Buch lesen: «Долг ведьмы 2»

Глава 1

Просыпаюсь от горячего дыхания и прикосновения гладкого, мокрого языка, скользящего по щеке. С трудом поднимаю тяжёлые веки. Вижу зубастую пасть, два, горящих предвкушением, рыжих глаза. Нет, я, однозначно, не жаворонок, и, наверное, никогда им не стану.

– Волосатое чудовище, – обречённо вздыхаю, протягиваю руку и чешу пса за ухом.

Обрадованный Шашлык клацает зубами и семенит к выходу.

– Чудовище, – вновь произношу я, вставая с раскладушки. Та жалобно скрипит, словно это ей сейчас нужно будет выгуливать любопытного пса, затем тащиться на колодец за водой, а после этого, целый день корячиться на огороде. И лишь вечером, когда на небе от солнца останется лишь тонкая рыжая закатная полоска, а воздух станет прохладным и влажным, можно будет отправиться к реке.

Встаю босыми ногами на, нагретые солнцем половицы, потягиваюсь, с наслаждением вдыхаю пряный дух скошенной травы, намокшей от ночного дождя крапивы и, жарящихся на кухне блинов. Баба Маша уже давно проснулась, подоила корову, собрала свежей клубники и теперь готовит завтрак. Чёрт! Пора и мне вставать с первым криком петуха, а не ждать, когда Шашлык в щёку лизнёт, мол: «Просыпайся, лежебока».

– Всё, Илона, – мысленно говорю себе. – Пора вливаться в деревенскую жизнь, раз собралась стать частью этой самой жизни.

Машинально касаюсь губ, гоня прочь из души чувство какой-то неправильности. Да, Олежка меня поцеловал, с начала в клубе на дискотеке, затем, за сараями, уже на подходе к дому бабы Маши. Да, в груди ничего не ёкнуло, и бабочки в животе не затрепетали. Напротив, поцелуй парня показался каким-т маслянистым, липким. Но ведь не у всех, наверное, ёкает, и не у всех трепещут бабочки. Любовь и дружба – настоящее чудо, дарованное богом, и даётся это чудо не всем. Однако, все живут, тянут лямку постылого быта и находят в этом, пусть и мелкие, но всё же радости. Выйду замуж, рожу ребёнка, будем вести своё хозяйство. Благо, практика у бабы Маши весьма насыщенная. Ничего, проживу как-нибудь без чистой и светлой, без Молибдена, Корхебеля и магии. Всё лучше, чем оплакивать потерянное.

Натягиваю сарафан, провожу гребнем по волосам, не без удовлетворения смотрю на своё отражение в зеркале. Кожа загорела, волосы выцвели и кажутся более светлыми, стали крепче мышцы на ногах и руках, в глазах появился живой блеск. И даже не удивительно, что я приглянулась Олежке. Хотя, если честно, на кого ему ещё западать? Все местные девицы заняты. Но, зачем об этом думать. Лучше внушить себе мысль, что я парню просто понравилась. А он мне? Да плевать! Простой, немного глуповат, грызёт ногти, шутит, и сам же смеётся над своими шутками, нервно теребит бесцветную копну непослушных волос большой, шершавой ладонью. Шершавой, потому, что натруженной. Человек весь день работает, сажает, пропалывает, убирает за скотом, чтобы осенью продать свою продукцию на ярмарке в ближайшем городке. С таким не пропадёшь, ноги от голода уж точно не протянешь. Пьёт? Да кто в деревнях не пьёт, скажите мне? Главное, зацепиться в этой глуши, слиться с ней, зажить нормальной, человеческой жизнью, обрести свой дом. От инквизиции и Корхебеля далеко, и ладушки.

Шашлык нетерпеливо тявкает, и я плетусь следом за псом, на встречу новому дню.

Жизнь в деревне кипит. Стучат топоры, визжат пилы, где-то льётся вода, кричат дети и переругиваются взрослые. Солнце растекается по крышам, блестит в лужах, вплетает тонкие золотые ниточки лучей в разнотравье, гладит спину и затылок ласковой ладонью. Небо светло-голубое, лёгкое. День обещает быть знойным.

Шашлык нетерпеливо тянет вперёд, шлёпает лапами по лужам, расбрасывая светящиеся брызги, и я едва удерживаю поводок.

– Опять эту зверюгу на улицу вывела, – слышу, проходя мимо одного из домов, сварливый голос Егоровны. – Вот, передай Машке, коли хоть одной курицы не досчитаюсь, сама её псину пристрелю.

– Ага-ага, – поддерживает скандалистку другая бабка, ковыляющая со стороны колодца с двумя пластиковыми вёдрами, в каждом из которых трясётся жёлтый осколок солнца, словно кусочек сливочного масла. – Надо ж было такую образину завести.

Здороваюсь, многозначительно пожимаю плечами и прохожу дальше. Какие ко мне вопросы? Я всего лишь помощница, наёмный работник. Хотят поскандалить, пусть к хозяйке обращаются. Лично мне Шашлык нравится, несмотря на свирепый вид. И чего прицепились к собаке? Пёс на поводке, выгуливаем его только в поле, чтобы как раз всяких там обвинений по поводу пропавших кур и козлят избежать.

Настроение отличное, погода чудесная, перспективы радужные, и вступать в спор со скучающими старухами вовсе не хочется.

А вот и поле, пахучее, широкое, звенящее кузнечиками, пестреющее цветами. У самого горизонта чернеет жирная полоска хвойного леса.

Бросаю в его сторону резиновое колечко, смотрю, как пёс, с восторженным лаем, устремляется вперёд. Затем, расстёгиваю сумку, достаю старый плед и ложусь на траву. Смотрю в небо, втягиваю полной грудью горьковатый запах полыни, нежный аромат цикория и сладкое дыхание клевера, и ловлю себя на том, что готова. Готова впустить в свою жизнь другого человека, готова забыть прошлое, готова к новому. Я ещё молода, у меня ещё будут дети. А любовь? Бог с ней, с любовью! Да и кто сказал, что она должна вспыхнуть сразу, с первого взгляда, с первого прикосновения. Олежка парень хороший, и я постараюсь стать счастливой с ним.

Лечит ли время? Скорее нет, чем да. Однако, оно притупляет боль, прячет внутри, не давая стать острой. Вот и моя боль притупилась, съёжилась, сжалась в серый комок, затаилась в самом тёмном уголке души. Правда, по ночам ко мне продолжает приходить Молибден, улыбчивый, солнечный, притягательный. Мы, то прогуливаемся по территории детского дома, то смотрим на закат, разгорающийся над морем. После этих снов я просыпаюсь в слезах и с болезненным чувством потери и тоски по Даниле и острову, каждой клеткой ощущая, насколько мне не хватает шелеста волн, горячей гальки под босыми ступнями, криков чаек и кипарисовой зелени.

***

– Какого хрена ты здесь делаешь? – это был первый вопрос, что задала мне Полина, когда открыла опухшие, от излишних возлияний глаза.

В её голосе слышалось столько раздражения, столько досады, что в сердце нехорошо кольнуло. Чёрт! А ведь ей плевать, глубоко плевать на то, где я находилась все это время, что со мной произошло. Вспоминала ли сестра обо мне хоть иногда? Искала ли?

–Почему ты в таком виде и в такой компании, Полина? – вырвалось у меня как-то случайно. Причём, вырвалось весьма обвинительно, что и оказалось моей ошибкой. Ещё одной в чреде тех, что я допускала в общении с сестрой.

– По кочану, – осклабилась Полька, приподнимаясь на локтях.

В заплывших, покрасневших глазах сестры плескалась ненависть. Вот тебе и радостная встреча! Вот и воссоединение после долгой разлуки.

– Какого хрена ты припёрлась, – дохнула Полинка мне в лицо своим перегаром, и тут же хрипло и зло расхохоталась. – Не нравится? Пахнет плохо? Ну, извини, не готовилась я к твоему визиту.

– Полина, я задала вопрос, кажется.

Рассудок вопил о том, что я не в той ситуации, чтобы отчитывать сестру, да и как-то жалко всё это смотрится со стороны, если честно. Обвиняю, требую, преследую, хочу вернуть под своё душное заботливое крылышко, несмотря на то, что девице уже восемнадцать, и решать, как жить, с кем пить, ей и только ей. Ей богу, не сестра, а маньячка какая-то. Однако, злость на равнодушие единственного родного человека, ощущение собственной ненужности, обида, захлёстывали, накрывали с головой, подобно бушующим морским волнам, и меня несло.

– Ты когда последний раз была в училище? Кто эти люди? Немедленно собирайся и мы уходим.

Твою ж мать! Куда уходим-то? Что я могу ей предложить? Что я несу вообще?

Руки тряслись, в уголках глаз закипали слёзы, горло перехватило жёсткой рукой, и воздух с трудом проходил в лёгкие.

Я одна, никто меня не ждал. От отчаяния хотелось взвыть, однако, я всё же, каким-то чудом, держалась.

– Уходишь ты, – отчеканила Полина, решительно вставая с пола, для пущей убедительности указывая на дверь. – Вон из моего дома! Из нашего с Тимофеем дома. Да, милая сестрица, я вышла замуж и счастлива, и не позволю это счастье разрушить ни тебе, ни кому-то ещё.

– Вот это ты называешь счастьем? – указала на человеческие тела, начинающие шевелиться, протирать пьяные глаза и прислушиваться к нашему разговору. – Счастье валяться на полу в компании пьяниц, среди пустых бутылок и грязной посуды? Счастье быть необразованной дурой? Счастье со временем спиться?

– Счастье, жить вдали от тебя, не видеть твою кислую морду и не слышать твоих нравоучений! – рявкнула Полина.

Капельки её ядовитой слюны упали мне на щеку.

Окружающая нас синева ожила окончательно. Стоны, отрыжка, покашливание, бормотание.

– Идём-ка, поговорим, – хрипло раздалось за спиной, а на плечо легла чья-то влажная ладонь.

Тимофей потянул меня из комнаты на небольшую, неопрятную кухоньку с закопчённым потолком, прокуренным воздухом, и горами грязной посуды, громоздящимися как в раковине, так и на столе.

Парень поставил чайник, указал на табуретку, сам уселся напротив.

Худой, с фингалом под левым глазом, трёхдневной щетиной, в нестираной майке и приспущенных, пузырящихся спортивных штанах. Принц, да и только!

Пока закипал чайник, мы оба молчали, внимательно рассматривая друг друга. За стеной раздавался смех Полины, колючий, неприятный, нарочитый. Словно этим смехом она доказывала мне, насколько ей хорошо без меня, насколько весело. Гудел холодильник, в туалете кого-то мерзко рвало.

Наконец, когда чайник всё-таки завизжал, Тимофей лениво поднялся, выставил на стол две грязные кружки, кинул в них по чайному пакетику, залил кипятком. Одну кружку придвинул мне, в другую вцепился сам.

– У нас с Полиной семья, – изрёк он, стараясь прожечь меня взглядом. – И я, от всей души советую тебе начать жить своей жизнью. Не мешай нам, не лезь, по-хорошему тебя прошу.

– Семья? – постаралась, как можно гуще приправить это слово сарказмом. – И что ты можешь дать моей сестре, муженёк? Грязь? Друзей-алкоголиков? Себя вот такого красивого?

Лицо Тимоши перекосилось, глаза полыхнули яростью, босая ступня, с давно нестриженными ногтями, обутая в резиновый шлёпанец, топнула по полу. Думала, что сейчас он вскочит и влепит оплеуху, однако, парень взял себя в руки, растянул разбитые губы в кривой ухмылке и произнёс:

– Да если бы твоя сестра вдруг нашла себе принца на белом коне, ты бы всё равно вставляла палки в колёса. Ведь так? Главное – удержать её около себя, вдвоём жить, вдвоём плакать, вдвоём болеть. И плевать, что Полька этого не хочет, можно ведь поныть, на совесть подавить.

Да уж, подобной прозорливости я от Тимофея не ожидала. По венам заструилась ярость, в лицо бросилась краска, язык онемел, а в голове не осталось ни одной контратакующей фразы, которой можно было бы поставить на место этого неряху, в спадающих штанах не первой свежести. Но хуже всего было осознание того, что он прав. Да, я такая. Я жалкая, эгоистичная, трусливая. Вцепилась в сестру клещами, потому, что боюсь остаться одна, потому, что продолжаю жить нашим детством, воспоминаниями о деревне, детском доме и дочерней любви со стороны Полины. Ведь когда-то она меня любила, искренно, безоговорочно. И я купалась в этой любви, в ощущении власти над одним-единственным, полностью моим человеком. Однако, Полька выросла, и больше не нуждается во мне. Она желает идти дальше, и каким бы ни был её путь, он её, и мне на нём делать нечего. Вот только как смириться? Как отпустить? Как перестать надеяться на то, что сестра одумается и вернётся? Но ведь у меня будет ребёнок. Мой, только мой малыш! Вот ему я и буду отдавать всю себя, дарить свою любовь и заботу. От этой мысли на душе стало чуть светлее, чуть спокойнее. И обида на холодный приём со стороны сестры как-то поблекла, как блекнет ночь под натиском рассвета.

– Иди своей дорогой, Илона, не порть жизнь сестре. Мы живём, как нам нравится, а ты живи так, как нравится тебе. А теперь, можешь идти.

Ситуация, в которую я угодила обрушилась на меня ушатом ледяной воды. Мне некуда было идти. Без денег, без документов, беременная. Да что там говорить, у меня даже зимней одежды нет. И от меня, наверняка, так разит магией, что любой инквизитор заинтересуется. Чёрт! Чёрт! Тысячу раз чёрт!

– Мне некуда идти, Тим, – ответила я, поймав себя на том, что впервые назвала его по имени.

Пришлось рассказать всё, и о инквизиторах, поймавших меня, и о Корхебели, и о беременности. Неразумно? Возможно. Однако, сочинять правдивую легенду, чёткую, без нестыковок, продуманную до мелочей сил не было.

Тимофей, всё это время, молчал, шумно прихлёбывая свой чай, чёрный, как безлунная ночь.

– Браво! – за спиной послышались хлопки. В дверном проёме кухни стояла Полина. – Браво, моя правильная, высокоморальная сестричка! А ещё мне предрекала, принести в подоле и остаться без гроша в кармане. Да чья бы корова мычала! Ха-ха –ха!

Меня не прогнали, оставили жить в своей маленькой, двухкомнатной квартирке на правах бедной родственницы.

Я изо всех сил старалась быть полезной. Готовила для сестры и её мужа обеды и ужины, натирала полы и драила сантехнику, стирала и гладила бельё. Захламлённое жилище Тимофея и Полины превратилось в чистую уютную квартирку, в которой даже, приходящие по выходным гости, уже не решались пачкать и плевать. Отношения с Тимофеем стали более тёплыми, что нельзя было сказать о сестре. Та, всем своим видом показывала, что я в её жизни элемент нежелательный, язвила при каждом удобном случае или просто не замечала. Полину раздражали наши с Тимом беседы за чаем, мои рассказы о Корхебели, о академии магии. Её, полный злобы взгляд прожигал насквозь, сверлил спину. И чем теплее и снисходительнее относился ко мне Тим, тем недовольнее становилась Полина.

Все мои попытки сблизиться с сестрой терпели фиаско. Та не желала говорить, слушать, отвечать на мои вопросы. Любое моё действие жестоко высмеивалось, еда критиковалась, глаженная одежда грубо сминалась, а начищенные до блеска полы и зеркала безжалостно пачкались.

– Я у себя дома, – пресекала Полька все мои попытки сделать замечание. – А ты отрабатываешь еду и крышу над головой. Засим, молчи и улыбайся хозяевам.

И однажды произошло то, что, наверное, должно было произойти. Гнойный нарыв вскрылся. Полина влетела в комнату, где я отдыхала. В последнее время меня стала мучать невероятная слабость и тошнота.

– Сука! – взвизгнула она, пнув дверь. – По-твоему, я совсем дура?

Запахи перегара, травки, дешёвого дезодоранта, пота ударили в ноздри с такой силой, что я едва удержалась от того, чтобы не выплеснуть содержимое желудка. Отшатнулась от сестры, сжалась в комок на диване, подобрав под себя ноги. Боже! Никогда не думала, что беременность может проходить так тяжело. Звуки, запахи, цвета, заставляли мой организм то вздрагивать, то жмуриться, то мучиться тошнотой. Однако, Полина моё состояние оценила по-своему.

– Ага! – довольно ухмыльнулась сестра, по-бабьи уперев руки в тощие бока. – Боишься. Правильно, дорогуша, бойся меня. Ибо я в гневе. А знаешь почему? А потому, что ты, овечка бедная и скромная, решила моего мужика увести?

– Что ты несёшь, Поль? – спросила, приподняв голову. От удивления даже тошнота отступила.

– Не прикидывайся дурой! – рявкнула Полька, цепко ухватив меня за волосы. – Вкусные обеды, чистый унитаз, вещи стопочкой в шкафу. Милая, добрая, умелая хозяюшка, а я так, дерьмо собачье! Говно, а не жена! Решила стать хозяйкой? Захватить территорию? Пленить Тимошу жратвой и идеальным порядком? Молодец! Хитро! Теперь мой муж о своих носках и трусах у тебя, а не у меня спрашивает. И только тебе известно, где у нас лежит соль и сахар. Однако, я не позволю вытеснить меня из дома.

Боль нарастала с каждой секундой, ещё немного и Полька снимет с меня скальп. Попыталась оттолкнуть сестру, освободить свои волосы, но Полина всегда была сильнее меня.

– Что за бред? – постаралась произнести спокойно, хотя, от боли уже щипало в глазах. – Я просто хочу быть полезной, хоть как-то отплатить за ваше с Тимофеем гостеприимство.

Но сестра не желала слушать. Она подготовила сценарий расправы и отходить от него не собиралась. Да и, как ни крути, мои действия так и выглядели со стороны. И разве не радовалась я скупой Тимошиной похвале? Разве, в тайне, где-то в самой глубине души, не гордилась собственной значимостью?

– Нагуляла где-то ребёнка, осталась без гроша в кармане, на улице, и решила поселиться у нас? Выдавить меня, повесить на моего мужа своего ублюдка и зажить счастливо? Не выйдет!

– Полина, я просто…

– Заткнись, мерзавка!

Ощущение беды набатом забилось в висках, растеклось по венам, скрутило живот. Я точно знала, что сейчас произойдёт нечто ужасное, неизбежное, и никто не спасёт.

– Толяс, мы закончили! – кинула куда-то в сторону двери сестра.

В проёме возникли две фигуры, в которых я узнала дружков Тимофея, Толяса и Вована.

Мужики, бритоголовые, дебелые, с увесистыми челюстями и стеклянными, совершенно пустыми глазами, стащили меня с дивана и поволокли к выходу. Да, я кричала, звала на помощь, цеплялась за всё, что попадалось на пути.

Низкий серый потолок, линолеум в клетку, пожелтевшие обои в пошлый цветочек, сгустившиеся сизые сумерки за окном, всё это мелькало перед глазами фрагментами.

Дверь за спинами мужчин хлопает, мы оказываемся в гулком, пропахшем табаком, сбежавшим молоком и сырой побелкой подъезде. Двери обитые дермантином, за одной из них раздаётся фривольная песенка: « Целуй меня в губы, я твоя голуба. Да-да-да, навсегда». Тусклый вязкий свет единственной лампочки стекает по исписанным стенам, оплёванным полам и лестницам.

Всё происходит слишком быстро. Толяс, держащий меня за шиворот, словно котёнка, толкает моё, онемевшее от ужаса тело к ощетинившимся ступеням. Лечу вниз. Бьюсь о каждую ступень, верх и низ переворачиваются, меняются местами. Удар, ещё удар и ещё. Каждая клетка моего тела вопит от боли. А она, оказывается может быть разноцветной. Жёлтая пронзает острыми спицами, красная разрывает и терзает, зелёная ноет, синяя обжигает холодным огнём. Где-то далеко, словно сквозь плотную вату, раздаётся несвязная речь, шаги и хлопок двери. Распластываюсь на твёрдом полу, рядом со зловонной лужей, краем вязкого, едва теплящегося сознания понимаю, что это конец. Ведь не к добру из меня льётся горячее и липкое.

«Целуй меня в губы, я твоя голуба. Да-да-да, навсегда».

Кто вызвал скорую, и как оказалась в больничной палате, я не знала, да и не хотела знать. Когда очнулась, первым моим чувством было понимание, глубокое, холодное, чёрное, словно зияющая бездна, что нашего с Молибденом малыша больше нет. Нет смысла жить дальше. Я погрузилась в тягучее, липкое болото отчаяния. Отказывалась от еды, не реагировала на слова соседок по палате. Медики что-то кололи, кормили таблетками, но мне было всё равно. И даже когда ощутила знакомый холодок и щекочущее чувство опасности, исходящее от лечащего врача Самохиной, так же не предала значения. Будь, что будет.

– Не бойся, – ровно проговорила доктор, наклоняясь надо мной. – Да, у меня есть дар инквизитора, но я избрала иной путь. Мне приятнее лечить людей, а не карать их.

Она говорила, что я обошлась малыми жертвами, выкидышем и сотрясением мозга, кости целы, внутренние органы не повреждены. Она говорила, что я молода, и у меня ещё будут дети. Она говорила, что медикам необходимо найти моих родных и установить личность. А я молчала. Плавала в сером бульоне своей скорби, глядя, как за мутным больничным окном с неба летят мохнатые снежинки, как бесцветное зимнее небо сереет, затем синеет и вдруг становится коричневым, как дурной кофе в придорожной забегаловке. Самохина оставила все попытки как-то достучаться до меня, и это радовало. Слышать её твёрдый, с лёгкой хрипотцой голос, не жалеющий, не сочувствующий, а просто констатирующий, сил не было. Соседки звонко и радостно чирикали, получая передачи от мужей и родственников, вязали пинетки и чепчики в радостном ожидании малыша, обсуждали имена девочек и мальчиков, делились друг с другом впечатлениями о предыдущих беременностях и родах. И это беспечное, восторженное чириканье рвало мою душу в клочья, на сотни, истекающих кровью ошмётков. Царапало по нервам кривым ржавым гвоздём и впивалось в сердце острыми когтями.

А за день до выписки, ко мне вновь подошла моя лечащая врач. Таких женщин обычно называют сухарями. Нет в подобных дамах ни мягкости, ни нежности, прямые, жёсткие, решительные, обладающие грубыми голосами и безапелляционным тоном. Вот и моя доктор Нина Ивановна была такой.

– Тебе негде жить, – припечатала она, усевшись рядом с моей кроватью. – Завтра приедет муж, отвезёт тебя в деревню к моей бабке. Ей нужна помощница по хозяйству. Зарплату будем высылать раз в месяц.

К счастью, добрая женщина не стала пытать, откуда я, кто мои родственники, почему попала в больницу без документов. Хотя, в те дни, даже если бы в палату вошла инквизиция, я бы, наверное, и ухом не повела, настолько мне была безразлична реальность за пределами моего кокона.

Муж врачихи приехал поздним вечером, когда отделение готовилось ко сну. Мне на плечи набросили какой-то видавший виды пуховик, обмотали голову шерстяным платком, велели сунуть ноги в валенки на два размера больше, вывели через чёрный ход, посадили в кабину, припаркованной неподалёку фуры, и отправили в неизвестность. Я отрешённо смотрела, как здание больницы, освещённое холодным светом фонарей, остаётся позади, как проплывают мимо коробки многоэтажек, заиндевевшие тополя, нарядные будки ночных киосков, пустые трамвайные остановки, и не чувствовала ничего, ни сожаления, ни тревоги. Во мне поселилось вязкое, безвкусное и бесцветное равнодушие. И даже если бы водитель фуры, молчаливый, коренастый, пропахший табаком мужичок, схватил меня за горло, приставив нож, я бы не удивилась и не напугалась.

Заснеженные полотна полей сменялись, укрытыми серой дымкой перелесками, суетливые города, деревеньками, мглистые дни, бурыми ночами. А я, то погружалась в зыбкую, не приносящую ни облегчения, ни бодрости, дрёму, то выныривала в душную, насквозь пропитанную духом сигарет, растворимого супа и крепкого мужского пота, реальность. Большие, натруженные руки на руле, урчание мотора, грязная игрушка-брелок на лобовом стекле. Горячий кофе из термоса, закусочные на автозаправках, выгрузка каких- то ящиков, то в одном городке, то в другом, мурлычущее радио. Мы ехали, ехали, ехали, и не было тому пути конца. Мужчина молчал, я тоже, и каждого из нас это устраивало. День изо дня дорога становилась хуже. В последний день нашего путешествия фура увязла в снегу, и нам пришлось выйти и идти пешком до деревни через густой еловый лес. Снежинки залетали под платок, норовили проникнуть за шиворот, ноги вязли в рыхлой белой каше, от мороза перехватывало дыхание. И мне хотелось лишь одного, погрузиться в рыхлую снежную перину и забыться вечным сном. Но чья-то настойчивая крепкая рука тянула меня вперёд.

И мы пришли, всё же добрались до нужного нам домика, одного среди таких же посеревших от старости, окружённых покосившимися заборами. Теперь мужчина, чьего имени я так и не удосужилась узнать во время пути, мог меня оставить, освободить свою машину из снежного плена и ехать дальше, или обратно. Конечной точки его маршрута я не знала.

Обычно, мне везёт, как утопленнику, и я ожидала, что на моём новом месте жительства и работы, меня встретит старая, капризная грымза, вредная и ворчливая, но счастливо ошиблась. Баба Маша оказалась весьма добродушной, смешливой и гостеприимной старушкой. Седенькая, низенькая, худощавая, она внушала спокойствие, умиротворение, желание просто созерцать, ни о чём не думать и никуда не спешить. В первый же вечер, я рассказала ей обо всём, что произошло со мной. Вводить человека в заблуждение, отмалчиваться или лгать казалось мне неправильным. Да и что, собственно, могло произойти со мной? Да, бабулька могла сообщить обо мне местному инквизитору, а тот, в свою очередь, доложить в город, и я вновь окажусь на Корхебели. И там, на пропитанном сладким ядом роз и солёным духом морского бриза острове, из меня сделают МУП. Подумаешь! Моя жизнь разрушена до основания, её руины безобразно громоздятся под серым туманом безысходности и скорби. Не лучше ли отдать свою душу, магию и разум какому-нибудь автомобилю или трактору во благо родине?

– Ну, девка, – невесело засмеялась бабулька, как только я окончила рассказ. – Всех надула. А ребёночка ещё родишь. Ты молодая, красивая, подберём тебе жениха. Места у нас дикие, богом забытые, кто только здесь не скрывается. Чтобы семью создать даже документов не надобно, достаточно у старосты в журнале расписаться. А местного инквизитора даже бояться не смей. Он бухает целыми днями. Да и чем здесь ещё заниматься?

Размеренная деревенская жизнь, тяжёлый для горожанки, незамысловатый быт, общение со старой женщиной, новые знания, постепенно исцелили мою душу. Рана больше не кровоточила, не зияла пропастью, она зарубцевалась. И этот рубец напоминал о себе снами о Корхебели, о тёплых и требовательных губах Молибдена, о малыше, которому не суждено было появиться на свет. Просыпалась в слезах, глотала горький ком, застрявший в горле, до крови прикусывала нижнюю губу и принималась за повседневные дела.

– Печаль можно изгнать лишь трудом, – говорила баба Маша и была права.

Я научилась доить корову, носить воду из колодца, топить баню и ухаживать за курами. Посадила свои первые помидоры в деревянный ящик, радовалась первым росткам и ждала, когда наступит тепло, чтобы высадить свою рассаду в землю.

– Иди-ка, девка, погуляй чуток, – как-то вечером сказала мне старушка. – Сходи в клуб, познакомься с кем-нибудь. Чего тебе подле старухи сидеть?

Яблони и вишни пенились пышным белым цветом, в воздухе висел сладкий аромат, а небо окрасилось индиговым. Заливались соловьи и трещали первые цикады. Душа рвалась куда-то ввысь, и очень хотелось перемен. И я отправилась в клуб.

И да, по началу чувствовала себя неловко среди незнакомых парней и девушек, но вскоре, деревенская молодёжь, сытая по горло общением друг с другом, приняла меня в свой круг. Местные красавицы посвятили меня в неписанные деревенские порядки, кому из парней строить глазки можно, а кто занят. Какие последуют санкции, если я вдруг окажусь разлучницей. Кто из свободных ребят пьёт меньше, а у кого есть мотоцикл. Одна девица, самая бойкая, рыжая и востроносая, словно лисичка, расписала мне достоинства Олежки, мол, пьёт, но в запой надолго не уходит, работящий, есть байк и баян. Лишь спустя неделю я узнала, что Тамара являлась Олежке родной сестрой и очень сильно желала женить своего братца хоть на ком-нибудь. В тот вечер я всё же покружилась с жертвой сестринской заботы на медляке и прокатилась на рычащем байке.

Именно в те самые минуты, под рёв мотора и ликующий крик Олега, прижимаясь к его крепкой спине, чтобы не свалиться, чувствуя, как ветер треплет волосы, а в груди что-то сжимается от страха и восторга, глядя на, горящие жёлтым, окна домов, редкие фонари, облитую лунным сиянием, зелёную дымку распустившейся майской листвы, я посмела подумать о том, что у меня всё ещё может быть.

Встаю, отряхиваю плед, отпиваю воды из принесённой бутылки, зову Шашлыка. Всё, прогулка окончена, пора браться за работу, если хочу освободить вечер для свидания с Олежкой.