Buch lesen: «История Французской революции: пути познания»

Памяти моего Учителя

Геннадия Семеновича Кучеренко посвящаю

ИНСТИТУТ ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК

Alexander Tchoudinov

History of the French revolution

ways of knowledge

Рецензенты:

член-корреспондент РАН П. П. Черкасов

доктор исторических наук Н. П. Таньшина

Александр Викторович Чудинов – доктор исторических наук, руководитель лаборатории «Мир в эпоху Французской революции и Наполеоновских войн» Института всеобщей истории РАН, главный редактор международного издания «Французский ежегодник»

© Чудинов А. В., 2017

© Политическая энциклопедия, 2017

Предисловие
Диалоги с живыми и мертвыми

 
И прямо со страницы альманаха,
От новизны его первостатейной,
Сбегали в гроб ступеньками, без страха,
Как в погребок за кружкой мозельвейна.
 

О. Э. Мандельштам

«К немецкой речи»

Говоря о преимуществах чтения, замечательный итальянский писатель и ученый Умберто Эко, ныне сам уже ставший легендой, однажды заметил: «Книга страхует нашу жизнь, дарует маленькое бессмертие. Увы, жизнь наша продлевается в прошлое, не в будущее. Но нельзя получить все сразу»¹.

Слова о продлении жизни в прошлое, как мне кажется, особенно верны в отношении книг по истории, которые позволяют читателю включить в пределы своего бытия целые столетия минувших эпох. Пишущие же такие книги и вовсе обладают удивительной способностью пробуждать к жизни людей, давно окончивших путь земной, причем не только героев исследований, но и своих коллег-историков, в прошлом занимавшихся изучением тех же сюжетов. Начиная разработку практически любой темы, в XXI в. уже редко кому удается отправиться в путь по абсолютно не тронутой целине: мы так или иначе соприкасаемся с наследием предшественников, ранее изучавших те же предметы, опираемся на собранный ими материал, развиваем или опровергаем их идеи. И когда мы отправляемся через Стикс, чтобы услышать давно умолкшие голоса и вступить в диалог с ушедшими, рождается историографическое исследование. Порою нашими собеседниками становятся старшие современники, которых мы еще успели застать при их жизни, но которых сегодня уже нет с нами, порою – историки, жившие и работавшие за много десятков лет до нашего рождения, те, с кем лично мы не имели ни малейшего шанса свидеться, но чьим мнением до сих пор дорожим. Этот разговор живых и мертвых и составляет саму суть историографической традиции, обеспечивая ее непрерывность на протяжении столетий, несмотря на переменчивый, в силу естественных причин, состав участников «беседы».

Впрочем, историографические штудии не всегда ведут на другой берег Стикса. Нередко они представляют собой опосредованный диалог по той или иной научной проблеме с коллегами-современниками – диалог, перерастающий временами в жаркую дискуссию, которую не остужает даже разделяющее ее участников пространство.

И наконец, иногда автор обобщающей историографической работы, не стремясь кому-либо что-либо доказать, предлагает вниманию широкого читателя (узкие специалисты и сами в курсе) обзор текущих исследований по своей тематике, фиксируя состояние таковых на данный момент. В этом случае его собеседниками помимо современной ему читающей публики становятся историки будущего – те, кто многие годы спустя захочет понять перипетии нынешней ситуации в этой области исследований. Например, для интересующихся сегодня историей изучения в России начала ХХ в. Французской революции бесценным источником являются подобные «инсайдерские» обзоры, время от времени публиковавшиеся тогда Н. И. Кареевым. То есть и в этом случае историография представляет собою диалог между поколениями ученых, разделенными бездной времени.

Автор этих строк, не являющийся профессиональным историографом и занимающийся в основном изучением конкретных событий истории Французской революции, тем не менее за более чем три десятка лет своей научной карьеры отдал дань всем выше описанным формам историографического диалога с живыми и мертвыми. Причем сделал это в таком объеме, что ранее опубликованных текстов набралось теперь, как читатель сам может убедиться, на целый том, который я и предлагаю его вниманию.

Вместе с тем, настоящая книга отнюдь не является традиционным сборником статей. Публикуемые здесь тексты предваряются подготовленными специально для этого издания вступлениями с описанием обстоятельств появления каждого из них на свет, а в ряде случаев и с нынешними уточнениями высказанных мною ранее оценок. Иными словами, к упомянутым выше формам межвременного диалога добавляется еще одна – сегодняшний диалог автора с самим собой образца восьмидесятых, девяностых и нулевых годов.

При подготовке настоящего издания некоторую сложность представлял выбор последовательности размещения публикуемых текстов, поскольку это можно было сделать двумя способами: а) по хронологии выхода в свет тех исследований, которые стали предметом историографического анализа автора; б) по хронологии публикации работ самого автора об этих исследованиях. В результате я отдал предпочтение первому из указанных подходов: мои тексты о более ранних периодах историографии предваряют те, что посвящены более поздним, независимо от времени публикации самих этих текстов.

И еще. Объединяя под одной обложкой работы, выходившие в разное время, трудно избежать отдельных повторов. Заранее прошу у читателя прощения, если ему покажется, что автор слишком много внимания уделяет той или иной мысли, вновь и вновь обращаясь к ней в разных главах. Увы, таковы издержки жанра.

Ну а теперь, как однажды позвал, правда, в несколько иной связи, наш коллега-историк: «Вперед, к Геродоту!»². Ладья Харона ждет у берега…

Глава 1
Истоки

Вначале был Герье. Не часто так случается, чтобы дату возникновения целого направления историографии можно было определить с точностью до одного дня. Между тем в отношении «русской школы» историков Французской революции это вполне реально. Начало изучению в России этой темы было положено 6 сентября 1868 г., когда Владимир Иванович Герье приступил к чтению соответствующего курса лекций в Московском университете.

То, что произошло потом, похоже на чудо: за два-три последующих десятилетия сам Герье, его киевский коллега Иван Васильевич Лучицкий, их ученики, а затем и ученики их учеников создали одну из ведущих в мировой историографии Революции научных школ – école russe («русскую школу»), как назвали ее французские исследователи. Похоже на чудо, потому, что все произошло практически на пустом месте, при полном отсутствии какой-либо традиции изучения данной проблематики в нашей стране. Тем не менее именно ученым «русской школы» удалось в кратчайшие сроки достичь такого уровня интеграции в мировую науку, о котором отечественным историкам до сих пор остается только мечтать.

Но «не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и дому своем». Пришедшие после 1917 г. на смену «русской школе» советские историки-марксисты решительно отвергли ее наследие (подробнее об этом рассказано в третьей главе книги). Начиная с рубежа 1920-1930-х гг. о появившихся в лоне «русской школы» научных работах советские исследователи упоминали в основном лишь для критики и опровержения³. В историографическом разделе фундаментального обобщающего труда 1941 г., ставшего квинтэссенцией довоенных исследований советских ученых о Французской революции, определение «русская школа» распространялось только на ее либеральных представителей – Н. И. Кареева, И. В. Лучицкого и М. М. Ковалевского, за которыми признавалась, по крайней мере, заслуга введения в научный оборот большого фактического материала, хотя при этом настойчиво подчеркивалось: они так и не смогли сделать из него правильных выводов. А вот отец «русской школы» В. И. Герье, как и его ученик П. Н. Ардашев, в число историков «русской школы» включены не были. Их лишь мимоходом упомянули как «реакционных русских ученых»⁴.

Творческое осмысление и освоение научного наследия дореволюционных историков Французской революции советские исследователи начали достаточно поздно – в 1950-е гг. Первопроходцем в этом деле был Борис Георгиевич Вебер (1902–1984). Поступив в 1926 г. в аспирантуру Института истории Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН)⁵, Б. Г. Вебер вместе с Б. Ф. Поршневым, А. З. Манфредом и рядом других в дальнейшем известных историков учился там у Н. М. Лукина и В. П. Волгина, мэтров марксистско-ленинской историографии, руководивших тогда в СССР исследованиями по истории стран Запада. В 1930-е гг. Б. Г. Вебер занимался широким кругом разноплановых сюжетов по истории колониализма и международных отношений. Принял участие он и в упомянутом выше коллективном труде о Французской революции как автор разделов о революционных событиях в Брабанте 1788–1789 гг. и внешнеполитической ситуации 1789 г. В 1950 г. Б. Г. Вебер пришел на работу в Институт истории АН СССР. Там он и стал специализироваться на изучении проблем историографии и, в частности, научного наследия «русской школы»⁶.

В 1953 г. Б. Г. Вебер опубликовал биографическую. заметку о Н. И. Карееве в «Большой советской энциклопедии»⁷, а уже в 1955 г. выпустил свою первую исследовательскую статью о вкладе «русской школы» в изучение Французской революции⁸. Эта работа, бесспорно, несла на себе ярко выраженную печать времени, изобиловала идеологическими штампами и терминологией в духе вульгарного социологизма (чего стоит один только вывод о том, что идейная эволюция «русской школы» отражала «превращение русского помещичье-буржуазного либерализма в либерализм буржуазно-помещичий»?⁹) и сегодня выглядит безнадежно устаревшей, но тем не менее ей надо отдать должное как первой, пусть еще очень осторожной (а к иному времена не располагали), попытке показать, что не только собранный представителями «русской школы» обильный фактический материал, но и предложенная ими его интерпретация обладает, по крайней мере в некоторых своих аспектах, несомненной научной ценностью. Впрочем, такая «амнистия» была отнюдь не всеобщей, а касалась только Кареева. За Герье же Б. Г. Вебер признавал лишь одну заслугу – то, что он положил начало изучению в России истории Французской революции. К собственно же научным идеям основоположника «русской школы» автор статьи относился весьма критически как к идеологически чуждым.

В последующие годы Б. Г. Вебер продолжил исследования по данной тематике, включив в круг своих научных интересов также творчество И. В. Лучицкого и М. М. Ковалевского¹⁰. Итогом его многолетней работы над этими сюжетами стал целый ряд исследовательских и энциклопедических статей, главы в учебнике по историографии, докторская диссертация (1970)¹¹ и фундаментальная монография под непритязательным названием «Историографические проблемы»¹². Во многом благодаря усилиям именно Б. Г. Вебера вклад И. В. Лучицкого, М. М. Ковалевского и Н. И, Кареева в историографию Французской революции получил признание в советской науке, а их труды вошли в обязательный для специалистов по этой теме круг чтения.

Однако Вебер так и не смог преодолеть свое неприятие Герье, обусловленное сугубо идеологическими мотивами. Несогласие Герье с теми из современников, кто считал революцию в России предопределенной самими законами истории, Вебер оценивал как проявление «реакционности» в политическом отношении и «идейной скудости» в научном: «Герье первым из русских либералов приступил к конкретной разработке на французском материале характерного для тогдашнего русского либерализма противопоставления нереволюционного якобы пути России революционному пути Франции. <…> Этим в основном и определяется место Герье в развитии русской либеральной историографии, Герье, прошедшего длинный путь от последних реминисценций либерально-реформистского “просветительства” <…> до откровенного черносотенства»¹³.

Сформулированные в XIX столетии методологические установки Герье, которые сегодня, в XXI в., вполне соответствуют духу нашего времени, тогда, в середине века ХХ, вызывали у сторонника марксистского монизма настоящее отторжение: «Герье заявлял уже во всеуслышанье, что история – не точная наука, никогда не будет ею, что она относится к области субъективного и поэтому поиски объективной закономерности в истории беспредметны. Это не значит, что Герье с самого же начала строго придерживался этого разрушительного для истории как науки подхода [курсив мой. – А. Ч.]. <…> Тем не менее тенденция эта проявлялась у Герье уже в ранний период его работы над связанными с революцией темами, а в дальнейшем все более и более усиливалась»¹⁴.

Одним словом, «амнистии», по мнению Б. Г. Вебера, Герье не заслужил.

Начало академической «реабилитации» Герье и вовлечению его творческого наследия в научный оборот было положено гораздо позднее – работами исследовательницы из Чебоксарского государственного университета Татьяны Николаевны Ивановой. В 1984 г. она защитила кандидатскую диссертацию об отце «русской школы», а в дальнейшем успешно продолжила свои исследования по данной тематике, доведя их до уровня докторской¹⁵.

В перестроечный и особенно постсоветский период история «русской школы» стала одним из любимых сюжетов для отечественных специалистов по историографии¹⁶. Особо отмечу профессора Василия Павловича Золотарева, не только лично внесшего большой вклад в исследование жизни и творчества Н. И. Кареева¹⁷, но и создавшего у себя в Сыктывкарском государственном университете целую историографическую школу по изучению наследия этого историка и его учеников¹⁸.

Не обделен в наши дни вниманием историографов и В. И. Герье¹⁹. Однако современные отечественные исследователи рассматривают и его творчество, и творчество его учеников пока в основном как феномен российской историографии. Оценка же достижений «русской школы» в соотношении с процессами, происходившими в современной ей мировой науке, еще только начинается.

Вот почему, когда известный французский историк-русист и мой добрый друг Владимир Берелович в 2008 г. пригласил меня принять участие в парижском коллоквиуме «Европа в России: культурные и научные связи от Петра I до Серебряного века», я и выбрал для выступления тему об отношении В. И. Герье к новейшим тенденциям во французской историографии его времени. Позднее на основе доклада был написан предлагаемый ниже вниманию читателей очерк, вышедший сначала в России²⁰, а затем, в несколько расширенной версии, и во Франции²¹.

«Русская школа»: выбор пути

В 1911 г. читатели популярного российского журнала «Вестник Европы» нашли на страницах его апрельского номера обзор новейших отечественных исследований о Французской революции XVIII в., принадлежавший перу профессора Петербургского университета Николая Ивановича Кареева. Автор обзора, маститый историк, глубоко уважаемый не только на родине, но и за рубежом, уже в своих первых строках уверенно констатировал:

«Из ученых, не принадлежащих к французской национальности, никто так много за ближайшие 30–35 лет не сделал для изучения французской революции и старого порядка, как русские историки, с которыми в этом отношении не могут быть даже сравнимы историки, принадлежащие к другим национальностям»²².

Год спустя в другом обзоре научной литературы по той же тематике, сделанном для «Исторического обозрения», Кареев почти дословно повторил эту мысль, добавив: «Уже одно то, что успело сделаться известным во Франции, благодаря переводам, дало повод французским критикам говорить о существовании особой “русской школы” в историографии французской революции»²³.

В словах мэтра не было ни малейшего преувеличения: в конце XIX – начале ХХ в. многие труды российских специалистов по истории Революции действительно были переведены и опубликованы во Франции. Позднее, в конце ХХ в., многие из этих переводов будут еще и переизданы²⁴. Никогда – ни до, ни после – российские исследования по французской истории XVIII в. не публиковались так часто за рубежом, как в тот период.

Примечательно то, что столь высокого признания российские историки добились за невероятно короткий отрезок времени. Если в других странах, к примеру, в Англии или Германии, истоки национальной историографии Французской революции восходили еще к трудам ее современников, то в России разработкой этой темы историки занялись довольно поздно – лишь в эпоху реформ Александра II. 6 сентября 1868 г. молодой преподаватель Московского университета Владимир Иванович Герье (1837–1919) открыл курс лекций о Французской революции, положив начало ее изучению в нашей стране²⁵. И всего через полтора-два десятилетия в России появились труды о ней на уровне лучших образцов мировой историографии.

Неудивительно, что феномен «русской школы» исследований о Французской революции уже не одно десятилетие привлекает внимание историков. Существуют многочисленные работы, посвященные как «школе» в целом, так и ее отдельным представителям²⁶. Тем не менее до сих пор далеко не все аспекты этой темы разработаны в достаточной степени. Большинство авторов охотно подчеркивают характерные особенности «русской школы», прежде всего ярко выраженный интерес к социально-экономическим и, особенно, аграрным проблемам, возникший под влиянием народнических идей. В то же время вопрос о точках ее соприкосновения или, напротив, расхождения с другими, современными ей, течениями мировой историографии Французской революции затрагивается гораздо реже. Между тем он представляется ничуть не менее важным, чем выявление характерных черт «русской школы», ведь, чтобы судить о роли того или иного направления в истории мировой исторической науки, необходимо соотносить его со всем спектром современных ему исследований.

Такая постановка вопроса тем более обоснована, что с начала своего существования «русская школа» была тесно интегрирована в мировую науку (в отличие, к примеру, от пришедшей ей на смену советской историографии, существовавшей, по крайней мере на первых порах, достаточно автономно). Показателен пример самого основателя «русской школы» – В. И. Герье. Его предки были своего рода «гражданами Европы»: дед покинул Францию во время Революции XVIII в., поселился в Гамбурге и завел там собственное книжное дело; отец в начале 1830-х гг. переехал из Германии в Россию, где женился на обрусевшей немке. Соответственно, для будущего ученого родными оказались сразу три языка, на которых говорили в его семье – русский, французский и немецкий²⁷. Профессиональное становление Герье также проходило в нескольких странах. По окончании в 1858 г. Московского университета он защитил в 1862 г. магистерскую диссертацию²⁸ и продолжил образование в Западной Европе – в университетах Германии, Италии, Франции и Швейцарии. Особенно сильное впечатление на него произвели лекции и семинары немецких историков Р Кёпке, Л. Гейсера, Э. Дюммлера, Г. Трейчке и Я. Буркхарда²⁹.

Из-за границы Герье вернулся убежденным гегельянцем. История, считал он, должна изучать прежде всего развитие идей и государственных институтов. Эти соображения определили и выбор им темы докторской диссертации – «Лейбниц и его век», защищенной в 1867 г., а затем опубликованной в России и Германии³⁰. Приступив к чтению лекционного курса по истории Французской революции, Герье изменил направление и своих научных штудий, Переключившись с германских сюжетов на французские, он занялся изучением творчества аббата Мабли, чьи идеи, по мнению Герье, оказали во многом определяющее влияние на мировоззрение революционеров конца XVIII в.

Как и любой исследователь, обращавшийся к теме Французской революции, Герье должен был так или иначе определить свое отношение к современным ему направлениям ее историографии. В 1870-е гг., когда он работал над своими первыми трудами об эпохе Революции, в центре внимания не только ее профессиональных историков, но и широкой читающей публики и Франции, и России оказался труд французского исследователя Ипполита Тэна «Происхождение современной Франции», первый том которого увидел свет в 1876 г.³¹

Сочинение Тэна встретило довольно неоднозначный прием. С одной стороны, либеральная публика, воспитанная на апологетических по отношению к Революции произведениях А. Тьера, Ф, Минье, Ж. Мишле и других классиков историографии этой темы, была чрезвычайно раздражена тем критическим тоном, в котором Тэн писал о революционном движении, и окрестила его труд «реакционным памфлетом»³². С другой стороны, даже те, кому работа Тэна решительно не нравилась, были вынуждены признать впечатляющую эрудицию автора, поскольку сочинение изобиловало ссылками на архивные фонды. Позднее автор посвященной Тэну редакционной статьи либерального российского журнала «Современный мир» так описывал двойственное впечатление у поклонников Французской революции от его книги:

«Тэн был общепризнанным авторитетом; с ним, скрепя сердце, считались даже люди, ненавидевшие его воззрения, – и все потому, что его эрудиция – даже в самых отъявленных врагах его – не встречала сомнений»³³.

В 1878 г. Герье подробно проанализировал труд Тэна в пространной статье, опубликованной в четырех номерах журнала «Вестник Европы»³⁴. Его отношение к этому сочинению разительно отличалось от преобладавшего среди либеральной общественности мнения. Герье решительно отверг любые идеологические интерпретации работы Тэна – как за, так и против – и призвал судить о ее достоинствах исключительно с научной точки зрения:

«Сочинение Тэна вовсе не имеет характера политического памфлета.

В нем меньше риторики, чем вообще во французских книгах, в нем даже мало общих рассуждений, но зато оно наполнено фактами и цитатами из источников – изданных и не изданных – в таком изобилии, как никогда до Тэна не дозволял себе предлагать французской публике ни один из ее любимых писателей.»³⁵

Высоко оценив научное содержание работы Тэна, Герье, однако, высказал о ней и ряд критических замечаний, обвинив автора в определенной «односторонности». Ее причину он видел в примененном французом исследовательском методе, который сам Тэн называл «натуралистическим» (то есть аналогичным принятому в естественных науках), но который сегодня принято называть «позитивистским»: Тэн стремился опираться в своем исследовании прежде всего на первичные, конкретные факты и, только установив их, переходить от частностей к обобщениям. Такой подход представлялся Герье излишне ограниченным:

«Тэн, по нашему мнению, сделал все, чего может достигнуть талантливый писатель посредством этого метода; он, можно сказать, извлек из своего микроскопа всю пользу, какую можно было из него извлечь; но дело в том, что это был микроскоп, который годится не для всякого рода наблюдений. Наша критика сводится к тому, что Тэн. вооружившись своим методом, стал изучать французскую революцию с такой стороны, на которую прежде обращали недостаточное внимание; но при этом сам упустил из виду главные стороны дела»³⁶.

«Главным» же во Французской революции Герье, являвшийся тогда убежденным гегельянцем, считал некое «духовное содержание», которое, полагал он, по-своему присутствует во всех крупных исторических событиях, являясь частным отражением общего смысла истории. По его мнению, Революция XVIII в. «представляет собою, прежде всего, попытку осуществить и провести в жизнь идеи и доктрины, развитые рационалистической философией в области религии, этики, политики и вообще человеческой культуры»³⁷. Помимо «переворота в умственной жизни» Герье относил к главным аспектам Революции и «чисто государственный переворот» – централизацию власти, разрушение «феодализма» (этим понятием он обозначал систему прежних государственных и правовых институтов в самом широком смысле слова) и утверждение принципа демократии³⁸.

Ну а поскольку те максимально «заземленные» факты истории революционной повседневности – будней революции, которые приводил Тэн, опираясь на архивные источники, практически никак не были связаны с подобными генерализациями, Герье счел исследовательский метод французского историка недостаточным для понимания общего смысла происшедшего:

«Французская революция имеет свое духовное содержание, подобно другим великим историческим событиям. Это-то духовное содержание, заключающееся в революции, Тэн не мог усмотреть по вине усвоенного им исторического метода»³⁹.

Таким образом, в отличие от большинства других либеральных авторов Герье критиковал Тэна только за методику исследования, а не за политические или идеологические воззрения.

В 1880-е гг. выходили в свет все новые тома Тэна, и каждый из них вызывал и во Франции, и в России очередной всплеск эмоционального обсуждения. Принял в нем участие и Герье, опубликовав в 1890 г. большую статью о творчестве Тэна в целом.

Те двенадцать лет, что отделяли новую работу Герье о Тэне от предыдущей, явно не прошли даром для российского ученого: его восприятие позитивизма стало за это время намного более толерантным, причиной чему, в частности, было благоприятное впечатление от тех научных результатов, которые Тэн получил, применяя позитивистский метод исследования. Гораздо мягче стало и отношение Герье собственно к Тэну, которого он теперь оценивал как одного из «самых талантливых и влиятельных историков нашего времени»⁴⁰.

Если ранее Герье относился с известным скепсисом к привнесению в историографию его французским коллегой методов, заимствованных из других наук, то теперь, когда накопилось достаточно материала, чтобы судить об эффективности применения таких методов, Герье счел подобное новаторство одной из несомненных заслуг Тэна:

«Верный общему направлению своего ума и всей своей ученой деятельности, Тэн пытался самую историю поставить на научную почву, выработать для нее общую теорию и придать ей такую же точность и систематичность исследования и такую же безошибочность результатов, какими обладают науки естественно-исторические и математические»⁴¹.

Особенно высоко Герье оценивал усилия Тэна по исследованию культурной среды изучаемой эпохи и «национального духа», под которым понималась совокупность массовых представлений и традиционных практик того или иного народа, то есть нечто близкое к тому, что сегодня обозначается понятием «менталитет». Изучение подобных аспектов позволяло, по мнению Герье, раздвинуть границы исторических исследований и использовать в качестве источника практически любой объект культуры:

«Мы видели, что, применяя исторический метод к объяснению литературных и художественных памятников, Тэн расширил пределы истории. Мы видели, как он обогатил историю новыми документами и новым фактическим материалом, обращая самые сухие памятники литературного творчества в живые свидетельства прошлого. <…> Теперь, став отражением общей истории, литература и искусство получили характер исторических явлений, и изучение их сделалось изучением исторического прогресса народной жизни»⁴².

Другим важным достижением Тэна Герье считал применение в исторических исследованиях психологического метода. Действительно, французский ученый являл собою редчайший пример энциклопедически эрудированного исследователя, внесшего значительный вклад в развитие столь не схожих и далеких друг от друга дисциплин, как история и психология. И хотя сегодня о заслугах Тэна в области психологии вспоминают в основном лишь специалисты по истории науки, в свое время его труд «Об уме»⁴³ стал одной из важнейших вех в становлении этой дисциплины. В 1890 г., когда Герье опубликовал свою статью, Тэн являлся признанным авторитетом в области психологии. Применение же психологического метода в исторических исследованиях и вовсе было принципиально новым словом в историографии. Как позднее признает классик изучения Революции XVIII в., французский историк Ж. Лефевр, именно благодаря Тэну «коллективная психология стала для историка необходимым инструментом исследования»⁴⁴. Но еще раньше эту заслугу Тэна отметил Герье:

«Тэн не ограничился провозглашением принципа, что история должна быть прикладной психологией, что историк, изображая известную эпоху или людей известной эпохи, должен сделаться психологом; он сам следовал этому принципу, и во многих его сочинениях мы можем встретить применение его психологического метода»⁴⁵.

И, наконец, Герье воздал Тэну должное за то, что французский историк словно средневековый номиналист отвергал реальность существования отвлеченных понятий и старался идти от сугубо эмпирического материала⁴⁶. Впрочем, в этой констатации Герье ничего принципиально нового не было: как мы видели, нечто подобное он отмечал у Тэна еще двенадцатью годами ранее, правда, тогда это скорее было поводом для упрека, теперь же, напротив, для похвалы. Очевидно, методологические предпочтения самого Герье за эти двенадцать лет тоже эволюционировали.

Однако неизменным в позиции Герье и двенадцать лет спустя осталось то, что основатель «русской школы» историков Французской революции по-прежнему, в отличие от других критиков Тэна, анализировал его работы исключительно с профессиональной точки зрения, абстрагируясь от политических взглядов автора. Позднее, в советское время, подобное отношение Герье к творчеству Тэна станут объяснять «реакционностью» политических взглядов обоих. Так, в известном коллективном труде 1941 г. о Французской революции говорилось:

«За разработку французской революции брались и реакционные русские ученые (Герье, Ардашев), полемизировавшие с передовыми представителями буржуазной историографии и солидаризировавшиеся с реакционными французскими историками – Тэном и другими авторами того же направления»⁴⁷.

Однако в основе такого объяснения лежал явный анахронизм. Политические воззрения Герье приобрели достаточно выраженный консервативный характер лишь со времени первой русской революции 1905–1907 гг. Его политическое кредо 1890-х и уж тем более 1870-х гг. точнее определить как умеренно либеральное. Герье активно боролся за университетские свободы, за высшее образование для женщин (в 1872 г. он стал основателем и первым руководителем Московских высших женских курсов) и за сохранение в университетской программе курса Новой истории стран Запада, который консерваторы все время пытались сократить, считая «излишне революционным». Неудивительно, что обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев с осуждением называл тогда Герье «известным московским агитатором и оратором»⁴⁸. «Реакционером» Герье, конечно же, не был.

Дело в другом: Герье всегда весьма негативно относился к привнесению политики в исторические исследования. Это проявилось еще во время его учебы в университете. Тогда среди студентов образовалось два кружка по интересам: «социалисты» – те, кого привлекала политика, и «консерваторы» – те, кто отдавал приоритет исключительно профессиональному совершенствованию. Герье принадлежал ко вторым и, более того, активно участвовал в затеянной ими акции протеста против слабого преподавания одного из предметов⁴⁹.