручни, тяжело дыша поднялся по кормовому трапу, пошатываясь, опустился на колени, скинул рюкзак и ничком упал на палубу.

***

Клонящееся к закату солнце из-под тента заглядывало в лицо спящей Кате. Яхта слегка покачивалась, и тент то открывал, то прикрывал Катю от солнечных лучей.

***

Всё ещё тяжело дыша, Олег поднялся на солнечную палубу и посмотрел на спящую.

Катя, сладко прогибаясь, повернулась на спину, глубоко вздохнула и склонила голову к плечу.

Олег медленно приближался к ней.

ГЛАВА 1

Дверь гостиной распахнулась настежь. Кипящая от злости Катя торопливо пробежала по коридору и ворвалась в свою комнату. Она лихорадочно кидала вещи в дорожную сумку, ненужные отбрасывала на пол.

Там, в просторной гостиной, которую только что покинула Катя, семейная ссора перешла в напряженную тишину. Виктор Николаевич стоял у большого панорамного окна. Елизавета Петровна собирала с пола осколки вазы в кухонный фартук. Взглянув на мужа, всё так же смотрящего в окно, Елизавета Петровна поднялась, нервно стряхнула собранные осколки обратно на пол и выбежала из гостиной.

Катя с дорожной сумкой в руке и ридикюлем на плече спускалась по лестнице. Елизавета Петровна догнала её в холле.

– Катя, стой! Стой, говорю! – Порывисто дыша, она ухватилась за Катину сумку. – Подожди, – сказала Елизавета Петровна, – давай поговорим!

– Хватит, наговорились уже. – Катя рванула сумку, но тщетно. – Идите вы к чёрту! – сказала она и, закинув на плечо сползающий ремешок ридикюля, пошла к выходу.

– Катя! – крикнула Елизавета Петровна, беспомощно глядя ей вслед.

Катя со всей силы хлопнула дверью. Елизавета Петровна вздрогнула, пальцы разжались и сумка выпала из её рук.

– Возможно, это лучшее, что мы можем сделать для неё, – спускаясь по лестнице, сказал Виктор Николаевич, – по крайней мере, сейчас, – добавил он.

– Что сделать? – не поняла Елизавета Петровна.

– Отпустить, – сказал он и обнял жену за плечи.

– Зачем ты купил ей машину…

– Научится, – сказал Виктор Николаевич, – всему научится.

***

Когда Катя за рулем своего внедорожника выезжала за ворота, легкий вертолет уже опустился на площадку, и Семён Семёнович – пожилой поджарый мужчина, излучающий жажду жизни и постоянную готовность к действию, бодро сбежал по трапу. Нисходящий ветер трепал его волосы, грозя разорвать свернутую пополам толстую газету, которую Семён Семёнович прижимал к телу левой рукой. По-армейски широко размахивая правой, Семён Семёнович энергично шагал к дому по выстланной природным камнем аллее.

У дома его встретил Виктор Николаевич. Они поздоровались и прошли в беседку. Семён Семёнович бросил газету на стол.

– Вот, полюбуйся! – сказал он.

– Слушай, Сёма, мне надоело читать тексты, в которых ничего не написано, – раздраженно сказал Виктор Николаевич.

– Это не тот случай, – сказал Семён Семёнович.

Елизавета Петровна уже принесла им кофе.

– Елизавета! Ты… как всегда! Спасибо! – присаживаясь за стол, поблагодарил Семён Семёнович.

Елизавета Петровна поставила перед ним поднос и, не сказав ни слова, круто развернулась и пошла обратно, в дом. Семён Семёнович, взявшись за кофе, посмотрел ей вслед.

– Что-то не так, Виктор? – спросил он.

– Всё не так, – вздохнул Виктор Николаевич.

Семён Семёнович перевел на него взгляд, пригубил кофе и медленно поставил чашку на блюдце.

***

Выехав из дома, Катя сразу позвонила Наташе, нужно было окончательно утвердить план дальнейших действий.

Идея сбежать из-под родительской опеки посетила Катю как-то вдруг, и она в шутку поделилась с подругой. Наташка неожиданно поддержала эту безумную мысль, хотя почему неожиданно, она же с детства была авантюристкой. Наташка всегда за любой кипишь, а это же настоящее приключение, если налегке автостопом прокатиться хотя бы по Европе! Возможно, придется ночевать в дешевых отелях! Может, где-то придется идти ночью пешком! Вероятно, там будут всякие встречи, да мало ли что там будет возможно! Наташка была в восторге!

Кате не хотелось ни дешевых отелей, ни тем более ночью пешком, но она стала думать об этом всерьез и, в конце концов, решилась.

Теперь нужно было согласовать маршрут, но за полчаса разговора они никак не могли прийти к единому мнению.

– Нет-нет. Берлин, Прага, – убеждала Катя. – Да ты послушай! Берлин, Прага, Вена, затем Цюрих, Женева и Париж. Вот так, зигзагом, поняла? Короче, самолет на вечер готовь. … Я уже еду! Чего ждать, Наташа? Что за дела?! … Что, визы? Какие визы? О, Боже! Ещё и визы! Ладно, приеду – позвоню.

Так, значит, сегодня она уже никуда не едет – печалька. Визы, конечно нужны визы. Как она могла забыть? А что она могла помнить?! Она хорошо и с удовольствием играла на скрипке, виртуозно играла на рояле, иногда пыталась сочинять. До некоторых пор музыка поглощала её целиком и полностью. Нет, были, конечно, и развлечения, и даже романтические приключения, в которые её увлекала Наташка, но это было мимолетно, коротко и в пределах Садового кольца. За двадцать пять лет жизни она никуда не выезжала, хотя говорят, что в детстве, да, и фотографии есть, но Катя ничего не помнила из этих поездок. Почему-то самые яркие воспоминания из детства были связаны у неё с обычным городским парком.

Карусель стремительно несла её над землей, ветер трепал её волосы, порывисто врываясь в грудь, перехватывал дыхание. Она щурилась от восторга и ветра и весело-весело смеялась, безудержно и взахлеб. И солнце радужно слепило глаза, и бесконечный восторг! Восторг! Это чудесное ощущение любви ко всему на свете плескалось в груди и яркими брызгами звонкой радости разлеталось повсюду. Полет, свобода и счастье!

Нужно будет обязательно сходить в этот парк. Прокатиться на карусели, погулять. Сегодня, да и, видимо, завтра она уже никуда не едет. Значит, время будет.

***

Городской парк был довольно большой. Аттракционы, фонтаны, рестораны и кафе неплохо вписывались в ландшафтный дизайн, который хорошо сочетал ухоженные насаждения с дикой растительностью, особенно у извилисто текущей через весь парк реки.

Вход был бесплатный и горожане с удовольствием проводили здесь время.

В этот летний солнечный день людей было, как всегда, много, но из всех гуляющих, двое пожилых мужчин невольно выделялись каким-то особым стилем. Опытный взгляд по одной только выправке без труда определил бы, что это люди из бывших. Скромная неприметность и даже небрежность в одежде выглядела как с иголочки и не могла скрыть внутренней сборки и человеческого достоинства. Легкая полнота одного из них только подчеркивала статус, второй был выше среднего и обходился без лишнего веса. Им было чуть за шестьдесят. Покровский Павел Николаевич, это тот, что повыше, и Юрий Иванович Саргин, который полнее, неспешно, прогулочным шагом, шли по боковой аллее, усыпанной мелким гравием.

– Да уж, Юрий Иванович, – сказал Покровский. – Видимо, давненько ты не выбирался в город, одичал в своем логове. Завидую, конечно, но хоть бы радио слушал!

– Павел Николаевич, – сказал Саргин, – помнишь, как раньше назывался этот парк? – спросил он и сам же ответил: – Парк культуры и отдыха. А сейчас, что написано на входе? «Парк развлечений!» Чувствуешь разницу? – Он лукаво посмотрел на Покровского и добродушно усмехнулся. – Ну и кто из нас одичал? А уж по поводу радио, я лучше промолчу.

– Я же сказал, что завидую! – оправдался Покровский. – Но ситуация такова, что в двух словах и не расскажешь.

– У меня сосед хорошо информирован, – сказал Саргин, – и к тому же прекрасный собеседник, как-нибудь познакомлю.

– Мещерский Леонид, – сказал Покровский. – Тридцать семь лет. Доктор наук. Волосы русые, глаза голубые.

На вскинутую бровь собеседника, Покровский улыбнулся.

– Я с ним знаком, – сказал он, – по группе.

– По группе?

– Есть такая площадка, – пояснил Покровский, – мы называем её просто группа. Всё расскажу. Но что касается радио, кто и как нам промывает мозги, надо знать!

– Надо, надо, – согласился Саргин.

– Нам туда. – Покровский указал направление, и они повернули к обнесенному частоколом дворику.

На входе их встретил высокий сорокапятилетний мужчина спортивного телосложения.

– Добрый день, Юрий Иванович! – сказал он.

– Как я рад тебя видеть, Глеб! – сдержанно воскликнул Саргин, пожимая руку.

– Я тоже, Юрий Иванович, очень рад. Проходите, располагайтесь. У нас уже всё готово, – сказал Глеб и вопросительно посмотрел на Павла Николаевича.

Покровский кивнул, и Глеб спешно покинул дворик.

Друзья присели за массивный деревянный стол. Официант принес тарелку с нарезкой овощей, графин с прозрачной жидкостью и два граненых стакана. Саргин снял очки.

– А что Глеб? – спросил он, протирая дымчатые линзы.

– Очень много дел, Юрий Иванович, Глеб сейчас за троих, да и у меня в сутках двадцать пять часов, и не хватает!

Потерев ладони, Покровский потянулся к графину и на всякий случай посмотрел на партнера.

– Юрий Иванович, ты как?!

– А как же!  – одобрил Саргин и надел очки.

Покровский налил грамм по пятьдесят. На столе появилась большая тарелка с бараниной.

– Так вот о деле, – поднимая стакан, начал было Павел Николаевич, но сразу осекся. – Нет, за встречу, конечно, за встречу, Юрий Иванович!

Закусив огурчиком и отведав баранины, Саргин поднял взгляд на Покровского.

– Не тяни, Павел Николаевич, о деле, так о деле.

– Да. В общем, ты там, в логове, а тут аресты, губернаторы, министры… – Он налил по второй. – Зубов арестован! Потянется ли ниточка… это, конечно, еще вопрос, но… Шеф во все структуры наших расставляет. Глеба ты видел, новых много. В общем, в определенных кругах, похоже, осознали, что время собирать камни.

– Осознали или, похоже, осознали? – с легкой усмешкой спросил Саргин.

– Я думаю, на симуляцию шеф бы нас не призвал.

– Поздно, – угрюмо сказал Саргин.

– Юрий Иванович, мы с тобой что, тля капустная? Мы же еще живы, так? Или как?

Покровский внимательно посмотрел на старого друга, который задумчиво покрутил стакан по столу и крепко сжал его всей пятерней.

– За встречу! – сказал он.

***

Катя мчалась по трассе к свободе. И хотя знакомство с миром немного откладывалось, она уже могла дышать полной грудью. «Но то ли ещё будет!» – думала Катя и, не чувствуя скорости, поджимала педаль акселератора.

Она промчится по миру, как вихрь, меняя города и страны, континенты, острова и океаны, она впитает все запахи, она всё увидит своими глазами, ко всему прикоснется своими руками. Наберется впечатлений и почувствует настоящий вкус жизни. Свобода! Это сладкое слово – свобода!

Пытаясь включить приемник, Катя склонилась к большому дисплею на передней панели, и пока разбиралась, куда и что нажать, джип покатился в сторону встречного потока. Услышав длинный сигнал клаксона, Катя взглянула на дорогу и, перехватив дыхание, судорожно бросила джип вправо.

***

Рванув дверь, полковник полиции Захаров решительно вошел в приемную прокурора. Не обращая внимания на протест секретарши, он прошел в кабинет и агрессивно двумя руками опёрся на прокурорский стол.

– Я что-то не вкуриваю, как понять? – грубо спросил он.

Прокурор Федор Алексеевич спокойно откинулся на спинку рабочего кресла.

– Ты о чем, родной?

– Не гони, Федя! Дурака не валяй! Если Зуб сегодня не будет на свободе…

– То-о?.. – поднимаясь, сказал Федор Алексеевич и так же агрессивно двумя руками опёрся на стол.

– Соскочить решил? Спрыгнуть? – горячился Захаров. – Смотри, Федя…

– Пошел вон! – с холодным гневом сказал Федор Алексеевич.

Лицо Захарова перекосилось, раздулись ноздри, и от злости заскрипели зубы.

***

Раздраженно, почти с размаху Катя ударила по дисплею всей ладонью. Уже отчаявшись, она попала в какую-то нужную точку, и система ожила. Приемник наконец-то заработал. Из динамиков зазвучало адажио Альбинони в вокальном исполнении. Катя откинулась на спинку сиденья и успокоилась. Она уже никуда не спешила, ехала в правом ряду и слушала адажио.

Буквально через несколько аккордов к глазам подступили слезы, перехватило горло, и по телу побежала дрожь. От этих незамысловатых звуков щемило в груди. Пронизанная тихим светом мелодия удивительным образом откликалась в душе всей необъятной полнотой бытия. Через щемящую боль очистительная сила вздымала над суетой и возносила к небу. Там, за пределами света, кромешная тьма иного, словно сама судьба, сожалея о несовершенстве, с грустью смотрела на Катю. И от этого взгляда слезы с надеждой полились рекой, сопровождая печаль и тоску, и беспомощность перед величием рока.

Все её замыслы о том, чтобы с размахом прокатиться по планете, вдруг разом потускнели.

Все её замыслы о том, чтобы с размахом прокатиться по планете, вдруг разом потускнели. Наташка права, это всё не то, ложный порыв смутных желаний, мерцающий обман, иллюзия. Но и Наташку влечет непонятно куда. Сначала она была готова ломануться в любую авантюру, потом передумала, сейчас вроде бы не против, но в общем, ей всё равно. Чего она хочет вообще не понять. Что значит: «Не забыть бы, застрелиться перед сном». Разве так можно шутить? Зачем она так любит говорить о смерти?

А ведь только что она, Катя, могла разбиться насмерть. Прямо сейчас её жизнь могла закончиться, так и не начавшись. Хотя смерть, это же где-то там, далеко.

Лет десять назад, когда едва повзрослевшая Катя в какой-то момент поняла, что она тоже смертна и обязательно умрет, она целыми днями лежала в постели и плакала. Она ничего не могла с собой поделать – всё было бессмысленно, всё было зря. Зачем жить, зачем что-то делать, зачем вообще весь этот мир, если её, Кати, не будет. Потом как-то постепенно эта мысль ушла, и Катя понемногу оправилась. У неё появилось другое ощущение, даже убеждение. Да, люди умирают, это очевидно, это естественно, но с некоторых пор Катя точно знала, что её это не коснется, вернее, что на этом ещё ничего не заканчивается. Смерть ещё нескоро, и самое главное, что это ещё не конец. Но всё-таки надо жить быстрее, нельзя ничего откладывать на потом. Вот Наташка ничего не откладывает – живет.

Катя почему-то сразу представила Наташку в роскошной постели, усыпанной лепестками роз. Она лежала в нежном, траурном убранстве, такая молодая, красивая, мертвая.

В памяти вновь зазвучала печаль Альбинони, и Кате опять стало грустно до слез. Что она будет делать, когда останется одна. Но это ещё нескоро, и лучше об этом не думать. Жаль, что последние годы они редко встречались, но теперь они будут вместе, и лучше бы им вообще не расставаться.

«Хорошо, что в мире есть Наташка», – подумала Катя и улыбнулась.

***

Ещё ничего не началось, а Наташа уже скучала. Зрители неспешно рассаживались по своим местам, некоторые, прихватив из фойе, держали в руках бокалы с игристым напитком. Ожидая начала премьеры французского фильма, любители кино с привычным удовольствием поедали попкорн, тем самым всё больше и больше раздражая Наташу, которая с растущим нетерпением поглядывала на выход.

В фойе параллельно проходила выставка живописи, посетители которой переходили от картины к картине, запивая впечатления шампанским. У одной из картин Олег беседовал с молодым человеком в темном шелковом кашне поверх рубашки навыпуск. Со стороны могло показаться, что это художник, но это был не художник, это был следователь одной из спецслужб Сергей Ильич Кузнецов. С Олегом они были ровесники и, не то чтобы друзья, скорее, просто приятели.

– Тема сошла на нет, – сказал Олег, – это значит, что генерал Зубов скоро будет на свободе. Помяни моё слово, к этому идет, а Захаров вообще сухим вышел.

– Посмотрим, – равнодушно сказал Сергей.

– Посмотрим?! – удивился Олег. – Я не ослышался? Ты сказал: посмотрим? – Олег вручил ему флешку с логотипом EG на кожаной вставке. – Держи, зритель! – сказал он и явно недовольный разговором ушел.

Кузнецов сунул флешку в карман и обратился к висящей на стене картине. Он хорошо помнил этот «Кровавый виноград». Перезрелые грозди лежали на изрезанном глубокими трещинами подоконнике. Из лопнувших ягод сочилась кровь, она заполняла трещины и стекала с подоконника на пол, образуя там целое озеро. За разбитым, подернутым паутиной окном виднелся храм, который находился в тени высоких деревьев и как-то терялся в осенних красках пейзажа. Пробившись сквозь чернеющие облака, яркий луч невидимого солнца пронизывал черные спелые ягоды и, видимо, отражаясь от чего-то в комнате, слегка подсвечивал озеро на полу. Кузнецов только сейчас заметил мохнатого паука, что притаился у облезлой рамы и держал свои лапы на тонких нитях паутины, ожидая добычу.

Картина была конфискована у того самого генерала, о котором говорил Олег, и проходила по делу как вещественное доказательство наряду с другими предметами роскоши и антиквариата, наряду с многочисленными объектами недвижимости, наряду с десятью миллиардами наличных рублей, с полутора миллиардами долларов и миллиардом евро.

Вещественное доказательство спокойно висело на выставке, интересно, где сейчас всё остальное. Это было как минимум странно, впрочем, Сергей Ильич Кузнецов уже ничему не удивлялся.

***

В это время на сцене зрительного зала французский режиссер представлял свой новый фильм. Его речь переводила стоящая рядом стильно одетая девушка.

– Этот фильм, – говорил он, – можно было бы назвать: «Странствие» или «Обретение», но я назвал его «Свобода, ведущая народ». И хотя речь идет о чисто французской истории, я надеюсь, что этот тернистый путь к свободе будет понятен и близок российскому зрителю. Тем более, что главная героиня, по воле судьбы оказавшись во Франции, пройдя через все тяготы, лишения и невзгоды, испытав всю суровость жизни на чужбине, главная героиня… – режиссер на секунду замолчал и затем сказал: – Впрочем, знакомьтесь! – Обращая внимание зрителей на девушку-переводчика, он поднял руку и перешел на русский язык: – Главная героиня фильма – легенда французского сопротивления – русская девушка Яна!

Под бурные аплодисменты Яна кокетливо сделала книксен. Скучающая в первом ряду Наташа вяло похлопала в ладоши и под шумок вышла из зала.

***

В фойе, чуть осмотревшись, она подошла к сервировочному столику, подхватила бокал с шампанским и сделала глоток. Один из любителей живописи показался ей знакомым, и Наташа без всякого предлога подошла к нему.

– А я вас знаю, – сказала она. – Вы приходили отнимать деньги у моего соседа, у генерала, —уточнила Наташа и улыбнулась.

– Конфисковывать, – поправил Кузнецов.

Он заочно знал эту девушку, знал её имя, неоднократно видел её, она действительно была понятой при обыске в квартире генерала Зубова. И ещё она была дочерью человека, с которым у следователя Сергея Кузнецова были… не то чтобы старые счеты, хотя можно сказать и так, в общем, Павел Янович был мошенник с большим стажем и большими связями. Добраться до него и воздать по заслугам, было для следователя Кузнецова уже чем-то личным. Но дочь за отца не отвечает, и сейчас Сергей удивлялся тому, что он ни разу не видел, как она улыбалась. Может, просто не заметил? Это и было странно, ведь она очень красиво улыбалась.

– Вы любите живопись? – спросила Наташа.

Она сделала ударение на слове «живопись», будто следователь Кузнецов мог любить всё что угодно, но только не живопись.

– Вас это удивляет? – встречным вопросом ответил Сергей.

Наташа пожала плечом и посмотрела на картину.

– Я знаю этого художника, – сказала она. – У меня уже есть пара его работ. Говорят, что он живет где-то в горах, как отшельник, и за мешок картошки или коробку красок у него можно выменять две-три картины. Как вы думаете, почему храм в такой глубокой тени? Из винограда течет вино, а на полу уже целая лужа крови. Почему я думаю, что это кровь? Может, просто густая бордовая краска стекает с холста. Похоже, что дух уже покинул храм, а из винограда уходит жизнь. Мне иногда кажется, что на Земле остались только одни мертвецы, и сама я, словно вампир с ненасытным, кровавым оскалом, – рассуждала Наташа, продолжая разглядывать картину. – Но художник забыл закрасить небо черным, поэтому больно глазам и что-то щемит в омертвелой душе.

«Актриса», – подумал Кузнецов и спросил:

– Почему вы ушли с фильма?

– Вы за мной следили! – воскликнула Наташа и повернулась к нему. – Это даже приятно. Надеюсь, не с целью конфискации?

– С конфискацией, – сказал Сергей, – я, кажется, опоздал.

Наташа на секунду опустила взгляд. «Это уже похоже на флирт», – подумала она и сказала:

– Фильм ужасный, вернее, о том, как ужасна жизнь. Ещё он очень длинный – три часа! И я его уже смотрела.

Наташа обаятельно улыбнулась и, не сводя глаз с Кузнецова, пригубила шампанского.

– Знаете, – сказала она, – я, пожалуй, куплю.

Будто сомневаясь, она ещё раз посмотрела на картину и внимательно обвела её взглядом.

– Да, куплю, – решила она. – Поможете мне донести этот шедевр до дома? Здесь недалеко, вы же в курсе.

Наташа вновь улыбнулась, легкомысленно повела головой и вскинула левую бровь.

***

Катя давно уже выключила приемник, уже высохли слезы, но в сердце ещё звучало адажио Альбинони, и на душе было тягостно и светло, и задумчиво грустно.

Вслед за десятком машин она остановила свой джип на светофоре. Загорелся зеленый, но машины продолжали стоять. Впереди на перекресток выходили люди, их становилось всё больше и больше.

Катя знала о демонстрациях и митингах, по телевизору они её не волновали, но сейчас ей нужно было проехать, просто проехать и всё, а ей говорят – нет! И вот это уже очень раздражало.

Водители, нервно сигналя друг другу, хаотично разворачивались. Следуя их примеру, Катя лихо развернула машину, да так, что едва не столкнулась с прущей навстречу махиной с брандспойтом.

– Дебил! – крикнула Катя, объезжая махину, за которой к перекрестку бежали гвардейцы.

Катя надеялась объехать толпу по параллельной улице, но на следующем перекрестке ей не дал повернуть полицейский. Катя высунулась в окно.

– Как мне туда проехать? – нервно спросила она.

– Никак, – буркнул полицейский и обернулся на звуки выстрелов.

– Там что, стреляют? – спросила Катя.

– Проезжайте, проезжайте! – Полицейский раздраженно взмахнул полосатым жезлом.

В плотном потоке машин, проклиная всё на свете, Катя позвонила подруге.

– Да, дорогая, ты приехала? – прозвучал из динамиков бодрый голос.

– Наташка! Тут трындец какой-то! К тебе никак не прорваться, кружу пока… не знаю…

– Да, я сама обалдеваю, кругом народ, конец света! – весело сказала Наташа.

– Конец света, – с усмешкой повторила Катя. – Конец связи! – поправила она и добавила: – Ладно, созвонимся.

Восторженный голос подруги в момент снял раздражение, вернул уже забытый задор авантюризма и спортивную злость, с которой Катя выехала из дома.

По ходу движения, чуть в стороне, справа, Катя увидела вывеску HOTEL «EDEN PARK». Это было очень кстати. Она уже немного устала и очень хотела пить, да и вообще, раз такое дело, неплохо было бы снять номер и поваляться на кровати. Гостиница была как раз вовремя. Но как туда проехать Катя не поняла и поэтому свернула на тротуар, затем по ступенькам, раздвигая прохожих, обогнула фонтан и по пешеходной аллее выехала на площадь к отелю.

***

Ресторан на первом этаже этой гостиницы был превращен в дискуссионную площадку. Зрители сидели перед эстрадой плотными рядами, как в кинотеатре перед экраном. В проходах находились телекамеры и лишь у барной стойки, напротив входа, о бывшем ресторане напоминали несколько свободных столиков.

Внимание публики было сосредоточено на локально освещенной трибуне, за которой стоял Леонид Мещерский. Он говорил напористо, эмоционально и страстно:

– Справедливость – это понятие о должном, содержащее в себе требование соответствия деяния и воздаяния, – напомнил он публике. – Почему мы сегодня говорим о справедливости? Да потому, что перед нами вплотную стоит вопрос выживания. Физического выживания! Справедливость – это социальный инстинкт коллективного выживания!

Катя вошла в гостиницу и, услышав страстный голос из ресторана, с интересом заглянула в зал.

– Допустив невероятное расслоение, – продолжал Мещерский, – правящий класс допустил чудовищную несправедливость! Мы уже находимся в состоянии национального бедствия. Мы на пороге гибели российской цивилизации! Я еще буду говорить об этом подробнее, а пока хочу сказать, что неспособность правящего класса держаться определенных рамок справедливости – это есть неспособность решать задачи выживания страны. Эта неспособность, очевидным образом, ведет к катастрофе. Так же очевидно, что спасение от катастрофы – это революция! Древний Рим, утопая в роскоши, коррупции и разврате, не был спасен революцией, он просто позорно исчез! И сегодня у нас один выбор – революция сверху или революция снизу! Этот вопрос стоит на повестке дня, этот и только этот!

Зал бурно аплодировал, что-то кричал, шумел, возмущался и топал ногами. Катя отметила модельную внешность симпатичного оратора, перебралась к бару, заказала коктейль и уселась на высокий табурет у стойки. Только сейчас она обратила внимание на два офисных дивана, что стояли справа и слева в едва освещенной глубине сцены. К одному из них направился выступавший, а со второго поднялся тоже молодой и тоже симпатичный человек и, видимо, ожидая пока успокоится публика, неспешно закатывал рукава. «Как они похожи друг на друга, – подумала Катя. – Наверное братья, только этот черный, а у того волосы светлые, и рубашка светлая, а этот весь в черном».