Buch lesen: «Яблоневый сад»

Schriftart:

Сайт издательства www.veche.ru

Мама Белла

1

Со словом сирота я, домашнее дитя, юноша, молодой человек, зачастую воображал худенького, бледненького ребёнка, покорно-смиренного, терпеливо ждущего от тебя, как собачка, гостинца и ласки. Этому образу суждено было вдребезги рассыпаться, когда капризные и неожиданные служебные обстоятельства повернули мою, уже педагогическую, относительно зрелую, жизнь так, что я на несколько лет попал в самую гущу российской сиротской юдоли – в интернат для детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, – так официально эти приюты именуются.

Едва ли не в первую же минуту моего соприкосновения с подопечным мне седьмым классом я от миловидного, кудрявого паренька услышал:

– Пошёл-ка ты вон отсюдова, дядька! Без тебя знаю, чё надо!

А я всего-то попросил его не крыть матом и не хлестать занозистой рейкой двух девочек.

Мои парни накуривались и нанюхивались всякой мухотравной гадости где-нибудь за углом, под забором, в кустарниках до того, что, мерещилось, начинали синевато светиться. И язык у них заплетался в несуразице, в несусветной матерщине.

Утром, после моего решительного требования встать с постели, умыться и одеться, от меня обязательно кто-нибудь сматывался, а заявлялся поздно вечером, к отбою, замызганный, оборванный и пропахший густейшими, непереносимыми запахами помоек и костров. А то и вовсе отправлялись мои разудалые хлопцы-махновцы в длительное путешествие – месяца этак на два-три, по Сибири или даже дальше. С милицией отлавливали беглецов.

Девочки молчаливы, угрюмы, чаще спокойно-холодны со всеми, даже друг с другом, однако – в тихом омуте, говорят, черти водятся. Другой раз и они такими сюрпризами меня одаривали, что содрогалось, а следом холодело в груди. Как-то раз одна из них, такая тихоня, сонновато-вялая, я не помню, чтобы она и слова-то молвила, на моё вскользь, на бегу оброненное замечание о её несвежем подворотничке неожиданно изрекла:

– Обольюсь бензином, подпалюсь – пускай вас засудят.

А другая, всё вившаяся возле меня, чрезвычайно ласково, ну просто ангельски заглядывавшая в мои глаза – я поначалу мало и смотрел-то на неё, потому что увяз в хлопотах с мальчишками, – одним прекрасным утром нежданно-негаданно переменилась ко мне. Пройдёт около меня и как бы по другому поводу пропоёт:

– Фу-у-у-у!

И этак разочков по десять за утро. Я – терплю, терплю, помалкиваю. Да дня через два она – дальше, больше: с подъёмом не встаёт с постели. Подойдёшь к ней, коснёшься плеча и попросишь подняться. Она же как привскочит и – в крик:

– Что вы меня преследуете?! Житья из-за вас нету!

И плюхнется в подушку, рывком натянет на голову одеяло. Стоишь столбом и думаешь, как же к ней подступиться.

Но к таким детям и в самом деле мудрёно подступиться, заглянуть в их сердце. И не понимаешь их, и сердишься. Но отмягчаешься, и душой к ним просветляешься, и за грех принимаешь сердиться, когда узнаёшь их столь ещё коротенькие судьбы, но нередко густо замешенные на всём, наверное, самом низменном, непотребном, а то и страшном, что придумал человек для себя и ближних своих. Чего только эти горемыки не вынесли после рождения и до водворения в приют!

У одного мальчика вечно пьяный отец зарубил мать, а он, спрятавшись, сидел под столом и всё видел. Мальчика забрали из дома в обмороке. Сейчас он болен, и, быть может, на всю жизнь. Шумливый паренёк, да время от времени внезапно начинает оседать, оседать. И видишь – он уже спит в полуприсяде, следом – на корточках, глаза открыты, но подзакатились. Тревожно. Жутковато. Несколько минут, привалившись к стене, дремлет. Потом вздрогнет, убежит, завалится где-нибудь в пустой комнате – снова уснёт. Разбудишь – обматерит тебя, а то и норовит ударить чем ни попадя.

У тоненькой Кати папа в заключении, уже двадцатый год. Выйдет человек после очередного срока, месяц-два подышит на воле, обберёт или изобьёт кого-нибудь – и сызнова, как говорят, на отсидку. Братьев и сестёр у Кати восьмеро, все – по интернатам и детским домам, потому что маму, когда она была беременна Катей, муж, спьяну вспылив, зашиб молотком и испинал, – теперь она душевнобольная, в психлечебнице. Катя родилась хроменькой. Отца посадили. Так и живут в законном браке: муж и жена вроде бы, и дети рождаются совместные, да не по себе становится, когда вдумаешься, что их жизнь.

У двух братьев-близнецов отца не было, а мать, молодая, симпатичная полуцыганка, уж очень хотела жить. Но эта малышня вопит, всё-то чего-нибудь требует от неё. До трёх лет дорастила, да так, что даже разговаривать они не научились. Закрывала мальчишек дня на два-три. Они исходили слезами, визжали. Соседи были не очень-то сердобольные, держались одного железобетонного закона: моя хата – с краю. А дети от голода и жажды умирали. Если же зима да печь не топлена – что уж говорить! Придёт, накормит, мало-мало обстирает и – снова жить пошла. Однажды принесла в избу два ведра воды, сварила две кастрюли супа, сказала несмышлёнышам: «Бог вам поможет», чмокнула и – нет её. Дверь, спасибо, не закрыла на замок. Месяц мальчики прожили одни, всё съели, всё выпили, кожу с ботинок принялись жевать. Смертынька бродила рядышком, присматривалась. Сосед рискнул, наконец, полюбопытствовать, почему дверь второй месяц без замка. Толкнул её и ахнул: два шевелящихся скелетика лежали на полу. Чудом спасли близнецов, выходили, научили разговаривать.

Разные судьбы у интернатских детей, однако все отмечены каким-нибудь горем и бедой. Кто брошен прямо в роддоме, у кого родители в психлечебнице, у кого прав лишены, у кого по тюрьмам да зонам, у кого опочили, сгинули без вестей.

Трудное и зачастую даже неблагодарное дело растить сирот. Они точно бы кустики с тайными шипиками или колючками: этакие пышные, с цветами – порой милые и безобидные с виду, но протяни руку к цветочкам или ветвям – и вскрикнешь. Уколотое место потом долго саднит. С такими хитрыми кустиками надо уметь обращаться; однако же раниться всё одно будешь. Интернатские воспитатели, как я понимаю, те люди, которые знают, что будет укалывание, что будет боль, но в том и мужество, если не подвиг, этих людей, что они, добровольно укалываясь, наперекор всему ухаживают за этими не всегда милосердными растениями. С годами воспитатель, конечно же, набирается опыта. И уже не трогает без нужды ветки и цветы, а умеючи взращивает свои кусты, которые много лет спустя одаривают своего состарившегося садовника отрадными плодами доброты и милосердия. Отеческое или материнское питание добротой или строгостью обездоленных детишек – поистине многотрудное дело; сколько знаю людей, которые отступили, ушли. И понимаю: трижды мужественен тот, кто на всю жизнь стал верным их садовником. Об одном из них и наш коротенький сказ – об Изабелле Степановне Пивкиной, о маме и бабе Белле, как зовут её теперь многие бывшие питомцы и их дети. Работает она в школе-интернате славного сибирского города Ангарска, города нефтехимиков и строителей, города, рождённого Победой.

2

Как-то неделю спустя с начала моей работы в интернате иду по коридору и слышу – в одной из классных комнат возгласы, суетливый шум. Думаю, какой-нибудь воспитатель пропесочивает своих подопечных, а те поднялись против – такое частенько случается в сиротских учреждениях. Степенной перевалкой словно бы проплывает мимо меня полноватая воспитательница младшего класса и на ходу для себя и для меня одновременно говорит:

– Опять эта наша Белка куда-то набаламутилась. Не сидится же человеку – прыгать, бежать, лететь ей надо.

– Что за Белка? – интересуюсь.

– Да вы что же, не знаете?! – плавно вскидывает ручками и приостанавливается. – Белла наша – звезда незаходящая, – посмеивается женщина. – Скоро уж бабоньке на пенсию, а она, глядите-ка, чего вытворяет: в поход аж на неделю навострячилась, а на дворе – март. Ветер завивает и мороз пощёлкивает. Какие же могут быть походы с детьми в марте у нас, в Сибири?

И, плотненько укутавшись толстой пуховой шалью, хотя было тепло в коридоре, моя нечаянная собеседница гладко и валко двинулась своим путём. А я, не пересилив любопытства, тихонько заглянул в приоткрытую дверь, за которой набаламучивала своих ребят Белка. Вдоль стен на корточках сидели воспитанники и усердно набивали рюкзаки походным скарбом. В комнате находилось несколько мужчин в милицейской форме, они пособляли детям. Все увлечённо, громко, жестикулируя переговаривались. Воспитанники, восьмиклассники, поругивались друг с другом, выспаривая, кому что взять и сколько. А между ними перебегала от одного к другому, резко взмахивая по-птичьи руками-крыльями и кивая головой в одобрении или несогласии, маленькая – так и тянет сравнить её с воробьём – женщина в поминутно сползающих на самый кончик носа очках, в трико и кроссовках. И если не видеть её лица, то и подумаешь, что какая-то молоденькая вожатая перед тобой. Она до того живо и стремительно перемещалась, что было сложно уследить за ней, но прекрасно слышался её распорядительный, звончатый голос:

– Михаил, тебе и этого хватит, не набивай много в рюкзак. Наташа, отдай эти тяжеленные банки парням. Иван Семёныч, затяните-ка Вите рюкзак потуже… Командир! – неожиданно призвала она. – Где у меня командир?!

– Я здесь!

– Ко мне!

Рыженький паренёк летит к воспитателю через всю комнату, нечаянно сшибает несколько котелков – грохот, девчоночий визг. Весело.

– Что такое, Белла Степановна? – выдыхает он.

– «Что такое», «что такое»! Почему спальники не просушены?!

– А я не зна-а-а-ю.

– О-о! Да кто же должен «зна-а-а-ать»? – передразнивает она. – Ты – командир! Ко-ман-дир! Это звучит, как и слово «человек», гордо!

– Понял, Белла Степановна!

Паренёк подхватывает несколько спальных мешков и выскакивает в коридор.

– О-о! – вскрикивает Белла Степановна. – Стой же! Ты – кто?

– К-ко-мандир.

– Ну так и будь не каким-нибудь к-ко-мандиром, а – командиром, полководцем, вожаком! Ясно?

Паренёк улыбается рыже-красным солнышком:

– Ясно! Понятно! Эй, Митяй, унеси к девчонкам в спальню: пускай просушат на калорифере. Да проследи и проверь после!

Белла Степановна вдруг подбежала ко мне:

– Коли вы здесь – не поможете?

– С удовольствием.

И я включаюсь в общую работу. Все веселы, говорливы, приветливы. Белла Степановна всё видит, всё знает, всё направляет, всем и вся руководит. Без её ведения никто и шагу не шагнёт. Её все слушаются, но не покорно, обречённо, под нажимом – что я потом часто замечал у других воспитателей, – её дети даже с какой-то восторженной радостью выполняют малейшие её просьбы. Сдавалось мне, что каждый ждёт, чтобы она именно его о чём-нибудь попросила, дала задание, поручение.

Наконец всё уложено, связано, подогнано. Воспитанники с шефами-милиционерами унесли рюкзаки в кладовую до утра.

– Не холодно ли будет в такое-то время в тайге? – спрашиваю у Беллы Степановны.

Она как будто вздрогнула от моего вопроса, поправила вечно сползающие очки, но тут же вся замерла и до чрезвычайности внимательно и зорко посмотрела на меня. «Экий изнеженный: мороза, бедняжка, боится!» – скользом подхватываю в её очевидно воспитывающем взгляде.

– Так ведь спальники и палатки берём, – по-прежнему остро всматривается в меня, как в непонятное для себя существо. – А наши свитера видели? Отличные! Ничего, пусть ребятишки закаляются, набираются опыта, чтобы по жизни потом не пасовать и не хныкать.

– В какие края направляетесь?

– Будем исследовать Кругобайкальскую дорогу. – Исследовать прозвучало гордо, значительно, даже слегка важно. – Два года изучали её историю, а теперь взглянем, так сказать, на историю вживе.

На том мы с ней тогда и расстались. А примерно месяца через полтора гляжу – её воспитанники снова укладывают, утрамбовывают рюкзаки.

– Куда же на этот раз? – спросил я у Беллы Степановны.

– В Тофаларию. Двухнедельный поход на оленях. Вы представляете, как это здорово? Моя ребятня обалдевает!

Точно! Вижу: жух, жух – туда-сюда носятся воспитанники, получая продукты и скарб со складов. Командир, отмечаю, уже другой, девочка. И в повадках – словно бы родная дочь Беллы Степановны: так же резко, птичьим порывом вскидывается всем телом и требует к себе кого-нибудь, так же рубит фразы, такая же худенькая, маленькая, бегучая – истый слепок с Беллы Степановны, только – курносенький, смешной, наивный. Я замечал, они все хотели походить на неё, свою маму Беллу, как тайком звали её.

– Что-то частенько меняются у вас командиры, – спрашиваю у Беллы Степановны. – Каждый месяц – новый.

– Да! – гордо (но у неё это славно получается: не задиристо и не обидно) заявляет она. – У нас так заведено. Каждый должен попробовать себя и в начальниках, и в подчинённых. И бригадиры меняются постоянно.

Чуть меньше месяца минуло, смотрю, а её ребятишки снова укладывают рюкзаки, испытывают надувные лодки.

– Куда же вы на сей раз? – усмехаюсь невольно и понимаю – не надо бы.

– По Иркуту будем сплавляться. О-о, там, я вам скажу, места-а-а: закачаешься! – Бывает, вот так, по-молодёжному, другой раз выражается Белла Степановна.

Мне кажется, она не умела быть не молодой. Случается такое с редкостными, недюжинными людьми: были-жили они когда-то молодыми, по-молодому, молодецки, да так и задержались в этом благодатном состоянии. Им говорят, что пора бы, мол, вспомнить себя, сударыня или сударь. А они несутся в своих бесконечных нетложных делах, ветер словно бы свищет в ушах – и они не слышат, что там им такое говорят.

– Уж очень часто вы в походах, – как-то заметил я Белле Степановне.

– Да я вообще только в походах и жила бы с детьми! – со своей обычной озорной горделивостью заявила она, но сморщила губы: – В этих стенах ску-у-учно воспитывать и – жить. Там же, в тайге… ах, что рассуждать! Надо вас тащить в лес – многое что поймёте и почувствуете. По-настоящему! Очень хочется, – неожиданно перестроилась она на серьёзную ноту, – чтобы каждую минуту в их жизни было что-нибудь красивое и необыкновенное. Ведь сердца у детей – сплошные раны. Надо залечивать рубцы. Лучшее лекарство по жизни – красота. Правильно? Правильно!

Мне не довелось побывать с ней и её детьми в походах, увидеть, как они вживе изучают историю, как врачует она души, но я видел её воспитанников после походов – они разительно отличались от остальных интернатских детей. Тех чаще видишь сосредоточенно-угрюмоватыми, скудно улыбающимися, всё-то болеющими до сероватой бледности на лицах какими-то своими нелёгкими думками и думами. Печальными малорослыми старичками и старушками они воображались мне. А ребятня мамы Беллы – бодрый бесенятский дух так и крутит в них, брызжет во все стороны, точно фонтан. Разговоров о походе с товарищами из других классов столько, что ни одна толстая энциклопедия не уместит. И обсосут косточки каждого мало-мальски интересного происшествия, и навыдумывают с гору всего и всякого. Если слышите, что какая-то группа восьмиклассников заливается смехом, – дети мамы Беллы. Если видите весёлую возню в коридоре – тоже они. Если встречаете румяное детское лицо – и оно зачастую оттуда же.

Позже я узнал: как турист Белла Степановна в интернате обособленно одинока. Что-то не тянет других воспитателей в комариные таёжные дебри, на горные тропы и речные стремнины. Если выводят детей в поход, то раз-два лет этак в пять – семь, да куда-нибудь в лесок, который находится сразу за городом, окуривается нефтехимическими дымами. Сердятся они на свою звезду незаходящую: как, видимо, безмолвный она укор для них, напоминание о чём-то важном и серьёзном, как судьба. Можно ли за это винить женщин? Мне представляется, что никак нельзя: всё же не каждому суждено быть звездой незаходящей. А вот сердиться не надо бы!

Однажды прибыла Белла Степановна с воспитанниками из какого-то похода. Вваливается заснеженная, краснощёкая ватага в фойе. На вахте разговаривают три-четыре воспитательницы. Белла Степановна – к ним:

– Здравствуйте, девочки! А вот и мы нарисовались!

Но воспитательницы – короткое, прижатое «здравствуйте», не улыбнулись, не спросили, как и что, – а как в таких случаях не полюбопытствовать? Повертелись с особенной озабоченностью, словно бы выискивали своих воспитанников, и скоренько разошлись. Белла Степановна зорким прищуром глянула вслед, направилась было к своим детям, да я, извинившись, остановил её на минутку:

– Что ж они так?

– А ну их! – хлопнула она себя по ноге, как сгоняют насекомое, и – к детям. Я понял, что её жизнь в коллективе несладкая и, видимо, полна драм и подковёрщины всякой.

Белла Степановна вдруг вернулась:

– Не хотите со своими детьми и с нами встретить Новый год в лесу? Это будет бесподобно! – уже улыбалась и сияла она.

– В лесу?! Новый год?!

– Да-а-а! Вывезем ребятню и тако-о-о-ое там отбацаем – ух, жизнь моя копейка!

Вот там я и увидел, что означает воспитывать красотой, чем-то необыкновенным, жить с красотой и как эту красоту и необыкновенное творить и дарить. К сожалению, мы отправились не в поход, а всего лишь автобусом вполне комфортабельно выехали на один всего денёк, точнее ночь, на загородную турбазу.

Тронулись в путь вечером, часов в девять. Дети Беллы Степановны пели, а она, подтягивая, дирижировала. Мои воспитанники помалкивали, только две девочки нашёптывали мотив в ладошку. Непривычно им было вот так запросто распевать и веселиться.

– Стойте, стойте, товарищ шофёр! – вскрикнула Белла Степановна. – Едем назад.

– Что такое?! – ударом по педали затормозив, привскочил шофёр.

– Оставим в интернате всех, кто не поёт: нам такие некомпанейские фуры-муры не нужны. – А сама вовсю подмигивает мне и шофёру. – Баста, поворачиваем домой!

Мои воспитанники повскакивали с мест и – гурьбой к Белле Степановне. А её дети втихомолку посмеивались.

– Мы будем, будем петь! – вперебой едва не голосили мои.

– Ладно, поехали. Посмотрим.

И какой же чудесный хор расцвёл у нас! Мои воспитанники ещё только что были деревянными, угрюмыми – стали улыбаться, подмигивать, плечами поводить и пели молодцом.

На турбазе было два зала, скорее, зальца. Договорились, что до двенадцати ночи один украсят мои парни, а другой – Беллы Степановны. Девочки тем временем пекли на кухне конкурсные пироги и накрывали праздничные столы. Мы надули три-четыре шара, кое-чем и кое-как принарядили маленькую, дохленькую – потом съязвила Белла Степановна – ёлочку и успокоились: зачем особо стараться, всё равно поутру отсюда укатим. Жюри мельком глянуло на наше художество, кто-то многозначительно хмыкнул, и отправились мы все в другой зальчик.

Первые трое парней зашли – и слышим:

– У-у-у-ух!

– Ну и ну!

– Что, что такое?! – толкали мы застрявших в проходе воспитанников.

Это же надо, до чего додумались: в середине зальчика красуется обсыпанная блёстками ёлка, а от её маковки несколько хвойных гирлянд бегут по потолку и плавным изгибом стекают по стенам до самого пола. Гирлянды – мягкие лапки-веточки, и такое порождается чудесное впечатление, что и вправду побегут они, – необыкновенно всё воздушное и живое. Представляется, что попали мы в сказочный лес – вот-вот выглянет из-за ветки гном или зайцы вывалят на опушку. Духовито, живительно, волшебно пахнет хвоей и растаявшим снегом. Мы – молчим.

Чудо. Чудо.

Неожиданно забегает с мороза Белла Степановна:

– Ой, ой, ребята: кто-то кричит в лесу! Просит о помощи.

Мы хватаем шапки и пальто и – ходу за Беллой Степановной. А дело-то уже кралось к двенадцати.

– Что такое?

– Кто кричит?

– Кому нужна помощь?

За тёмными соснами в кустарнике кто-то громко кряхтит, охает, а другой голос – тоненько пищит. Мы – туда. Видим: в сугробе по самый пояс увяз Дед Мороз с огромным мешком за спиной, а маленькая, хрупкая Снегурочка тянет-потянет его за руку. Ребята не поймут, откуда взялись Дед Мороз и Снегурочка – ведь с нами они не ехали. И я не понимаю, заглядываю в глаза Беллы Степановны. А она помалкивает и подмигивает мне. «Экая артистка эта Белка!» – подумал я.

Под руки выводим нежданных, но желанных гостей на поляну. Дед стукнул своей золотистой палкой о землю и возгласил:

– А ну-ка, братцы-месяцы, явитесь на пир ребячий!

И разом – можно было подумать, что кто-то дохнул, – взвились двенадцать костров обочь поляны да дружно понеслись в морозное небо двенадцать многоцветных, рассыпающихся бисером ракет. У костров стояли наряженные в кафтаны с кушаками братцы-месяцы и, зазябшие, приплясывали: часа полтора они, бедняги, шефы-милиционеры, ждали нас, а мороз-то в ту ноченьку похрустывал да пощёлкивал.

Эх, понеслось русское веселье! Мы прыгали через костры, водили хороводы, в сугробы, раскачивая за ноги и за руки, бултыхали друг друга, со свистом и визгом кучей катались с горки.