Buch lesen: «Царь горы»

Schriftart:

* * *

Романы

Царь горы

Глава первая

1

Едва Борисов свернул в арку, ведущую от универсама «Семейный» во двор его дома, как замедлил шаг – на стене чернела надпись: «Витька, я спал с твоей женой:)».

«Должно быть, местная шпана самореализуется», – он с трудом удержался, чтобы не выругаться вслух, и даже не в адрес «шпаны», а по поводу всей окружающей жизни, двадцать семь лет назад перекроившей судьбы нескольких поколений, лишившей людей завтра и вчера, заставившей жить одним днём, ловчить и приспосабливаться, пластаться ради куска хлеба насущного, забывая в погоне за ним и о прежних высоких идеалах, и о воспитании собственных чад… И теперь эти подросшие чада – «птенцы эпохи перемен», не получившие должного воспитания, предоставленные самим себе, не знают, куда деть дурную, кипучую энергию…

«Взяли и стену испоганили! А ведь только что ремонт в арке сделали! И цвет красивый подобрали – этакий фисташковый пломбир», – Борисову вспомнилось, как его жена Инга, будучи членом совета дома, названивала в управляющую компанию, чтобы ремонт начался. Как на собрание жильцов приглашали депутата городской думы Сиропова, как просили у него поддержки. Депутат собирался помочь и не помог, тогда отправили ходоков в районную администрацию, и там обещали вопрос решить… Канитель продолжалась несколько лет, пока в арке не появились штукатуры и маляры… И вот тебе на! Месяца не прошло, как все старания насмарку!

Вообще-то день у Борисова не задался с самого утра.

Жуковский – главный редактор литературно-художественного журнала «Рассвет», где Борисов работал заведующим отделом публицистики, сообщил, что со следующего месяца прекращается их финансирование из средств областного бюджета. А это означало только одно – журнал будет закрыт, и весь штат сотрудников останется без работы.

– Вот и наступил закат «Рассвету»! – невесело скаламбурил главред. – Это ж надо, девяностые пережили, двухтысячные одолели, а в две тысячи семнадцатом… Собаку съели, да хвостом подавились!

– Ты скажи ещё, Геннадий Андреевич, что в этом году исполняется сто лет со дня Великого Октября и это – праздничный подарок к юбилею! – сообщение Жуковского Борисова обескуражило и огорчило. За годы работы в «Рассвете» он прикипел к журналу, да и оклад сотрудника редакции был совсем нелишним довеском к его офицерской пенсии.

– Насчёт праздничного подарка – не знаю, но советую загодя подумать о трудоустройстве… – не оставил повода для оптимизма главред.

В невесёлых размышлениях о том, чем займётся, если журнал закроют, Борисов провёл в редакции полдня и домой отправился в угнетённом состоянии духа. «Наскальная роспись» в арке окончательно вывела его из себя, настроив на критический лад.

Он медленно, боясь поскользнуться на хрусткой ледяной корке, покрывшей тротуар после вчерашней оттепели и утреннего морозца, побрёл к своему подъезду, мысленно продолжая сетовать и на продажную эпоху, и на бестолковую власть, закрывающую школы, библиотеки и литературные журналы, не думающую о воспитании молодёжи и не заботящуюся о стариках.

У своего подъезда Борисов остановился и окинул взглядом двор. Некогда зелёный, он, стараньями ушлого управдома, превратился в автостоянку. Нанятые управдомом таджики вырубили под окнами сирень и черёмуху, обкорнали могучие тополя, как головы призывников, и теперь они напоминают американские «Першинги» на стартовой позиции…

Чтобы переключиться с грустных мыслей на более позитивные, Борисов присел на лавочку и уставился на мальчишек, играющих на детской площадке.

Эту площадку построили прошлым летом как раз в канун избирательной кампании: Сиропову предстояло в очередной раз получать депутатский мандат, вот он и раскошелился…

«А чему я удивляюсь? Сейчас во власть только такие «сироповы» и лезут! Если и вспоминают о простых людях и их нуждах, так только перед выборами…» – Борисов готов был снова погрузиться в горькие думы о том, что происходит в стране, в его городе, превратившемся в «торговый Вавилон», в скопище мигрантов и гастарбайтеров, но вовремя остановился, вспомнив совет жены. Инга всегда, как только он начинал возмущаться «бардаком вокруг», призывала «выключить замполита»…

Не отрывая взгляда от играющих мальчишек, Борисов мысленно отрапортовал супруге: «Выключаю!»

Мальчишек на площадке было четверо. Все одного возраста: лет восьми-девяти, в разноцветных курточках. На присыпанной снежком земле – школьные ранцы.

«Гимназисты! Домой идти не торопятся… Заигрались!»

Игра действительно была в самом разгаре. Двое пацанов с хохотом пытались стащить с деревянной горки своего товарища. Он изо всех сил карабкался наверх по наклонной поверхности, вырывался из цепких рук. Наконец ему это удалось. Ещё один рывок, и он – наверху… Но в последний момент мальчик, который не участвовал в общей свалке, обежал горку, ловко взобрался по ступеням с другой стороны и встал на вершине во весь рост:

– Ура! Я победил! Я – царь горы!.. – торжествующе завопил он.

– Так нечестно! Это не по правилам! – заспорили его приятели. – Мы так не договаривались!

Но победитель стоял на своём:

– Ну и что, что не договаривались? Кто первый на горку забрался, тот и царь!

«Вот ведь проныра! – невольно улыбнулся Борисов, хотя ему и жаль было мальчишку, честно сражавшегося за победу: по совести, конечно, он должен стоять на вершине. – Впрочем, какая эпоха, такие и цари…»

Борисов не стал дожидаться, чем закончится ребячий спор, встал с лавочки и направился домой. Лифтом пользоваться не стал, поднялся на шестой этаж пешком: физическая нагрузка лучше всего мысли упорядочивает, и с ощущением, что весь нынешний негатив оставляет за порогом, коротко и энергично позвонил в дверь.

– Извини, милый, говорю с мамой по телефону… Обед на плите… – открыв дверь, протараторила Инга и упорхнула в гостиную, источая нежный запах знакомых духов.

«С мамой – это надолго», – резюмировал Борисов, стягивая с себя кожаное пальто. Он донашивал его бессчётное количество лет, несмотря на упрёки жены, что такой фасон давно не в моде, что в этом пальто он похож на Дзержинского, которого уже сняли с пьедестала…

«Кожа всегда в моде! И Феликс Эдмундович ещё когда-нибудь на свой пьедестал вернётся, чтобы с этим бардаком в стране разобраться!» – Борисов снял тяжёлые ботинки, напоминающие омоновские берцы, сунул ноги в тапки, прошёл в ванную и старательно вымыл руки, отметив про себя, что смог окончательно справиться с охватившим его раздражением.

Рассольник ещё не успел остыть.

Борисов ел медленно – с чувством, с толком, с расстановкой. Этому он научился в Афгане.

– На войне есть два святых занятия: баня и приём пищи… Война войной, а обед по распорядку, – заметив оставшуюся с курсантских лет привычку Борисова – поглощать еду быстро, почти не разжёвывая, наставлял его майор Петров. – Запомни, пока ты жуёшь, тебя никакой Аполлон, то бишь старший воинский начальник, ни к какой священной жертве не потребует и никуда не пошлёт. Медленнее ешь – целее будешь!

За год, проведённый «за речкой», много раз убеждался Борисов в истинности простой солдатской мудрости: война торопливых и инициативных не любит. Пока не получил приказ – не высовывайся, а получил – выполняй не спеша, а то переделывать заставят.

Борисов успел покончить с первым блюдом и приступил к котлете «по-киевски», когда на кухню вошла жена.

– Ну как, вкусно? – поинтересовалась она.

– Во! – Борисов поднял вверх большой палец левой руки. Прожевав, похвалил: – Ты молодец! Вполне могла бы шеф-поваром в ресторане работать… – И тут же осёкся: Инга уже много лет домохозяйка. Не воспримет ли похвалу как упрёк?

Но Инга улыбнулась:

– Сейчас чай будем пить с персиковым вареньем… – Она поставила ему – водохлёбу – большую кружку, себе – изящную фарфоровую чашку.

За чаем Борисов поинтересовался:

– Ты видела, что в арке стену испоганили?

Инга встрепенулась:

– Я сегодня ещё не выходила… А что там на этот раз?

– Наскальные надписи новых неандертальцев!

– Опять про Чашкина написали?

Борисов усмехнулся.

С пресловутым Чашкиным была связана целая история, продолжавшаяся несколько недель. Сначала в арке появилась надпись, в которой неизвестный корреспондент упрекнул Чашкина за то, что он гуляет с девушкой старшего брата. Затем кто-то из сочувствующих «пострадавшему» Чашкину-старшему дал определение этому гнусному проступку Чашкина-младшего в нецензурной форме. Спустя ещё несколько дней появился «приговор»: «Казнить его!» И, наконец, очередной борзописец подвёл итог обсуждению, с грамматической ошибкой начертав свою резолюцию: «Соглосен».

– Может быть, и про Чашкина, если его Витькой зовут! – Борисов процитировал: – «Витька, я спал с твоей женой», – и принялся размышлять: – А если это не Чашкин?.. Выходит, всем Витькам нашего района вздрогнуть нужно!

Инга слушала его рассуждения с улыбкой и вдруг спросила:

– А вы не подумали, Виктор Павлович, что это вам адресовано?..

2

Выйдя на «гражданку», Борисов долго не мог привыкнуть, когда к нему обращались по имени и отчеству. В армии всё было просто – сначала: «товарищ курсант», после окончания училища – «товарищ лейтенант… товарищ капитан… товарищ подполковник». Сослуживцы если и окликали не по-уставному, то только по имени – Виктор.

Отец Павел Андреевич, армейский прапорщик, мечтавший воплотить в сыне свою несбывшуюся мечту стать офицером, нарочно выбрал для него имя, означающее «победитель». А вот мама Татьяна Петровна, всю жизнь проработавшая поварихой в заводской столовой, и в детстве, и потом, называла его, своего единственного сыночка, не иначе как Витюшей. Приятели в школе звали Витькой, пока в девятом классе, после изучения таблицы Менделеева, к нему не пристало созвучное фамилии прозвище Бор. Бывшая жена Серафима в добром настроении называла его Витя, а когда злилась – Викентий. Это имечко бесило Борисова. И Серафима, зная об этом, нарочно доводила его до белого каления… По имени-отчеству к Борисову стали обращаться только после перевода его из войск в редакцию окружной газеты «Красный воин».

Инга, с тех пор как они стали жить вместе, по имени Борисова и не называла вовсе, а только – милый и, если уж возникал спор и не удавалось прийти к общему мнению, произносила строго: Борисов.

…Она появилась в его жизни, когда Борисов уже ни на что не надеялся. Если и оставалось в глубине души какое-то ожидание светлого и лучшего, то он никак не думал, что это «светлое и лучшее» возникнет именно в таком виде и при таких обстоятельствах.

В декабре девяносто первого года рухнуло в одночасье, казалось бы, монолитное и поставленное на века здание Советского Союза. Оно развалилось, как карточный домик, из которого выдернули всего одну карту – партийную идеологию, цементирующую всю эту сложную и величественную конструкцию.

Известие о том, что СССР больше нет, подполковник Борисов встретил в Харькове, где служил преподавателем на кафедре общественных наук в Высшем военном командно-инженерном училище ракетных войск имени Маршала Советского Союза Н.И. Крылова.

Бывшие братские республики Россия и Украина разошлись тогда мирно и вроде бы по-хорошему. Их лидеры при расставании обнялись и поклялись друг другу в нерушимой дружбе. Однако в первой же анкете для всех офицеров бывших Вооружённых Сил СССР, оказавшихся на территории Украины, «незалежные» власти предложили ответить на два взаимосвязанных вопроса: «Будете ли вы принимать присягу Украине?» и «Станете ли вы воевать против Российской Федерации в случае объявления ей войны?»

И если первый вопрос объяснялся самим фактом появления нового государства, то второй показался Борисову немыслимым и провокационным. Он ответил на оба вопроса отрицательно.

Начальник отдела кадров училища подполковник Зинченко, добродушный краснолицый толстяк с запорожскими усами, прочитав его анкету, посоветовал:

– Пиши-ка ты, братец Борисов, рапорт на перевод в Вооруженные Силы Российской Федерации! Найдётся там, кому за тебя слово замолвить?

– Так точно, Тарас Богданович, найдётся, – кивнул Борисов.

Он сразу вспомнил о друге детства Царедворцеве, который служил в Самаре, в штабе Приволжско-Уральского военного округа: «Коля обязательно поможет!»

– Добре! Тоди працюй… – внезапно перешёл на «ридну мову» Зинченко, протягивая Борисову чистый лист.

Борисов тут же написал рапорт на перевод из украинской армии в российскую и стал собираться на «историческую родину».

Но пока назначили нового начальника училища – «щирого» украинца; пока этот начальник рассмотрел его рапорт вместе с рапортами других «отказников»; пока весь пакет документов переправили в только что созданное Минобороны Украины и пока там, среди нескольких десятков тысяч личных дел офицеров, желающих вернуться в Россию, очередь дошла и до Борисова, наступило лето девяносто второго года.

К этому времени Борисов получил от Царедворцева письмо, из которого узнал, что и в Российской армии произошли большие перемены. Приволжско-Уральский округ приказал долго жить, и Царедворцева перевели в Свердловск, ставший не так давно Екатеринбургом, где воссоздали штаб Уральского военного округа.

«Ты, Бор, давай, не тяни! Приезжай поскорей, – торопил в письме Царедворцев, – пока округ формируется, найдём для тебя местечко получше!»

И Борисов поехал на родной Урал.

Величественное здание штаба УрВО, облицованное красным гранитом, построенное в конце тридцатых годов в стиле сталинского ампира, в день приезда Борисова гудело растревоженным ульем. По коридорам, помнившим ещё шаги маршала Жукова, расхаживали десятки таких же, как Борисов, «безработных» офицеров, спешно покинувших национальные республики и мечтающих служить в некогда заштатном, второразрядном, а теперь – престижном округе.

В правом крыле первого этажа, где располагалось управление кадров, толкаясь в очереди перед кабинетом начальника управления, Борисов неожиданно вспомнил, как в девяностом, сразу после выпуска из военной академии, ему предлагали место преподавателя в Свердловском высшем танково-артиллерийском военно-политическом училище имени Л.И. Брежнева.

Тогда он от вакансии отказался, отдав предпочтение Харькову, дескать, там тепло и яблоки растут, словно не хватило ему афганской жары и сахарных дынь. Но на самом деле причина была совсем иного, личного, свойства… Сейчас он был бы рад вернуть всё назад, да жизнь – не кинолента, обратно не прокручивается, и всё в ней предугадать невозможно… Впрочем, и само Свердловское политическое училище тоже не сохранилось. Его расформировали по указу президента новой России, упразднившего политорганы. На месте СВВПТАУ разместилось командное артиллерийское училище, в котором должности для Борисова не нашлось. Не помогли ни академия, оконченная с отличием, ни лестная характеристика, которой снабдили в Харькове, ни звонок Царедворцева начальнику управления кадров.

– Ждите, товарищ подполковник, – уныло обнадёжил Борисова кадровик. – Появится вакансия, мы свяжемся с вами… Вы где остановились?

Борисов поселился в переполненной приезжими офицерами и членами их семей окружной гостинице. Царедворцев, пользуясь статусом редактора окружной газеты, устроил его в отдельный номер. Сам он проживал в соседнем, ожидая служебную квартиру.

Сообщив кадровику, где его найти, Борисов побрёл в сторону своего временного приюта, размышляя, чем себя занять, пока, как говорится, суть да дело. Ему пришла в голову мысль – съездить в родной Челябинск. Но он её быстро отверг: родителей уже похоронил, а квартира, которую они так и не успели приватизировать, отошла государству. Просто так глядеть на «родное пепелище» и вдыхать «сладкие и приятные» дымы знаменитого металлургического комбината не хотелось. Да и надеялся, что должность для него всё-таки отыщется быстро.

Место для Борисова и впрямь вскоре нашлось – заместителем командира батальона по работе с личным составом в Алапаевской инженерно-сапёрной бригаде.

– Должность майорская, но это назначение, как вы понимаете, с расчётом на перспективу… – напутствовал уже знакомый кадровик. – Служите, товарищ подполковник! Родина о вас не забудет!

Сколько подобных фраз выслушал Борисов за годы службы, и не перечесть. Он хорошо знал армейскую истину: временные должности – это, как правило, надолго, но выбирать было не из чего.

– Разрешите убыть к новому месту службы! – козырнул Борисов и отправился в гостиницу собирать вещи, которых у него как у человека одинокого было немного – два чемодана с обмундированием и книгами.

У гостиницы Борисов столкнулся с Царедворцевым:

– Еду, Коля, служить в Алапаевск. Сам понимаешь, городишко – так себе. Одно только радует: служебную квартиру обещали сразу дать.

Царедворцев благодушно похлопал его по плечу:

– Всё в порядке, Бор! Нормальный городок. Чайковский там жил и члены семьи последнего императора…

– Скажи ещё: нашли свой последний приют… – мрачно усмехнулся Борисов.

– Ну, нам с тобой до последнего приюта ещё далеко… Ты служи! А Родина тебя не забудет!

– Да вы что, сговорились, что ли? В кадрах утешали, ты меня уговариваешь… Само собой, буду служить! Хоть в Алапаевске, хоть в Елани, хоть в любой другой дыре! Только хотелось бы, чтоб не до пенсиона… Ты же помнишь курсантскую присказку: в запас надо уходить в городе с метро!

– Будет тебе метро! – бодро пообещал Царедворцев. – В Екатеринбурге уже три станции действуют. К концу этого года первую ветку сдадут. Думаю, что к этому времени я тебе перевод организую…

– Свежо предание… – Слова Царедворцева напомнили Борисову недавно услышанный анекдот: Екатеринбургский метрополитен самый короткий и самый долгостроящийся в мире…

…Он успел прослужить в Алапаевске почти два года, когда в его рабочем кабинете раздался телефонный звонок.

– Товарищ подполковник, «Визит» на проводе! – сообщила знакомая телефонистка с бригадного коммутатора. – Соединяю!

– Спасибо, Тома! – поблагодарил Борисов, насторожившись. «Визит» – позывной штаба округа. «Кому я там понадобился?»

В допотопной трубке армейского «ТАИ-43» после короткого шуршания и потрескивания раздался слегка искажённый, но вполне узнаваемый голос Царедворцева:

– Здорово, Бор! Как ты там?

– Здравия желаю! Служу! А ты как?

– Тоже служу, – радостно хохотнул Царедворцев. – Вот, полковника получил! Приедешь обмывать?

При упоминании о «полковнике» в сердце у Борисова кольнуло – и у него подошёл срок присвоения очередного звания, да должность майорская не позволяет на третью звезду претендовать. Он поёжился, но не дал зависти ни одного шанса:

– Рад за тебя, мой друг! Поздравляю, товарищ полковник!

– Ну, ещё не полковник… – снова хохотнул Царедворцев. – На днях командующий погоны вручит, тогда уж… Так ты приедешь? В следующий четверг проставляюсь. Голубой зал ОДО. Начало в восемнадцать ноль-ноль.

Борисов замялся:

– Кто ж меня отпустит, Николай? У нас на это время командно-штабные учения запланированы…

– Отпустят, – успокоил Царедворцев, – я ведь главное не сказал: должность для тебя нашёл. Начальником отдела боевой подготовки у меня в газете!

– Да какой из меня газетчик? Меня этому не учили! – от неожиданности стал упираться Борисов. – Я ни дня в армейской печати не служил, только в войсках да в училище…

– Ах, скотина неблагодарная! Я ему, сидящему на майорской должности в задрипанном Алапаевске, подполковничью в Екатеринбурге пробил, а он ещё и упирается… – оскорбился Царедворцев. – Ты мне это брось! Стихи пишешь! Две книжки уже издал! Вот-вот в Союз писателей вступишь! Неужто с газетными заметками не справишься? Тем паче в отделе боевой подготовки! Ты же – войсковой офицер, к работе в «поле» тебе не привыкать… В общем, жди! Завтра-послезавтра будет выписка из приказа! И не забудь: четверг, восемнадцать ноль-ноль!

Конечно, Царедворцев был прав. Борисов работы в полевых условиях не боялся и хотя никогда не служил в печатных изданиях, но заметки для этой окружной газеты в последнее время регулярно писал. И поэтические сборники у него один за другим вышли: в «Воениздате» и в «Молодой гвардии»… И документы на приём в Союз писателей России уже в Москве…

И ещё, пока Борисов служил на родине Чайковского, они с местным композитором Цикалёвым написали гимн Алапаевска, который на всех городских мероприятиях поют:

Алапаевские зори
И крутой изгиб реки.
Дивный лес на косогоре
И рабочих смен гудки…
Это всё – моё родное,
Что судьбой своей зову,
Что останется со мною
До тех пор, пока живу…

«Где наша не пропадала! Уж, наверное, газетчиком быть – не сложнее, чем гимны слагать…» – решился Борисов и в назначенное время появился в Доме офицеров.

Царедворцев в новом парадном мундире с золотыми полковничьими погонами представил его коллективу редакции:

– Коллеги! Прошу любить и жаловать – новый начальник отдела боевой подготовки подполковник Борисов Виктор Павлович!

А на ухо Борисову шепнул:

– Помни, я теперь – твой непосредственный начальник. Так что соблюдай субординацию – и никакого панибратства! – При этом Царедворцев добродушно улыбался.

– Есть – никакого панибратства и соблюдать субординацию, товарищ полковник! – прищёлкнул каблуками Борисов.

– Только давай без этого солдафонства – не на плацу! У меня в редакции принято обращаться друг к другу по имени-отчеству… – Царедворцев указал на один из десяти столиков, расставленных в два ряда. – Вот ваш стол, Виктор Павлович! Отдыхайте, веселитесь, а завтра в девять утра жду у себя в кабинете. Попрошу не опаздывать!

Соседями по столу у Борисова оказались два майора и сухопарый старичок-ветеран.

Майоры представились:

– Валерий Исмаилович Амирханов – отдел культуры и быта.

– Вадим Юрьевич Дулов – молодёжный…

Ветеран с орденскими планками назвался Егором Ивановичем Мильковым.

– А я ваши стихи знаю, Виктор Павлович, – с ходу огорошил он. – Давно за вашим творчеством слежу, ещё когда вы курсантом Курганского училища были и у нас, в «Красном воине», свои первые опусы публиковали. Году, кажется, в семьдесят седьмом…

От неожиданности Борисов растерялся:

– Так точно, публиковал что-то в семьдесят седьмом…

– А я тогда в этой «богадельне» редактором был, в звании капитана первого ранга. По долгу службы все номера вычитывал. Вот и запомнил вас… Рад, что служить у нас будете, – продолжал старичок Мильков. – Талантливые люди в редколлегии нужны…

Майоры дружно закивали и потянулись к бутылке. Это оказалось весьма своевременным.

– Внимание, товарищи! – возвысил голос Царедворцев, сидевший за начальственным столом, под портретом Михаила Васильевича Фрунзе на коне. И Фрунзе, и конь были на себя не похожи: «Явно солдатское творчество».

Генерал-майор – начальник управления воспитательной работы округа с невыразительной фамилией Бурмасов и такой же невыразительной внешностью поднялся с бокалом в руке:

– За нового полковника российской армии! – провозгласил он. – За полковника Царедворцева!

Все встали, гремя стульями. Зазвенели рюмки и бокалы. Грянуло троекратное, дважды короткое, а третье – раскатистое «ура», и праздник начался.

Где-то между третьим и четвёртым тостом Борисов поинтересовался у Милькова, как это он сподобился в морском звании оказаться в сухопутном округе.

– Я ведь школу юнг Северного флота окончил – между прочим, вместе с будущим известным писателем Пикулем… Служил на торпедном катере, а после войны в военно-морское училище поступил. В журналистику меня уже позже судьба забросила. После редакторского факультета и направили на Урал, – пояснил Мильков и перевёл разговор на Борисова. – Это очень хорошо, что вы к нам из войск. Не хватает у нас в редакции настоящих боевых офицеров. Эти вот юноши, – кивнул он на майоров, – как после Львовского политучилища в газету угодили, так до начальников отделов и доросли… Что с них взять, если они не знают, как солдатские портянки пахнут! А журналист всё должен знать!

Майоры к их беседе не прислушивались, усиленно налегали на водку и закуски, о чём-то между собой переговариваясь.

Снова провозгласили тост за Царедворцева с пожеланием, чтобы он стал генералом.

Выпили за будущего генерала и Борисов с Мильковым.

Старый редактор, слегка «поплыв», заговорил о «политике»:

– Скажите мне, Виктор Павлович, как же это вы страну профукали? Не вы лично, конечно, а всё ваше поколение… Мы её в такой войне отстояли, такому врагу хребет переломили, а вы…

Борисов поморщился: тема была больная и неоднозначная. Он и сам не однажды задавал себе вопрос и не мог ответить, как так вышло, что могучая страна, в которой много «лесов, полей и рек», враз развалилась, а армия, «легендарная и непобедимая», о которой народ слагал песни, не встала на защиту своей удивительной страны. И он, Борисов, в том числе не встал. Потому и живёт сейчас, чувствуя себя офицером, потерявшим честь. Ведь не защитил он СССР «ценою своей крови и самой жизни», как обещал в юности, когда принимал присягу…

– А что мы, Егор Иванович? Мы растерялись… – вырвалось у него. – Да, был бы только приказ – защитить… Но ведь приказа-то не было!.. Высшие начальники струсили, да и мы… Никто на себя смелость не взял предателей арестовать и вакханалию в стране остановить!

Мильков покачал головой:

– На труса вы вроде не похожи… Да, вижу, и повоевали… – кивнул он на голубую колодку медали «От благодарного афганского народа». – Простите меня, старика, что завёл об этом речь… Только, поймите, ноет здесь… – ткнул он пальцем в свои орденские планки – вровень с сердцем.

Они выпили ещё по одной. Молча, как будто за упокой страны, которой оба присягали.

Тут заиграл офицерский вокально-инструментальный ансамбль «Поворот». И хотя пели что-то патриотическое, про родной Урал и «ершистый уральский характер», песня Борисову не понравилась. И даже не словами, а манерой исполнения: как будто и не офицеры поют, а лицедеи, надевшие на себя чужие, не принадлежащие им, мундиры.

– А вы, Егор Иванович, приглашены на банкет по старой памяти или как? – осторожно спросил он.

– Зря списываете старика со счетов, Виктор Павлович! Я сейчас в газете отделом писем заведую. Вон, поглядите, справа от нас, через столик, мои кадры сидят…

Борисов оглянулся. За столом, на который указал Мильков, сидели женщины – две помоложе и две постарше.

С одного взгляда, по холостяцкой привычке, Борисов оценил, что все они вполне себе привлекательные и «в соку».

– Неужели все ваши? – переспросил он.

– Две – мои, а две – из бухгалтерии. Те, что повзрослее… Но вы на возраст внимания не обращайте… – Умудрённый Мильков изложил сразу всю диспозицию: – Докладываю вам совершенно определённо, что все дамы – одинокие и порядочные… А вы сами – женаты, Виктор Павлович?

– В разводе уже семь лет…

– Тогда не тушуйтесь, – посоветовал Мильков. – Это нам, старикам, на амурном фронте одно остаётся – мемуары писать. А вам, молодым, и флаг, как говорится, в руки!

Борисов снова поглядел в сторону столика с дамами. На этот раз – пристальней. Тут он и заприметил Ингу…

3

Слова, сказанные женой за обедом, как будто в шутку: «А вы не подумали, Виктор Павлович, что это вам адресовано?..» – занозой засели у Борисова в мозгу: определённо это он уже слышал.

Борисов познакомился с Ингой так, как советовал знакомиться с дамами герой Дюма – мушкетёр Д’Артаньян: «Хочешь произвести на женщину неотразимое впечатление – окажи ей услугу, выручи в трудной ситуации, а ещё лучше – спаси от беды».

Когда по совету ветерана Милькова Борисов приглядывался к сотрудницам редакции и выделил среди них Ингу, он поначалу даже не понял, чем именно она привлекла его внимание. Инга не соответствовала типажу женщин, которые ему нравились прежде. Блондинка Серафима с голубыми, с поволокой, вечно печальными, как у бурёнушки, очами и темпераментная шатенка Майя, после романа с которой Борисов решил, что больше влюбляться не станет ни за какие коврижки, обладали довольно пышными формами. Рыжеволосая, коротко стриженная Инга отличалась от них какой-то детской беззащитностью. На удлинённой, как у Нефертити, шее – ниточка красных бус, изящные, как у скрипачки, пальцы.

«Она в семье своей родной казалась девочкой чужой…», – сразу определил он Ингу в разряд «романтических героинь», хотя ничего общего с уездной барышней девятнадцатого века в ней и не наблюдалось.

Когда она в коротком чёрном платье прошла по залу, он взглядом знатока оценил лёгкость её походки и стройность ножек на шпильках.

Всё подмечающий ветеран Мильков одобрительно подмигнул, мол, девушка что надо, и назвал её имя – Инга – необычное, колкое, как игла.

Возникновение метафор, как знак пробуждения поэзии в душе, это самый верный признак того, что девушка Борисова «зацепила».

Между тем начались танцы. И, поскольку женщин в компании оказалось меньше, чем мужчин, представительницы прекрасной половины человечества были нарасхват.

Первыми ринулись в «бой» майоры Валерий Исмаилович и Вадим Юрьевич. Будучи уже изрядно подшофе, они пригласили на танец двух соседок Инги и теперь медленно перетаптывались в дальнем углу зала со своими партнёршами.

Борисов танцевать не любил, хотя в юности некоторое время ходил в школьный танцевальный кружок, но, скорее, за компанию с Царедворцевым, чем по собственной инициативе. Он неожиданно ревнивым (хотя с чего бы ему было ревновать?) взглядом проводил кавалера, который попытался пригласить Ингу на танец, и порадовался, когда она отказала: «Извините, я не танцую».

«Привередливая барышня… – одобрительно подумал Борисов, чокаясь с Мильковым. – А почему она на банкет пришла и не танцует? Ну, нет сегодня у барышни настроения танцевать!»

Музыканты заиграли очередной блюз.

К Инге вальяжно приблизился генерал Бурмасов. Он склонился к ней так низко, что Борисову стала видна большая плешь на его макушке.

До Борисова донеслось уже знакомое «Извините, я не танцую…», но генерал не привык, чтобы ему отказывали. Он продолжал настаивать и после повторного отказа потянул Ингу к себе за руку.

Она закрутила головой, словно ища защиты. Борисов перехватил этот взгляд «испуганной лани» и вскочил из-за стола.

– Осторожней, Виктор Павлович… – предостерёг вдогонку Мильков.

В несколько шагов Борисов оказался рядом с генералом Бурмасовым и крепко сжал его локоть:

– Извините, но девушка обещала этот танец мне! – негромко сказал он.

Бурмасов от подобной наглости растерялся, выпустил руку Инги, тут же проскользнувшей за спину Борисова.

– Вы что себе позволяете? Вы не знаете, кто я? – Шея у Бурмасова побагровела, а лицо стало серым.

Борисов сдержанно улыбнулся:

– Хорошо знаю, товарищ генерал-майор. Но мы же не в строю, и танец мне уже обещан…

Бурмасов отступил назад и окинул Борисова прищуренным взглядом: