Buch lesen: «Обреченные и проклятые»

 
Ты нервничаешь и немного не в себе.
Из несвязных случайных совпадений ты выстроила
целую историю преследования! ‹…›
Ну, видишь, маленькая идиотка?
Все твои построения рушатся,
стоит только к ним прикоснуться!
Но почему тогда…
 

Айра Левин. Ребенок Розмари

Наши дни

Хрусталев возник на пороге кабинета, как всегда, неожиданно. Всех остальных посетителей слышно заранее: они звонко цокают каблуками туфель и ботинок или шаркают подошвами, когда идут по длинному узкому, похожему на тоннель, коридору с нависшим потолком.

Но на этого типа обычные законы не распространяются. Может, он вообще не ходит, а плывет над полом по воздуху, как бесплотная тень? Только что стояла сонная тишина, а уже в следующую секунду дверь с противным визгом повернулась в петлях, и внутрь кабинета проскользнул человек. Длинный, тощий, угловатый, как циркуль, он всегда держался очень прямо, словно силился дотянуться головой до потолка.

«Специально подкрадывается, что ли?» – с досадой подумал Петр Сергеевич, однако вслух возмущаться не стал.

– Могли бы постучать, – только и заметил он.

– А вы что, заняты чем-то предосудительным? – без тени улыбки осведомился Хрусталев. В руках он держал белую картонную папку с тесемками.

– Многие называют это вежливостью, – вздохнул хозяин кабинета, сидевший за громоздким старомодным столом, заваленным бумагами. – Ладно, оставим. Что там у вас?

Вошедший молча положил на стол свою папку.

– Вы собираетесь шантажировать меня ее содержимым, как Остап Бендер – миллионщика Корейко? – пошутил Петр Сергеевич, но ответной улыбки не дождался. Что ж, ничего удивительного. Чувство юмора у Хрусталева отсутствовало. Печальный факт, учитывая их профессию.

– Откройте, полюбопытствуйте, – коротко бросил Хрусталев и огляделся с таким видом, будто попал сюда впервые, хотя знал в этой комнате каждую трещинку, каждое пятно на выцветших желтых обоях.

Петр Сергеевич скривился, не пытаясь скрыть недовольства, и потянул за тесемки. Внутри находилась толстая пачка бумаги. Обычные белые листы формата А4 с напечатанным на них текстом. Заголовок отсутствовал, имя автора – тоже. Сверху было пропечатано «Глава первая» – и только.

– «Я прекрасно понимаю, что никто не поверит в правдивость моей истории, даже если ее каким-то чудом и прочитают. Люди станут крутить пальцем у виска: надо же, какая больная фантазия…» – вслух прочел он. – Что за чушь? Рукопись какая-то? Теперь все пишут – мода такая. Писателей больше, чем читателей. Неужели кто-то из наших взялся…

– Да погодите вы острить! – дернув плечом, перебил Хрусталев. – Сначала почитайте!

– Откуда у меня время? – возмутился хозяин кабинета, сунул пухлую руку с коротко остриженными ногтями в папку и пролистнул несколько страниц. – Когда это читать? А главное, с какой стати? У нас тут что, издательство? Бросьте вы эти глупости!

Хрусталев ничего на это не ответил, продолжая буравить Петра Сергеевича взглядом.

«Какое все же у него лицо странное! Широкое, квадратное, как площадка, и рта совсем нету – щель какая-то. Брови еще эти… Что за нелепость. Кустятся почище, чем у Брежнева», – подумал Петр Сергеевич.

– Хорошо, хорошо! Прочту! – сдался он, прекрасно понимая, что Хрусталев не отвяжется, пока не добьется своего. Справедливости ради нужно сказать, что этот человек никогда не просил о чем-то пустяшном, не занимался глупостями – для этого он слишком серьезен, даже мрачен. Если притащил сюда эту писанину, выходит, в ней есть нечто действительно важное. – Сейчас прямо и начну.

Хрусталев вышел, как обычно, проигнорировав слова прощания. Петр Сергеевич вздохнул, взял первый лист и погрузился в чтение.

Рукопись. Глава первая

Я прекрасно понимаю, что никто не поверит в правдивость моей истории, даже если ее каким-то чудом и прочитают. Люди станут крутить пальцем у виска: надо же, какая больная фантазия!

Тем не менее это чистая правда – такая, какой она открылась мне.

Как правда и то, что я отдала бы полжизни, чтобы никогда ее не узнать.

В том, что решила записать свою историю, повинна выработанная за долгие годы профессиональная привычка. Я журналист, всю жизнь работала в печатных изданиях, привыкла анализировать факты, перенося их на бумагу. Вдобавок, как многие журналисты, втайне мечтала стать писателем.

Написать роман и прославиться. Увидеть Париж и умереть. Смешно, конечно. Хотя насчет умереть – вовсе нет.

Теперь я знаю: моей мечте не суждено сбыться. Но то, что пишу, буду разбивать на главы – пусть будет немножко похоже на настоящий роман.

Знаю, что мою рукопись не напечатает ни одно издание, эти строки никогда не станут достоянием общественности, но это не важно. Мне нужно поделиться своим страхом – пусть даже с чистым листом бумаги. Необходимо любым путем вытащить занозу, извлечь из глубины сознания монстра, который поселился в моей голове, – и попытаться взглянуть на него при свете дня. Ведь самый страшный ночной кошмар поутру бледнеет и тает, кажется ненастоящим и не столь уж пугающим.

Может быть, если эта история заживет на страницах своей собственной, отдельной от меня жизнью, то перестанет меня мучить, день за днем отрывая от души очередной кусок? Возможно, если я опишу случившееся во всех подробностях, то у меня получится привести мысли в порядок и принять решение.

Ладно, хватит предисловий.

Меня зовут Марьяна Навинская. Многие думали, что это не настоящая фамилия, а просто звучный псевдоним, но они ошибались. Навинскими были мои дед и бабушка по отцовской линии, мои родители и сестра – до того, как вышла замуж. А будь я Смирнова или Егорова, ни за что не стала бы менять своей фамилии, и все свои статьи обязательно подписывала бы только так, не прячась под маской. Мама считает, что я чересчур прямолинейная и упрямая – что ж, по всей видимости, она совершенно права.

Когда пишу эти строки, за окном плачет август, доживая последние дни. Лето на исходе. Три месяца назад, в конце мая, мне исполнилось тридцать два года. Совсем мало для человека, который полон планов на будущее, но слишком много для того, кто больше не знает, для чего живёт.

Много лет назад я переехала в Казань. Название этого города происходит от слова «казан» (так оно и звучит по-татарски) – «большой котел». В этом котле варятся различные народы и национальности, соединяются ислам и православие, сливаются западные и восточные традиции. Должно быть, гостям из других регионов кажется непривычным смешение архитектурных стилей и языков, режут ухо то и дело вплетаемые в русскую речь татарские словечки и выражения, удивляют иглы минаретов, пронзающие небо рядом с луковками церквей, но мы уже привыкли ко всему этому.

Новосельцев из «Служебного романа» говорил о Москве: «Я люблю этот город. Этой мой город. Это очень хороший город». Ну, а я в точности то же самое могу сказать о Казани. Это в самом деле мой город, он близок мне по духу, хотя родом я не отсюда.

Моя малая родина – небольшой поселок Ягодное в одном из примыкающих к Казани районов. От города его отделяют восемьдесят километров – путь лежит через Волгу. Ехать нужно по длинному мосту, и в детстве, когда приходилось преодолевать это расстояние, у меня всякий раз захватывало дух от волжской широты и ленивого величия. И страшно было: вдруг случится что-то, и машина свалится вниз! Не выплывешь, не спасешься. Река – суровая и равнодушная – похоронит железную коробку внутри себя. А как надоесть играться, вышвырнет белые, как рыбье брюхо, тела – и дело с концом.

Окончила я казанский университет – училась на факультете невест. На филфаке были всего два мальчика, да и тех непонятно, каким ветром занесло: вид у обоих постоянно был такой, будто они сами не знали, что здесь делают.

Все у меня было, как у всех: ходила на лекции, жила в общежитии, бегала на свидания. Некоторые мои сокурсницы успели за пять лет и замуж выйти, и детьми обзавестись, и развестись. У меня же дальше коротких романов дело не шло. Это было предметом расстройств и огорчений – моих, сестры, родителей. Но сейчас я уверена, что все к лучшему.

После университета поработала в школе, но больше чем на полгода меня не хватило: я на собственном опыте прочувствовала, что дети – далеко не те милые создания, которых показывают в рекламе соков и творога. Конечно, есть святые люди, подвижники, которые посвящают учительству жизнь и умудряются любить свою работу, но я не из их числа.

Из школы ушла туда, куда тянуло со студенчества – в журналистику. Здесь мне есть чем гордиться. На момент, когда завертелась вся эта история, я трудилась главным редактором одного крупного журнала. Название его опущу, так и буду называть, для удобства, – Журналом.

Меня пригласили возглавить его, я была польщена, согласилась и никогда не жалела об этом. Бывали моменты, когда не хватало, как сейчас любят говорить, драйва: выпускающийся раз в месяц журнал не может в этом плане тягаться с еженедельной газетой, где я работала прежде. Зато меньше нервотрепки и больше свободного времени, и мама стала надеяться, что я наконец-то налажу нормальную личную жизнь.

Но, увы. Горизонт мой оставался чист. По сей день ни принца, ни коня.

Зато у моей сестры в этом смысле все было отлично.

Мы погодки – Жанна старше на год. Сестра училась в финансово-экономическом: с детства любила математику. Будущий муж Илья был ее одногруппником. Как они всем рассказывали, это была любовь с первого взгляда. Как сели за одну парту в сентябре, так и поженились в конце первого курса.

Ребята во многом повторили судьбу наших родителей. Жанна совсем недолго поработала в какой-то фирме бухгалтером, а потом осела дома. У Ильи светлая голова: финансовый советник в крупной компании, он зарабатывал какие-то немыслимые деньги и все их, как наш папа, тратил на семью и дом.

Сначала Илья и Жанна жили в Казани, но потом, к огромной радости родителей, перебрались в Ягодное. Отстроили домище в новой части поселка, которая сейчас активно заселяется. Если подняться на второй этаж, открывается фантастический вид на Волгу. Река далековато, пешком почти полчаса, но видно ее прекрасно: Ягодное расположено на возвышенности.

Пишу все это и понимаю, что мне доставляет болезненное удовольствие вспоминать о былом. О том, что никогда уже не вернется. О том, как всё было до того, как от нашей семьи остались одни обломки.

Мы были очень счастливы – все вместе и каждый на свой лад. У нас была дружная семья, и один не держал зла на другого. Ни у кого не было камня за пазухой или фигуры из трех пальцев в кармане. Потом родилась Даша – и все хорошее стало еще лучше.

Дашуля поразила меня в самое сердце. Не знаю, каково это – любить собственного ребенка, но если это еще более сильное чувство, то, боюсь, такого мне не выдержать. Я любила и маму, и папу, и Жанну, и Илью, но то, что испытала, когда впервые увидела крошечную племяшку, было сравнимо с ударом молнии: что-то ярко полыхнуло в моей душе, и я поняла, что за эту девочку мне не жалко отдать жизнь.

Есть такая пословица: скрипучее дерево два века стоит, а крепкое валится. Кто болеет и жалуется, обычно живет дольше, тогда как здоровый, сильный человек часто уходит в одночасье. В этом определенно имеется зерно истины.

Иногда мне кажется, мы сами себя сглазили. Были слишком довольны и счастливы, думали, что ничего плохого просто не может свершиться. Только не с нами! Может, если бы в нашей семье чередой шли конфликты и ссоры, не было согласия и лада, мы восприняли бы все, что случилось, иначе. Постоянно ждали бы подножки от судьбы, были закалены в боях – и умели правильно реагировать на несчастья. Мы же оказались совершенно не готовы к тому, что обрушилось на наши головы.

Глава вторая

День, который стал точкой отсчета, я помню в мельчайших подробностях, хотя прошло уже больше трех лет. Он выжжен у меня в мозгу, отпечатался так ярко, что в памяти осталось каждое слово, каждый незначительный штрих. Например, помню, что на Асе было бежевое платье с красными цветами и широким поясом, и она была записана на коррекцию бровей в шесть вечера.

На работу я пришла, как обычно, чуть раньше девяти. Могла бы и вовсе не приходить: была пятница, как раз накануне мы сдали в типографию очередной номер Журнала, и я разрешила творческой группе взять выходной.

Хотя Саша Мухин, наш дизайнер-верстальщик, все равно нарисуется ближе к обеду: его никакими силами дома не удержать. У Саши недавно родился сын, и по этому случаю приехала пожить тёща из Елабуги. Он жаловался, что ночью орёт младенец, а днем – мать жены. Так что лишний выходной Мухину не нужен. Подозреваю, что Саша врал жене, будто субботы у нас с недавних пор тоже рабочие.

Редакция располагалась в центре города. Жалко, что окна во двор: если бы они выходили на другую сторону, мы бы видели реку Казанку и новую красивую набережную на другом берегу.

Отдельного кабинета у меня не было. Почти все сотрудники Журнала сидели в одной большой комнате. Прежде это были три кабинета, но потом межкомнатные перегородки снесли, и получился, как любила говорить корректор Валя, муравейник: Ася – секретарша и специалист по подписке, Саша, трое журналистов, сама Валя, которая приходит несколько раз в месяц, и я. Когда Валентина заговаривала про муравейник, Ася холодно поправляла: «творческая группа» и поджимала губы – что за глупые ассоциации с насекомыми?

Рядом – бухгалтерия и кабинет для сотрудников коммерческой службы. Их трое, включая коммерческого директора. Все, кто имеет непосредственное отношение к финансам, размещаются отдельно от нашего творческого муравейника, потому что денежные расчеты и продажа журнальных полос клиентам – процесс почти интимный, не для посторонних глаз и ушей.

Рекламщики – это особая каста. Они ловкие и зубастые, но иначе в их профессии нельзя. Мягкий, бесхитростный рекламный агент – плохой агент. Поглядывают они на остальных чуточку свысока, потому что приносят изданию деньги: Журнал коммерческий, государством не финансируется.

– Доброе утро, Марьяна! Как настроение? – Ася каждое утро встречала меня одним и тем же вопросом.

У нас принято было обходиться без отчеств. Исключение составлял лишь учредитель, но это святое.

Голосок у Аси детский, звонкий, как у пионерки, что многих вводило в заблуждение. Характер-то – ого-го! Но человек она отличный: без сантиментов, но зато без гнильцы.

Ася, Саша и я работали в Журнале с момента основания. Мы сделали его таким, какой он есть, и любили ревнивой родительской любовью, то есть были убеждены, что он самый лучший и достоин большего. А еще Саша и Ася были моими друзьями, хотя я нередко спрашивала себя, продолжилось бы наше общение, если бы мы перестали работать вместе? Ведь зачастую людей связывает только общее дело.

Мой огромный стол стоял в дальнем конце кабинета, возле стены. Когда впервые увидела его, почувствовала неловкость: чем я его займу? Но вскоре проблема отпала сама собой – иногда даже чашку кофе поставить некуда.

Да и вообще у нас мало свободного места. Всюду бумажные горы: пачки журналов, подшивки, свёрстанные полосы с правкой и без, фотографии, конверты, листы с текстами. Пробираясь в то утро к своему столу, я в сотый раз подумала, что надо бы устроить субботник и избавиться от хлама.

Дел у меня особо не было. Так, по мелочи. Я решила, что уйду после обеда: мы с подругой Леной договорились поехать к ней на дачу. Мысленно я уже была в Соколовке: предвкушала купание в речке, шашлык и разговоры до полуночи. Вяло ковырялась в компьютере, набрасывала темы для будущего номера, которые собиралась обсудить на планерке в понедельник. Ближе к одиннадцати ответила на пару звонков, поговорила с Дамиром, коммерческим директором: он и его команда всегда на посту.

Настроение было совершенно не рабочее, как и всегда после сдачи очередного номера в печать. И вчера, и всю предыдущую неделю я, как и остальные, жила Журналом. Но он отправлен в типографию, и сейчас куда больше меня занимали босоножки, которые ни с того ни с сего начали натирать ногу.

Одна моя знакомая поэтому и ушла из журналистики: не могла смириться с тем, что в газету с ее статьей завтра будут заворачивать селедку. Век газеты и журнала короток: новости-то каждый день новые. Кому интересны былые кумиры, отжившие тренды или вчерашние проблемы, если уже успели появиться свежие? Но знакомая не сумела воспринять это как должное и устроилась в мэрию. Вот уж где настоящий пафос: каждый чиновник преисполнен сознанием важности собственной деятельности. Должно быть, теперь ее все устраивает, и она довольна жизнью.

Окна были открыты, и в кабинет вплывали ароматы готовящейся еды. На первом этаже нашего офисного центра, как раз под нами, кафе-столовая. Правда, мы – я, Ася и Саша – туда не ходим: однажды Ася увидела, что на ребристой батарее, на одном уровне с разделочным столом, где лежали продукты и стояла посуда, сушатся грязные сапоги. Я думала, у нее дым из ноздрей повалит от возмущения, но она взяла себя в руки и лишь категорично заявила, что ноги нашей там не будет. Так что мы едим в кафе неподалеку.

– Там, может, еще хуже! – резонно заметила как-то корректор Валя, но Ася одарила ее таким взглядом, что та предпочла больше не умничать.

Разумеется, может и хуже. Но ведь что око не видит, то ум не разумеет. И потом, надо же где-то есть.

В общем, из окна тянуло съестным, и я поняла, что голодна: утром не стала завтракать, только кофе выпила. На часах было почти двенадцать. Я раздумывала, стоит пойти на обед или сразу отправиться домой, когда ожил мобильный.

С большого экрана улыбалась мама: я сфотографировала ее недавно, в мае, когда приехала к родителям отмечать свой день рождения. Снимок получился удачный: мама стоит в саду, возле цветущей яблони; ее окутывает белое облако, на лицо падает отсвет, который мне почему-то хочется назвать ангельским. Она улыбается своей удивительной улыбкой, какая есть только у нее да у маленькой Даши. В этой улыбке – чистая, открытая миру, незамутненная радость. Без примеси вежливости, лести, пустой придумки или скуки. Ты просто знаешь: этот человек вправду счастлив, оттого и льётся из его глаз такой умиротворяющий свет. А еще он неподдельно рад тебе и любит. Просто любит – без оговорок и условий.

Теперь эта улыбка умерла. Ее нет и никогда не будет.

Но тогда, глядя на мамино лицо на экранчике, я этого еще не знала.

Из телефона послышался звук, похожий на хрип. Мне показалось, это помехи. В Ягодном иногда случаются перебои со связью. Сердце у меня не ёкнуло, в районе солнечного сплетения не похолодело – ничего, о чем обычно авторы пишут в книгах. Никаких тревожных предчувствий, никакого понимания, что случилось несчастье. Или я такая толстокожая, или люди преувеличивают эти вещи. А уж писатели – и подавно.

Я давно заметила, что книжный герой, который кажется читателю наиболее живым и настоящим, никогда не поступает так, как повел бы себя на его месте реальный человек. Обычно люди не бросаются в гущу событий, не подставляют голову под пули, не торопятся с признаниями в любви. Но наблюдать за тем, как мы ведем себя на самом деле, было бы скучно, вот персонажам и приходится изощряться. Это жизненно необходимо, ведь в противном случае читатель закроет книгу, и весь книжный мир погибнет.

Отвлекаюсь, рассуждаю обо всякой ерунде… Страшно закреплять кошмар на бумаге: кажется, пока не обернешь случившееся в словесную оболочку, то этого как бы и не было.

– Мамуль, я тебя плохо слышу!

Я старалась говорить громче, чтобы перекричать эфирные помехи. Голос мой был звонок, в нем трепетала улыбка – я рада была слышать маму, мне хотелось скорее рассказать ей, что мы сдали номер и учредитель обещал всем премию. Он доволен мною, моей редакторской работой: тиражи наши растут, сайт собирает все больше посетителей, рекламодатели охотно идут на страницы, ведь Журнал стал популярным. Я рада, но мое счастье никогда не было полным, пока вместе со мной не порадуются мои любимые.

– Алло, мамуль? – Я все еще ничего не понимала, досадуя на сотового оператора.

А потом вдруг услышала вой. Не плач, не стон – именно вой, тоскливый, звериный, низкий. Я заледенела, и вот в этот миг до меня дошло: что-то случилось. Что-то очень, очень плохое.

– Папа? – почти не думая, помимо воли выдохнула то единственное, что пришло в голову. То, что, несмотря на ужас, может считаться логичным, ведь у отца больное сердце, он уже пережил один инфаркт.

В ответ – всё то же.

Жанна, Илья и Дашуля в отпуске, на море. А папа – дома, с мамой. В голове каша, круговерть: сердце? А может, несчастный случай? Авария?

Я не дышала, ничего не соображала в тот момент. Краем глаза – видела и не видела – что Ася внимательно смотрит на меня, сдвинув очки на нос.

В трубке раздался мужской голос, в котором я не сразу узнала папин.

– Погибли… – выговорил он медленно, почти по слогам, будто учился разговаривать на иностранном языке.

Я хотела спросить кто, но не могла. Какое-то время мы оба молчали, а потом папа начал плакать. А я – в первый раз в жизни – потеряла сознание. Перед глазами словно задернули черную штору, уши заложило, грудь сдавило. И меня не стало.

Первая мысль, которая посетила меня по возвращении, касалась натертых босоножками пальцев. Было больно, и я подумала, что нужно срочно налепить новый пластырь, иначе не дойду до машины. «Вроде нужно обувь глицерином натирать или воском, чтобы размягчить…» – подумала я.

Память вернулась не сразу, а вот телесное неудобство тут же дало о себе знать. Но все-таки блаженное неведение было недолгим.

– Папа! – рванулась я, попытавшись вскочить.

– Тише, тише. – Оказывается, Ася стояла надо мной и обмахивала полотенцем.

Наши взгляды встретились, и я поняла: мне ничего не померещилось, не пригрезилось от жары. Папа сказал то, что сказал. В руке у Аси был мой сотовый – видимо, я его выронила.

– Родители ждут. Тебе надо ехать, – сказала Ася. Когда одни, мы всегда на «ты». – Такси через пятнадцать минут. Насчет твоей машины предупрежу. Будет на стоянке, сколько потребуется.

Если бы была в состоянии, почувствовала бы благодарность за эту ее немногословную готовность прийти на помощь, за то, что не села рыдать со мною рядом, а сразу сделала то, что нужно.

Она права – за руль мне нельзя. Водитель я начинающий, права только в апреле получила, а водить стала и вовсе в июне. В таком состоянии, как сейчас, наверное, даже дверцу не сумею открыть.

Я выбралась из кресла, чувствуя себя полной развалиной. Руки, ноги не хотели слушаться, спина была деревянная. Есть такой литературный штамп – «раздавленный горем», так вот, меня и вправду расплющило, прижало к земле.

Мы с Асей смотрели друг на друга, и губы ее подрагивали, а зеленые глаза были слишком яркими от блестевших в них слез. Наверное, она хотела сказать что-то утешительное, но не могла найти слов.

Напрасные старания: ни в одном языке мира нет слов, которые смогли бы успокоить, поддержать человека, который потерял того, кого любит.

– Яша, – беспомощно проговорила Ася, назвав меня прозвищем, которым называли только друзья. Она вдруг разом потеряла всю свою невозмутимую уверенность и теперь казалась маленькой и жалкой.

Это стало последней каплей. Рухнула незыблемая твердыня, пала столица во время войны. Все самое страшное оказалось правдой.

Всю дорогу до Ягодного я проплакала. Стоило чуть-чуть успокоиться и попробовать думать о том, что нужно для организации похорон, каким образом поддержать маму с папой, как в голове начинали мелькать картинки.

…Мы с Жанной в ее комнате. Она вертится перед зеркалом – примеряет свадебное платье. У сестры длинные темно-русые волосы со светлыми мелированными прядками и карие глаза в пол-лица. Она похожа на маму, а я – копия отца. Недавно Жанна обрезала челку и теперь боится, что похожа на пони. Я говорю ей, что она похожа не на пони, а на мишку-коала – мягкого, круглоглазого и няшного, а она швыряет в меня подушкой, и мы обе хохочем.

…Дашуля в розовом слюнявчике сидит на высоком стульчике и ест пюре. Я зачерпываю его ложкой, а она раскрывает рот, как галчонок. Ей вкусно, а я не понимаю, как можно есть протертую тыкву. Племяшка зовет меня «Маськой» – что-то средне между Марьяной и Яшкой. Это второе слово, которое она сказала, после «мамы». Даже «папа» было третьим, и я горжусь этим, как ни одним своим профессиональным успехом, а Илья притворно хмурится: «Просто мы только про тебя и говорим целыми днями – деваться от тебя некуда! Вот ребенок и повторяет!»

…Мы на берегу Волги. Пешком до него далеко: раньше ходили, но у Дашули ножки коротенькие, объясняет Жанна, она устанет. Сестра говорит это как-то трогательно и мило и вместе с тем забавно, так что я потом долго подкалываю ее этими «коротенькими ножками». «Давайте на выходные в Булгар махнем! Историческое место, со всего мира люди едут, а мы не были», – предлагает Жанна нам с Ильей. «Нет, тебе нельзя», – заявляю с серьезной миной. «Почему?» – удивляется сестра. «У тебя ножки коротенькие, не дойдешь».

В общем, едем на машине, оставляем ее наверху и спускаемся по тропинке к воде. Отличное местечко: трава зеленая и пушистая, как мамина мохеровая кофта. Мы с Жанной болтаем, мама возится с Дашулей. «Апся!» – просит наша детка. Это означает «купаться». Мама говорит, что рано – мы только-только из воды, но Дашулю не удержать, и все послушно лезут в речку.

…И много, много всего вспоминается, и слез не удержать. Какой счастливой была жизнь, а я и не замечала, не сознавала.

Ехала в Ягодное, и мне казалось, что еду на свои собственные похороны.