Сказка третья. Трое из Лукоморья
– Крылатку мне поправь, – бросил Армен через плечо.
– Не могу, у меня же лапки, – желчно ответил Василий.
– Я поправлю, – подскочила Маринка.
– Поздно, я сам, – Армен сделал оскорблённое лицо, и бакенбарды у него вздрогнули.
Василий только вздохнул. В последнее время приступы звёздной болезни на Армена накатывали всё чаще. Но куда деваться – приходилось терпеть. Во-первых, это Арменов родитель их нанял. Во-вторых, найти в городе Л. другого Пушкина было бы затруднительно – а без Пушкина всё предприятие развалится.
Что сейчас, что во времена Александра Сергеевича заработать в этой дыре можно было только на мимо проезжающих. Специально в Л. никто не ездил, и никто здесь надолго не оставался – незачем. В девятнадцатом столетии меняли лошадей и мчались дальше на почтовых. В двадцать первом веке высыпали гурьбой из туравтобуса и выстраивались в две нетерпеливые очереди у платного туалета. А затем вновь уносились по федеральной трассе в другие, по-настоящему интересные и примечательные места.
Так было долго. Но в прошлом году все переменилось.
А началось с того, что в одно из мутных, сопливых мартовских воскресений зашли попить чайку родители Армена. Дело обычное, Варданяны жили дверь в дверь с Васькиным семейством с незапамятных времён, когда их панельная девятиэтажка ещё считалась престижной новостройкой. Соседи устроились с матушкой на кухне и принялись уютно, не торопясь, обсуждать безнравственность современной молодёжи. Мать работала в библиотеке и о кризисе духовности судила по тому, как мало у них бывает посетителей. Отец Армена, владелец того самого платного туалета, с ней соглашался, хотя по прямо противоположным причинам – ходили-то к нему часто, но не слишком аккуратно.
– И не говорите, Левон Гамлетович, и не говорите! – восклицала матушка, накладывая всем ещё варенья. – Нравы в нашем городе просто пещерные, и это стыдно! Как мы могли утратить свою духовность? Ведь у нас бывал сам Александр Сергеевич Пушкин!
– В самом деле? – удивился Варданян. – Я и не знал.
– Не просто бывал, а даже посвятил нашему городу несколько замечательных строк! Своему другу В. он пишет: «Нынче застрял более чем на три часа в местечке Л., где каналья-смотритель никак не желал дать мне почтовых. Зато имел я удовольствие испить превосходного местного квасу». Вот видите?
– Пушкин… Квасу… – глаза у Левона Гамлетовича вдруг загорелись вдохновенным тёмным огнём, отчего он стал похож на врубелевского Демона на пенсии. – Елизавета Андреевна, да вы гений!
На следующий же день Варданян развернул кипучую деятельность – звонил, договаривался, предлагал, торговался. Так и появилось на свет творческое объединение «Лукоморье» со своей интерактивно-иммерсивной костюмированно-театрализованной и страх какой аутентичной программой «Им квас как воздух был потребен».
Забегая вперёд, скажем, что отныне автобусы с туристами меньше, чем на сорок пять минут, в Л. никогда не останавливались.
Армен сразу согласился участвовать – с Левоном Гамлетовичем семья никогда не пререкалась, себе дороже. Василий отнекивался, как мог, но потом сдался – денег было в обрез, а так хотелось пожить по-человечески, а не у матери на шее сидеть. Маринку, тоже бывшую одноклассницу, и уговаривать не пришлось – сама напросилась. Всегда, говорит, мечтала о сцене. Хотя сцена у них была так себе – автобусная стоянка перед туалетом.
Именно там очумевших от долгой дороги туристов второе лето подряд встречали Армен, Маринка и Василий. То есть, конечно, Александр Сергеевич Пушкин, Русалка и Кот Учёный.
Сценарий написала матушка. Получилось даже на Васькин взыскательный вкус, недурно – не зря она столько лет в библиотеке просидела. Костюмы сделала тётя Света, Маринкина мама. Она ещё с детского сада их всех обшивала на каждый утренник, а уж ради Пушкина сама себя превзошла. Так Армен обзавёлся кружевной рубашкой, панталонами, сюртуком и крылаткой (только цилиндр заказали на Алиэкспрессе). Маринке сделали прозрачную серебристо-зелёную юбку, всю в пайетках – как будто в чешуе, с разрезами по бокам, микро-топик, как у Ариэль, и венок из искусственных кувшинок для аквариумов. А для Василия тётя Света сотворила кошачий чудо-костюм – бархатный, чёрный, с белой грудкой, с ушастым капюшоном и толстым набивным хвостом. Были даже перчатки в виде лап-подушечек. А полумаску с усами из лески Василий сам смастерил.
Сначала, прямо скажем, пришлось нелегко. Хорошо Армену, он с десяти лет в туалете на кассе сидел, с любым контингентом мог общаться. Маринка, инструктор по танцам на шесте, тоже особо не тушевалась. А вот Василий в миру занимался ремонтом компьютеров и публичного внимания боялся как огня. Но ничего, притерпелся понемногу.
Трио у них вышло удачное, у каждого своя специализация. Армен работал на женскую аудиторию. Сверкал огненным взором, декламировал с придыханием: «Для вас, души моей царицы…», – прижимал руку к сердцу. Память у него была – как у слона, стихов ещё со школы помнил кучу, да ещё столько же за неделю выучил и когда надо – ловко их вворачивал. И бакенбарды за зиму отрастил – что твой орангутанг. В общем, бешеным пользовался успехом. Ну и пусть он был маленький и носатый. Подумаешь! Пушкин тоже был не Скала Джонсон, а дамы его любили.
У Маринки роль была почти без слов. Её дело – прохаживаться туда-сюда, сверкать ляжками, улыбаться, махать волосами (они у неё были до самой пятой точки, густые, блестящие) да разносить на подносе пластиковые стаканчики с «тем самым пушкинским квасом, по старинному рецепту» (с местного пивзавода). Мужики, глядя на неё, даже покурить забывали.
Василий брал на себя детишек. Все они хотели котика погладить, подержать за лапу, а иногда и подёргать за хост. Слов у Василия тоже было немного – всё больше стишки и загадки в основном кошачьей тематики. Зато он мурчал, мяукал и даже шипел (если на хвостик слишком уж покушались).
После кваса – фото, групповое и с каждым по отдельности (само собой, не бесплатно). Да ещё Армен придумал на видном месте ставить коробку для пожертвований с табличкой «Котику на молоко». В итоге на круг неплохо зарабатывали, во всяком случае, по меркам города Л.
И людям ведь нравилось. Отзывы меньше пяти звёзд «Лукоморье» получало редко. В сезон их бронировали на месяц вперёд. Левон Гамлетович даже стал поговаривать, что нужно крытый павильон строить – чтобы шоу и зимой продолжалось. Правда, в холода квас плохо заходит, но можно ведь и чаю попить. И мама была рада – наконец-то Вася работает в сфере культуры, а не в железяках копается.
Василий в целом тоже был всем доволен. Правда, в последнее время, пожалуй, подустал – да и не он один. У «Лукоморья» наметились первые признаки выгорания. Армен всё чаще включал примадонну, капризничал, кричал на Ваську с Маринкой, дулся из-за пустяков. Вместо того чтобы отдохнуть после выступлений – на речку сходить или хоть в пивбар на Ленина – топал в библиотеку, к Васькиной маме. Там он в который раз перечитывал собрание сочинений Пушкина от корки до корки – всё, кроме четвёртого тома, который неизвестные спёрли ещё в доисторические времена, и который библиотека всё никак не могла докупить из-за недостаточного финансирования. Маринка тоже хандрила – стала вслух мечтать о том, как вернётся из райцентра домой её парень Толик (он там в техникуме учился), и тогда Маринка сразу в ЗАГС – и в декрет, а то надоело всё, сил нет никаких.
Надо, надо было им отдохнуть недельку, а лучше две. Василий уже начал сам за собой замечать, чего раньше не было – раздражителен стал, вздрагивал от резких звуков, и запахи как-то неприятно обострились – говорят, такое после ковида бывает. Доработаю до конца августа – и устрою себе отпуск, решил он. А то скоро на людей мяукать начну.
В общем, под такие мысли программу в четверг отыграли честно, технично, но без огонька – сами чувствовали. Попрощались вяло, разошлись понурые – завтра пятница, страшный день, четыре автобуса подряд до обеда и после столько же.
Но пятница оказалась страшным днём по другой причине. Не вышла на работу Маринка.
Звонили ей на телефон и в ватсап, писали сообщения – всё без толку. Что делать – отыграли первую группу без неё. Армен из кожи вон лез – он, когда на нервах, всегда особенно хорошо выступал. Василий тоже старался – мурчал громче обычного, выгибал спинку и умывал лапкой мордочку, даже за мухой с мявом гонялся, на радость детишкам. Вроде, обошлось, клиент не заметил потери бойца.
Левон Гамлетович тем временем запрыгнул в свой раздолбанный мерс и сгонял к Маринке домой – жила она на другом краю города. Вернулся мрачнее тучи. Тётя Света со вчерашнего вечера дочку не видела – легла рано, а утром решила, что Маринка уже ушла на работу. Телефон на беззвучном режиме нашли на полу в прихожей. У Василия вдруг закололо сердце, он и не знал, что это не фигура речи такая, а на самом деле, как будто иголкой тыкают. Хотел сказать что-то успокоительное, вроде «Да что с ней будет, она же такая красивая» – но понял, что глупее и придумать невозможно, вовремя захлопнул рот. Как обслужили остальные группы – сам не помнил.
На следующий день пропал Армен.
Дядя Лёня, участковый, сидел у них на кухне. Таким серьёзным Васька его не видел с тех пор, как Армен в первом классе украл прадедов наградной маузер, чтобы застрелить хулигана Зверева.
– Василий, с этого момента без моего приказа из дома – ни ногой.
– Дядь Лёнь, да почему?
– Ты что, совсем дебил? – сурово спросил тот, насупив рыжие брови. – Мозгами пошевели. Сначала Марина, потом Армен, ты последний остался.
– Так вы что думаете, это… маньяк какой-то? Охотится на «Лукоморье»?
– Ничего я не думаю. Из райцентра приедут, разберутся. А ты не высовывайся. Мать успокаивай, она вон с ума сходит. Ну, к Варданянам можешь сходить. А лучше в квартире сиди. Понял меня?
– Понял, дядь Лёнь.
Вот Василий и сидел – сначала в кресле, потом на полу, а теперь на подоконнике, уткнув лоб в колени, как в детстве, когда накажут и гулять не пускают. В телефон он больше смотреть не мог – у всех знакомых в ленте были Маринка и Армен, и единственный на весь город журналист, который недавно брал у «Лукоморья» интервью, уже состряпал статью о пропавших, и теперь её все репостили. В доме было тихо – ночь уже, почти двенадцать, мать уснула, наконец, в соседней комнате, наплакавшись за день. Только снаружи нудно скрипели ржавые качели. И кто там качается в такое время? Васька открыл окно, хотел им крикнуть, чтобы валили из их двора – но не крикнул. Слова пропали. Во дворе Армен качал на качелях Маринку.
Васька колобком скатился с подоконника на пол и вприпрыжку бросился во двор.
– Ребята, вы?! Блин, да где вы были?! Мы все с ума сходим, а они на качельках качаются! Вы нормальные вообще?!
– С нами всё хорошо, Вася. Не шуми, пожалуйста, – сказал Армен тихо. Маринка только улыбнулась.
От этих слов Василию стало как-то не по себе. Васей Армен его никогда не звал – только Васьком или Котярой. И почему вдруг – «пожалуйста»? Как чужому. А Маринка? С ней явно было что-то не так. Во-первых, на ней всё ещё был костюм русалки – с чего бы это? Во-вторых, она вроде как стала ещё красивее. Будто светилась изнутри. И волосы у неё теперь были не до попки, а прямо до щиколоток. Стоп, да и Армен ведь до сих пор в цилиндре, зачем? А фамильный варданяновский нос как будто уменьшился, что ли. Пластику сделали? Оба?
– Хорошо, что ты пришёл. Мы ведь только тебя и ждали, – продолжал Армен. – Какое Лукоморье без кота?
Василий почему-то сразу понял, что Лукоморье – это Лукоморье, без кавычек. От страха у него даже нос похолодел.
– Пойдём, Вася, пора. Что мы тут забыли? Ничего нас здесь не ждёт хорошего. Не хочу я семейным туалетом заведовать. Я в душе творец, я артист, поэт. А Маринка? Сдался ей этот Толян, да она же с ним от безнадёги только и встречалась – остальные-то ещё хуже. Будет потом, как тётя Света, в «Семёрочке» на кассе сидеть до старости. А так – посмотри, какая она красавица. И всегда теперь такой будет. Пойдём, Вася. Мы свой пропуск в сказку честно заработали. Хорошо потрудились, с душой.
Василий зажмурился, чтобы не видеть. Но перед закрытыми глазами вдруг нарисовалась удивительно яркая картинка – над головой крыша из пронизанных солнечными лучами листьев, далеко внизу – ярко-синее море с белыми барашками, а сам он, Василий, возлежит, как римский патриций на ложе, на огромной ветке, и так ему хорошо, так приятно точить коготки о шершавую дубовую кору…
Усилием воли Василий прогнал морок и широко распахнул глаза. Бывшие друзья никуда не делись – смотрели на него ласково и очень-очень внимательно.
– Вот что, ребята. Хотите в сказку свалить – дело ваше. Ты, Марин, только о внешности своей всегда и думала. Значит, отличная из тебя получится русалка. Ты, Армен, хотел быть звездой – вот и будь ей, хоть самим Пушкиным. Ты реально талантливый. Только тебе легко – у твоих родителей ещё четверо останутся. А я у мамы один. И я её не брошу. Идите без меня, – Василий упёрся ногами в землю и приготовился сопротивляться до последнего, как кот, которого тащат к ветеринару.
– Как хочешь, Вася. Насильно в сказку никого не берут. Но если передумаешь – приходи сюда, к качелям, в полночь. Мы всегда тебя примем. Ты же наш друг, – Армен приподнял цилиндр и вдруг растворился во тьме. Васька обернулся к Маринке – но и та уже таяла, как сахар в чае.
Утром Василий проснулся от громких голосов на кухне. Кое-как напялил шорты, побежал туда.
На кухне собралось целое общество – мать, участковый дядя Лёня, Арменовы родители, тётя Света – и все разом смеялись, плакали, передавали из рук в руки планшет. Левон Гамлетович кипятился, бил кулаком по столу, его наперебой успокаивали. Пахло валерьянкой, коньяком и подгоревшими оладьями.
– Чочилось? – проглатывая слова, спросил Василий.
– Вот, полюбуйся, что друзья твои отчебучили, – мать сунула Василию в руки планшет. – Признавайся, злыдень, ты ведь знал?
Васька нажал на воспроизведение видео – и ойкнул. Там были Армен и Маринка. Они куда-то ехали в вагоне поезда – на заднем плане видны были мелькающие за окном берёзки. Перебивая друг друга и торопясь, они говорили, что больше не могут жить в этом городе Л., где у любого нормального человека крыша съедет. Что Армен будет учиться на актёра в Москве. Что его уже заметил и позвал в сериал один очень известный продюсер. Что Маринку тошнит от Толяна, и друзья у него стрёмные, и сам он не лучше. Что Маринка беременна от Армена. Что они перед поездом успели расписаться. Что пусть за них никто не волнуется, но больше они пока на связь выходить не станут, сейчас отправят это видео родным и симку выкинут в окошко. Что они всех очень-очень любят, но теперь у них будет новая жизнь.
– Ничего не знал, честное слово, – ошалело сказал Василий, возвращая планшет. – Ни слова мне не сказали, конспираторы хреновы. Тоже мне, друзья.
Левон Гамлетович, кажется, хотел снова взорваться, но матушка ловко подсунула ему чайную чашку с коньяком.
– Конечно, дети поступили необдуманно, – сказала она. – И очень эгоистично. Но ведь их можно понять. Наш город не предлагает им решительно никаких перспектив. И то, что они в последнее время стали заниматься сценическим искусством, просто открыло им на это глаза. Высветило противоречия…
– Как родит, так сразу и объявится, – утешал тем временем дядя Лёня тетю Свету. – Позвонит, скажет – мам, приезжай, помоги с ребёнком.
Василий уже не слушал. Он взял банку сметаны, сел на подоконник и подставил лицо солнцу. Пусть друзья поступили по-свински. Но они живы-здоровы и счастливы, это главное. А у него были сметана и солнце, что ещё нужно? И на душе у Василия стало так хорошо и легко, что он тихонько замурлыкал себе под нос.
Рассказ болдинской крестьянки о любви поэта
Наталья Крамская
Влюбился как-то раз Александр Сергеевич в простую крестьянскую девушку, да к тому же в крепостную. Ольгой её звали. Жила она в то время с родителями в селе Михайловское Псковской губернии – имении матери поэта из рода Ганнибалов.
Для девушки неопытной любовь – беда, понесла сердешная наша, Олюшка-то. Дело житейское. Так оно и бывает: любовь-любовью, а что-то делать надо, дитя ведь незаконное.
Отправили Ольгу вместе с семьёй родной подальше, чтоб грех-то скрыть, уже в отцовское имение – Болдино. Родители Александра Сергеевича это, конечно, сделали. Так ведь и то верно – как хотят, так холопами своими и распоряжаются, неспроста ведь поговорка в народе прижилась: «хозяин-барин».
Совестно Александру Сергеевичу было, конечно. Погрустил он, попечалился, да делать нечего – так видно тому случиться и суждено. Будет расти ребёночек в дальней стороне. Да и любовь свою забыть надо – не судьба… Не дали бы родители благословения на брак – не ровня они с Олюшкой, хоть и краса она ненаглядная.
Прошло времени с того случая достаточно. Немало других красавиц из барского сословия повстречалось ему. Всё искал он черты Ольгины в каждой, но куда там – ни одну из красавиц тех и рядом не поставить с нашей крестьяночкой-то.
Улеглись страдания-чувства как будто… Вроде и любви давней той конец, и жениться уж надо, к тридцати уж годки-то подходят – не век же бобылём по свету белому мыкать. Нашлась и невеста нашему Александру Сергеевичу, да какая! Глядя на неё, ведь у него слова в строки сложились:
А сама-то величава,
Выступает, будто пава;
А как речь-то говорит,
Словно реченька журчит…
Не нам судить, но видишь, как получилось: Ольга-то вроде с глаз долой – из сердца вон, а сам на суженую свою наглядеться не может! Только сердечко иногда ноет – как там Олюшка, что с ребёночком?
И надо такому случиться – перед свадьбой надобность ему в дальнюю сторонку, в Болдино явиться, дела разные с подготовкой к свадьбе-венчанью решить. По осени это случилось.
На самом деле это испытание батюшке нашему Александру Сергеевичу уготовлено было. Судьба-то человека всегда загодя золотыми нитями вышивается, и обойти судьбу нельзя или очень трудно бывает. Многие страданья человеческая душа берёт за грехи свои тяжкие.
Так и здесь. Едет он, дума-кручина одолевает, сердце в груди щемит, и кажется ему, будто не осень золотая на землю листьями сыпет, а пурга-вьюга его кружит, дорогу твёрдую из-под копыт коней уводит и бесы разные жалобно воют – «что-де я делаю, верный ли это шаг с женитьбой?»
Приехал наконец. Встретили его дворовые. Как водится, в баньке намыли, накормили, напоили да спать уложили. Вроде, и подуспокоилось ретивое. Не встретил он зазнобу бывшую в первый-то день. А сам он хоть и барин, но спросить про неё не решился пока.
Проснулся поутру, солнце в комнату светит, девушка сенная позавтракать ему каши гречневой принесла. Блюдку-то с кашей он из её рук берёт, а сам глядит – не она ли, не Ольга ли, может, не узнать уж её, сколько ведь годков промелькнуло… Но нет, не она – другая Олюшка-то. Коса у неё светлая, а сама черноокая – ни с кем не спутать.
А окно из его комнаты прям напротив входа в церковь было, он в окно-то ненароком глянул, и показалось, что вроде похожая молодая женщина в церковь вошла. Скорей поспешил свет наш в ту церковь и про завтрак забыл.
Глазами по всем головам пробежал, сразу почти и углядел её – стоит перед Богородицей, свечу держит, сама вся тихая. Она всё та же, только старше маленько, да ещё красивей. Молотком в висках кровь застучала, и подойти не посмел. Почти выбежал из церкви Александр Сергеевич, ветерком свежим на него подуло, только на улице разум вернулся и облик невесты – красавицы писаной опять перед ним возник.
Свиделись они с Ольгой потом только. До встречи этой оба как затаились. И она знала, что он здесь, что приехал, и он знал, что она неподалёку. А увиделись – секунда только была в её глазах укоризна, что де не вспоминал да позабыл, но глянула она в его очи ясные, цвета небушка, сразу и радость в сердце пришла – вот он перед ней!
Сама разговор повела, первой: «Разные у нас судьбы, батюшка Александр Сергеевич, ничего не поделать. А сыночек наш, Павлуша, младенчиком ещё преставился, возле Творца сейчас, ангелочек он». Тяжело слышать было эти речи. Только и вырвалось из груди: «Прости…» Но спокойствие её да твёрдость духовная ему передались, как будто камень с души свалился, понял – простила. Как видение промелькнула ещё раз перед глазами история любви их нежной, и опять сжалось сердце: «Эх, судьба…»
– Пойду я, батюшка, – негоже.
– Прости…
Повернулся, уйти в дом или в поля – на простор, да на быстром коне ускакать, нет, лучше на Буравушкину горку – так он решил… Есть в Болдине такое место особое, откуда почитай на тридцать вёрст вокруг всё обозреть можно. И дышится там по-особому – оттого, что воздуху вокруг много, а может, ещё отчего. Туда-то он и направился – голову остудить да чувства нахлынувшие унять.
Сам пока шёл, знал уж, что поможет Олюшке, за дорогую минуту её прощенья, что только в его силах для неё сделает. Должна быть у души этой светлой доля не холопская – другая какая-то… А у самого уже стала в сердце повесть складываться о любви барина к крестьянке, вот только в повести той сумели бы влюблённые судьбу обойти. И что готов барин уж на крестьянке жениться без благословения отца да матери, вопреки законам старинным. Но нет, нельзя так – волю родительскую уважать надо да законы, не нами писанные, почитать.
И придумалось ему, что девушка в той повести не крестьянкой была, а дворянского сословия, это так потом оказалось, а сперва переодевалась она в крестьянское платье забавы девичей ради… Да вначале сама не знала, что в сарафане ситцевом да сорочке вышитой себе суженого завлечь да привязать сможет.
Так-то… вот и думайте теперь, где тут правда, а где вымысел…
А я вам вот ещё что поведаю. Многие уж годы в Болдине-то нашем приговорка бытует, а бывает, кто на манер частушки её исполнит, вот она:
Всем любимым и влюблённым
Я хотела бы сказать:
Чтоб любовь была сильнее,
Надо Пушкина читать…
Вот это уж чистая правда. Ведь что написал он про любовь, Александр Сергеевич, голубчик наш, всё сначала через сердце своё пропускал, и, как родник хрустальный, эти чувства в слова на бумагу из-под пера его ложились.
Федосья (праправнучка Елисея Крамского, дворового господ Ермоловых, соседей Пушкиных по Болдинскому имению)
P.S. Повесть «Барышня-крестьянка» была написана в Болдине осенью 1830 года, во время первого посещения поэтом родового имения.
P.Р.S. Ольга Михайловна Калашникова – крепостная крестьянка, принадлежавшая семье Ганнибалов, дочь Михаила Калашникова, управляющего имениями Михайловское и Болдино.
Связь Пушкина с Ольгой Калашниковой началась, вероятно, в ноябре-декабре 1824 года в Михайловском и продолжалась около полутора лет. Ольга стала матерью Павла, сына Пушкина, умершего во младенчестве. Документы, касающиеся Ольги Калашниковой, обнаружил и ввёл в научный оборот пушкинист П. Е. Щёголев в книге «Пушкин и мужики» (1928 г.) в главе «Крепостная любовь поэта». Именно ею, по мнению автора, поэт был искренне увлечён. Это не было только прихотью, мимолётной страстью молодого барина. Вынужденно расставшись с ней в 1826 году, Пушкин чувствовал себя виноватым в искалеченной судьбе девушки и как мог содействовал её изменению. Так, в 1950-е годы профессор Горьковского университета С. А. Орлов в Госархиве Горьковской области обнаружил дело о выдаче вольной Ольге Калашниковой, о чём он написал в своей книге «Болдинская осень».