Преодоление невозможного

В вагоне женщины плакали. Некоторые были с детьми, дети тоже плакали. Немки неприязненно поглядывали на военных и посылали неизвестно кому проклятия. Военные молчали, на их лицах отражались недоумение и испуг. Старики повторяли одно и то же: «Mein Got!» («Боже мой!») По их лицам, настроению и поведению можно было судить, что фашизму приходит конец. Простые немцы видели, что нацисты, эсэсовцы находятся в растерянности и в бешенстве, и мнение о непобедимости Германии, о её превосходстве над другими народами стало меняться.

Теперь это были уже не те бравые вояки с губными гармошками, песнями, ромом, салом и ветчиной, которые бесцеремонно врывались то в одно, то в другое государство, издевались над народами Европы и грабили их. Немцы радовались победам и грабежам, потому что им тоже многое перепадало. Тогда они не думали о том, что где-то люди умирают, плачут, мучаются, страдают, голодают, навсегда теряют родных. Теперь настал час расплаты, и надо держать ответ. Другая часть немцев, хотя в чём-то и сомневалась в последнее время, еще неизвестно на что надеялась. К ним относились: правительственная верхушка, национал-социалисты, военная клика, эсэсовцы и гитлеровская молодёжь. Эта категория немцев характеризовалась крайним, диким фанатизмом и во главе с Гитлером пыталась оттянуть конец своего господства, хотя никто в мире уже не сомневался в победе советских войск над нацистской Германией.

Итак, я опять попал в гестапо. Сперва меня через переводчика допрашивал немец, заместитель начальника гестапо, потом белоэмигрантка и наконец, представитель «Украинской школы». Мне предъявили следующие обвинения: диверсия на шахте, призыв к восстанию, осуждение гитлеризма, поражение немецких войск, вера в непобедимую силу Красной армии и советского народа. Я во всём признался – отказываться было бесполезно, так как есть свидетели, и действия мои зафиксированы. Но от одного всё-таки пришлось отказаться, а именно – от принадлежности к еврейской нации. В гестапо донесли, будто я еврей. Услышав, что я армянин, они удивились и, конечно, не поверили и проверили меня на обрезание. Мне было стыдно. Но гестаповцы убедились, что я говорю правду.

Вначале на допросах немец, русская белоэмигрантка и украинец-эсэсовец кричали и всячески обзывали меня, советскую власть и Сталина. Когда убедились, что я не еврей, белоэмигрантка стала говорить мягче, и вскоре допросы прекратили. Так что я сравнительно легко отделался. То ли они были разочарованы всей затеей Гитлера, его идеями о жизненных пространствах, чистоте арийской крови и превосходстве арийцев, то ли приговор вынесли заранее. Я оставался в неведении. Описать их не могу, так как больше со своими мучителями не встречался. Запомнил только, что допрашивающий немец был выше среднего роста, полный и довольно массивный, а белоэмигрантка и юноша-эсэсовец среднего роста и худощавы. Интересно, о чём в тот момент они думали. На их лицах отражалось душевное смятение. Может быть, они вспомнили Родину, родственников и знакомых, а может, у них проснулись угрызения совести. Кто знает?

Да, интересны логика, психология и нравственный мир фашистов, нацистов, белоэмигрантов, представителей «Украинской школы» и прочих предателей. Когда жизнь идёт более или менее нормально, когда они верят обещаниям какой-нибудь группировки безумцев, то серьёзно не задумываются о последствиях акций своих правителей. Но как только наступает крах фашистской клики, нацисты, предатели и всякого рода отщепенцы начинают анализировать происходящие события, явления, людей и в голову им приходят новые мысли, взгляды, разочарование и даже сожаление о содеянном.

Меня отвели в камеру на четвёртом этаже, где находились семнадцать человек – русские, белорусы, украинцы. Я один оказался армянином. Вообще в этом гестапо томились представители разных национальностей: немцы, французы, бельгийцы, англичане, поляки, чехи, русские и другие. Сокамерники особо не рассказывали, за что они попали сюда. Одни просто молчали, другие уверяли, что попали ни за что, а третьи что-то ляпнули против Гитлера. Может, и так, но говорить об этом не смели, так как друг друга не знали. Большей частью все молчали, и каждый ждал своего часа.

Через две недели меня перевели в другую камеру, где сидели два человека. Я уже не помню, за что эти два русских парня попали в гестапо. Коридорным был француз, родственник главы Французского Государства (так, с июня 1940 года, после капитуляции стала называться Франция) маршала Анри Филиппа Петена. После оккупации Франции он попал в Германию, но потом бежал во Францию. Его догнали и привезли назад, но не расстреляли из-за родственных связей с Петеном, а поселили в областном гестапо Ратингена и назначили коридорным. Он, в основном, занимался тем, что разносил по камерам еду.

На второй или на третий день я подозвал этого коридорного к глазку камеры и на ломаном немецком языке спросил, почему меня перевели сюда. Он невозмутимо ответил: «Из этой камеры, дорогой мой, обычно отправляют на виселицу. Она стоит напротив гестапо, недалеко. Кажется, всех вас завтра поведут на казнь». Я не в силах описать, что мы пережили, услышав от француза об ожидающей нас участи.

На фронте, где рядом с тобой гибли товарищи, и почти не было шанса уцелеть, смерть считалась нормальным явлением. С этим смирились и особо не переживали – война… В первый год плена, когда пленные умирали сотнями тысяч, никто не мог гарантировать, что останешься жив, с этим тоже смирились. А теперь, когда война вот-вот закончится, когда всем сердцем чувствуешь приближение великой победы Красной армии и советского народа над фашизмом и гитлеровской Германией, становится очень обидно, что ты умрешь, не принеся пользы Родине.

На следующий день в камеру вошли три эсэсовца и начали обыск. Мы стали по команде «Смирно!», а эсэсовцы шарили руками повсюду. Обычно отбирали деньги, ножи, махорку, фотокарточки, дневники, записки (мой дневник отобрали ещё в Дортмунде, в гестапо). Ничего не обнаружив, эсэсовцы ушли. Один из нас, стоявший посредине, нагнулся и из-под колодки правой ноги достал полпачки махорки. Мы не могли понять, как ему удалось так быстро и незаметно от эсэсовцев спрятать её.

После слов коридорного мы очень переживали, ведь страшно умирать, когда войне вот-вот придёт конец. А теперь, увидев махорку, обрадовались, что можем куревом успокоить нервы. Но не тут-то было. Этот «товарищ» даже на одну цигарку на двоих не дал махорки. Нашему гневу не было предела. От волнения и переживаний чуть не лопнули сосуды.

После обеда, в два часа дня, американцы начали бомбардировку города. Бомба упала недалеко от гестапо. Стёкла разбились, решётки раздвинулись. В камере стало темно. Американцы начали сбрасывать ещё и зажигательные «карандаши». В здании напротив гестапо жили 300 ростовчанок. Все они погибли.

Мы бросились к решёткам, но убежать не смогли, так как прутья, хотя и разошлись от бомбёжки, но не настолько, чтобы мы могли выбраться. Мы бросились к двери – от бомбёжки она открылась. Вокруг темно. Американцы сбросили зажигательные карандаши. Мы на ощупь поползли вниз. На полу валялись осколки разбитых стёкол, о которые мы порезали руки и ноги. Но это не испортило настроения, так как мы надеялись, что убежим, и гестаповцы не смогут нас повесить. Но мы просчитались: когда сползли вниз, увидели, что гестаповцы оцепили здание. Через каждый метр стоял эсэсовец с пистолетом на изготовке. Увидев нас, они подняли сумасшедший крик и стрельбу. Ногами, плётками, прикладами нас затолкали обратно в помещение. Некоторые предприняли попытку бежать, но вдогонку полетели пули, и бежавшие попрощались с жизнью. Нас заперли в той же камере. Но до самого утра страшная мысль о приближающейся казни не давала нам уснуть.

Среди пленных ходили жуткие слухи, подтвержденные очевидцами. Гитлеровцы, видя свою неминуемую гибель, сгоняли пленных из нескольких концентрационных лагерей в один и сбрасывали на них бомбы, уничтожая массу людей, а в некоторых лагерях их просто расстреливали. В одном городе (название забыл), по словам очевидцев, фашисты открыли шлюзы плотины и затопили лагеря вместе с узниками.

Как я уже писал, в ротингенском гестапо кроме советских граждан были представители и других национальностей. В основном все они считались политическими заключёнными. И мне неизвестно, кому какой приговор вынесен и все ли до конца прошли следствие.

В пять часов утра всех заключённых, находившихся в гестапо, построили в колонну и погнали в неизвестном для нас направлении. Плетёмся в деревянных колодках, понурив голову. Все молчат. Конвоиры орут и подгоняют людей. Вдруг полетели снаряды. Нам очень хорошо было видно, как низко они летели над нашими головами. Это американцы стреляли по колонне из дальнобойных орудий. Минут через десять завыла воздушная тревога – американцы бомбили город. В голове одна мысль: бежать! Хотя бежать-то некуда, но конвоиры вовремя стали сгонять нас в полуразрушенное здание.

Лёжа на полу, я вдруг подумал, что много раз был на краю гибели, а всё же остался жив. А теперь, когда война подходит к концу, приходится прощаться с жизнью. С одной стороны, я был твёрдо убеждён, что не выживу в этой страшной ситуации. Но какой-то внутренний голос говорил: «Потерпи, может, останешься жив».

Вскоре дали отбой, и мы двинулись дальше. Часа через два опять воздушная тревога. Группа американских бомбардировщиков начала усиленно бомбить город. Тут даже конвоиры растерялись и куда-то попрятались. Мы решили воспользоваться моментом, и мгновенно все военнопленные разбежались в разные стороны. Человек пятнадцать, в том числе я, держались вместе и взяли курс на запад. Дело шло к вечеру, было уже больше 17 часов.

По пути нам встретился какой-то лагерь, состоявший, в основном, из цивильных (гражданских), вывезенных из Советского Союза. Были там и военнопленные: русские (беглые), французы, чехи, югославы, румыны. Напротив, лагеря, под горой размещался бункер (бомбоубежище). Много раз за время пребывания в плену меня выручала интуиция. И на сей раз она тоже меня спасла. Когда мы подошли к лагерю, прозвучала воздушная тревога. Лагерь открытый, без ворот, у входа патруль. Услышав тревогу, он быстро исчез. Заключённые, недолго думая, вошли в лагерь, а я почему-то не решился (интуиция?) и размышлял, куда лучше идти – то ли в лагерь, то ли в бункер. Только вошёл в бункер, как американцы сбросили бомбу на лагерь. Очень много жертв, а заключённые, бежавшие со мной, погибли все до единого. Я же опять остался цел.

В бункере находилось много людей. Некоторые жили там постоянно, поэтому было очень душно. Кроме русских, здесь были французы, чехи, югославы и другие. Я примостился на полу. Напротив, меня сидела какая-то девушка. Я сразу заметил, что она обратила на меня внимание. Мне говорить не хотелось – не было ни сил, ни настроения: я был ужасно измучен и голоден. Девушка спросила: «Откуда вы, как сюда попали?» Учитывая ситуацию, правду говорить нельзя, и я коротко ответил, что перевели из другого лагеря. Узнал, что она из Орловской области, работает в комендатуре лагеря, убирает офицерам комнаты. Её кормили лучше, чем остальных лагерных. Моё восковое лицо вызвало у неё сочувствие и жалость. «Вы, наверное, голодны, у вас очень измученный вид. У меня тут есть немного еды», – робко и с грустью обратилась ко мне девушка. Она дала мне кусочек хлеба, немного картошки и брюквы. Я с жадностью мгновенно все съел. Наесться я не наелся, но немного утолил голод. Сердечно поблагодарив девушку, я замолчал: не о чем было говорить, вернее, не было ни сил, ни настроения. Как говорится, у голодного всё хлеб на уме. Я крепко призадумался, что же делать дальше? Чтобы получить лагерный паёк, надо стать на довольствие, то есть на учёт. А как это сделать? Спросят, откуда ты взялся, как фамилия, нагрудный номер военнопленного, номер лагеря. И что я скажу? Что беглец? А таких избивали до смерти или расстреливали. А не стать на учёт, значит, умереть с голоду. Бежать некуда: позади немцы, впереди Франция. Надо переплыть Рейн, а я это сделать не смогу.

От той же девушки, которая поделилась со мной едой, я узнал, что пленных и цивильных (гражданских) гонят на оборонительные работы на Рейне. Немцы думали, что англо-американские войска будут форсировать Рейн. А союзные войска и не собирались это делать – они высадили десант в Дортмунде и других городах.

Оборонительные работы для голодных пленных были очень тяжёлыми. Каждое утро немцы гнали на работу то русских, то французов. Работать я был не в состоянии: во-первых, это против моей совести, во-вторых, не было сил. И я решил симулировать. На мне была французская шинель и пилотка. И когда гнали на работу русских, я говорил, что я француз, а когда гнали французов, назывался русским. Но моя уловка удавалась недолго, меня разоблачили.

На довольствие я пока не стал. Меня подкармливала знакомая девушка, а позже Яков – один армянин из Макеевки. Долго протянуть на крохотных подачках я не мог и наконец, решил пойти на кухню. Там раздавала баланду ростовчанка. Я попросил её налить баланды. «Откуда ты, как фамилия?» – гаркнула она. Я назвал фамилию. «Ты не наш!», – крикнула она и ударила меня черпаком по голове. Я ушёл, несолоно хлебавши, с неописуемой горечью в душе.

Однажды на оборонительные работы гнали русских. Ко мне подошёл солдат и грубым гортанным голосом, как свойственно немцам, рявкнул: «Geh weg, vorwärts, nach Arbeit, schnell, schnell!» («Иди отсюда, вперёд, на работу, быстро, быстро!») Я сказал, что я француз. Он меня жестоко избил прикладом автомата, ногами и кулаками. Но на работу я не пошёл. Через переводчика объяснил, что работать не могу, так как болею. Тогда решили направить меня к врачу. Немецкий врач проницательным взором посмотрел на меня и, обратившись к своему коллеге, тоже немцу, сказал, что я туберкулёзный. В подтверждение своих слов он ещё постукал по лопаткам, послушал в трубку и повторил свой диагноз.

Мне и ещё одному французу выписали направление в ближайший госпиталь для военнопленных. К моему несчастью, в бумаге числились два человека – я и француз. Направление вручили французу, и мы вдвоём пешком пошли в госпиталь для военнопленных. Читатель может спросить: как же так – военнопленные идут без конвоира. Но, во-первых, многие немцы уже поверили в крах фашистской диктатуры и гитлеровской теории «О жизненных пространствах», изложенной в книге «Mein Kampf». Во-вторых, французы пользовались большим авторитетом, чем русские.

Мы подошли к госпиталю. В это время по двору ходил начальник госпиталя (фамилию его не помню, но знаю, что армянин). Он подошёл к забору, француз подал ему бумагу. Начальник госпиталя сказал: «На двух человек мест нет, одного могу принять». Потом он по-армянски сказал, что, конечно, в первую очередь принял бы меня как соотечественника. Эти слова как камни упали на мою голову. Несколько минут я стоял молча, не сходя с места. Мои надежды хоть на время избавиться от немецких извергов и русских полицаев и получать положенный мне паёк, рухнули. Мы, несолоно хлебавши, пошли обратно в лагерь. По дороге заходили в дома к немцам и просили подаяние, но никто нам ничего не дал. Неподалёку от лагеря одна сердобольная немка неожиданно сунула нам кусочек хлеба, три картофелины и две брюквы. И на том спасибо! Мы продолжили путь, сердечно поблагодарив немку. По дороге мы всё поделили, а потом с жадностью съели.

В лагере, как обычно, сновали туда-сюда пленные. Я подошёл к одной группе, там пекли картошку. Один из пленных оказался армянином Яковом из Макеевки. До войны он был студентом второго курса физмата Ростовского госуниверситета. Когда я сказал, что учился в Ростове на рабфаке, он очень обрадовался. Яков был человеком крепкого телосложения, выше среднего роста, широкоплечим и широколицым, с большими чёрными глазами (типичный закавказец). Он был похож на тургеневского Герасима из «Муму». Яков иногда ходил на работу к помещику и приносил оттуда брюкву, кормовую и сахарную свёклу, картошку. Принесёнными продуктами делился со мной. Но голод мучил меня.

Американцы усилили бомбардировки и артиллерийский огонь. Нас в спешном порядке эвакуировали в школу, находившуюся не очень далеко. Ночью мы почти не спали: снаряды падали близко от школы. На второй день узников перегнали в другой лагерь. Американцы ещё больше активизировались, и нас решили отправить ещё куда-то. Интуиция мне подсказала, что дальше идти нельзя, опасно. Я отказался идти. Сперва меня избили, а потом вместе с больными оставили в лагере. Срочно всех пленных и цивильных, кроме больных, перегнали в другой лагерь. Пошли слухи, будто их потом пустили в расход.

Яша где-то достал брюкву и три штуки дал мне. Я проглотил кусочек сырой брюквы, и вдруг команда: всех больных отправить в госпиталь. Офицеры и солдаты нас торопили, пуская в ход кулаки, плётки и приклады. Я наспех попрощался с Яковом. Он сказал: «Точно не знаю, где я буду, но думаю скрыться у хозяина радиомастерской, он сказал, что идти в лагерь не следует, там пленных расстреливают».

Мы благополучно прибыли в госпиталь. Наш состав можно назвать интернациональным: здесь находились русские, французы, бельгийцы, австрийцы, чехи, и другие. Причём это были не только военнопленные, но и цивильные. Я попросил одну девушку, которая работала на кухне, сварить мне брюкву. Только она ушла, как ко мне подошли ребята и сообщили: «Недалеко от госпиталя немцы бросили машины с продуктами. Там хлеб, консервы, сахар, маргарин и другие продукты. Мы идём туда, если хочешь, можешь присоединиться к нам». Я минуты две думал: идти или не идти. Что-то мне подсказало, что делать этого не надо: в последние минуты враг становится злей, коварней и опасней. И я остался. Часа через два один из тех 60 человек, кто шёл за добычей, вернулся и рассказал, что уцелел каким-то чудом. Только они стали подходить к машинам, как из леса застрочили пулемёты гитлерюгенд (гитлеровской молодёжи), и всех положили насмерть. Очень жаль товарищей, но ничего не поделаешь.

Прошло несколько дней. Мы почти не видели продуктов, да и некому было их привозить. Начальство лагеря куда-то удрало.

Освобождение

Это было 16-го апреля. Помню, стоял тёплый-тёплый весенний день. Вокруг гробовая тишина, как будто и нет войны. Мы все удивились – в чём дело? Неужели война закончилась? Как будто впервые в жизни в тот день я присматривался и принюхивался к природе. Кругом зелень, даже цветы. Ярко-ярко светило солнце. Конечно, художник описал бы этот день лучше – я не мастер. Всем в такой прекрасный день хотелось жить. Это чувство очень трудно описать.

Хотя сил не было, нам не лежалось и не сиделось. Мы ходили взад-вперёд и всё думали над тем, что происходит, почему так тихо. Примерно в четыре часа дня я с одним товарищем вышел на улицу. В это время к госпиталю подъехала легковая машина с натянутым брезентом. Не помню, как эта машина называлась, кажется, «Пикап». В ней два человека: один сидел у руля и ведал радиостанцией, другой – у пулемёта. Это была американская разведка. Американец через рупор предупреждал военнопленных и немецких граждан, чтобы никто на улицу не выходил, что последние часы особенно опасны. Мы зашли в помещение. Часиков в восемь вечера услышали с верхнего этажа, где жили врачи и медсёстры, шумные разговоры и песни на русском, немецком и английском языках. Оказывается, американские офицеры пришли в госпиталь погулять.

Мы долго не могли уснуть, всё думали, неужели уже конец. Вчера ещё орудовали американская авиация и артиллерия. Хотя сопротивляться почти некому и нечем, американские и английские войска не пытались занять территорию, а всё время использовали авиацию и артиллерию, пока не добили врага до последнего.

Мы долго беседовали с товарищами. Потом они замолчали, а я не мог уснуть, всё думал, что же будет дальше. 17 апреля, около пяти утра вдруг услышал какой-то грохот. Я быстро вскочил и вышел на улицу. Мимо меня прошли танковая колонна, артиллерия, мотомехчасти. Таким образом, американские войска без сопротивления со стороны немцев заняли Дюссельдорф, где я и находился.

Сердце радостно забилось. Наконец-то победа над извергами, над фашизмом! Я долго (а может, мне просто так казалось) стоял и любовался организованностью и техникой движущихся войск. Опомнился и побежал наверх, в палату. Товарищи лежали в постели одетые. Я на бегу крикнул: «Американские войска вошли в город!» Мы выбежали на улицу. На балконах домов висели белые флаги. Немцы не рукоплескали и смотрели на всё происходящее настороженно. На улицах уже были расставлены американские посты. Мы подошли к одному из них и на корявом немецком языке кое-как объяснили, что голодны, хотим есть. И кто будет снабжать нас продуктами? Американец ответил, что они не могут обеспечить продуктами, вот за ними идут тыловые войска, они и организуют питание. А сейчас выход такой: «Вы можете идти в любой магазин и взять себе то, что захотите из продуктов. Если немцы-продавцы будут вам отказывать, обращайтесь к американскому постовому».

Мы так и поступили. Как раз поблизости мы увидели продуктовый магазин. Подошли к одной из продавщиц и сказали: «Bitte, geben Sie mir Brot und Zuker» («Пожалуйста, дайте мне хлеб и сахар») Нам дали по 400 граммов чёрного хлеба и по 200 граммов сахарного песка. При этом продавщица злобно посмотрела на нас исподлобья и что-то буркнула по-немецки.

За нами стоял высокий мужчина, похожий на эсэсовца. Ещё до прихода американцев пошли слухи, что переодетые эсэсовцы и гитлерюгенд преследуют советских военнопленных и цивильных (угнанных с советской территории граждан). Мы вышли из магазина – мужчина за нами. Мы изменили маршрут, старались раствориться в толпе, потом решили идти к американскому посту. Видя это, эсэсовец шмыгнул в проулок и исчез. Мы благополучно вернулись в госпиталь.

В этот же вечер оставшиеся обитатели госпиталя решили отметить своё освобождение. Проблема довольно сложная. Съестного у нас почти не было. Наскоро избрали совет по организации вечера. Совет распределил роли. Мне и одной девушке, например, дали задание достать мясо, другим – хлеба, третьим «горючее» и так далее. Как достать? «Местное бюро информации» сообщило, что многие богатые помещики куда-то удрали, а там наши ребята работают. Добыть еду, мол, можно, хотя это и небезопасно.

Недалеко от Дюссельдорфа жил помещик. Нам указали дорогу. Поместье находилось на расстоянии 4-5 километров. Примерно на полпути мы услышали пулемётную стрельбу из леса. Видимо, там засели гитлеровские юнцы. Мы залегли. Прошло несколько минут. Кругом тихо. Мы встали и пошли дальше. Через несколько минут опять застрекотали пулемёты. Залегли. У нас зародилось сомнение в благополучном завершении возложенной на нас миссии. Через несколько минут мы снова зашагали вперёд и достигли цели. За домом на базу блеяли овцы, тревожно просили корм коровы, а во дворе важно ходили гуси. А вот появился и сам «хозяин», русский парень, военнопленный.

– Здорово, брат, – протянул я руку военнопленному.

– Здорово, здорово, – ответил он, улыбнувшись.

– Как тут поживаешь?

– Сам хозяин, сам приказчик, – смеясь, ответил он.

– Где же хозяева?

– Бог их знает, куда-то удрали, теперь я помещик, – и парень опять засмеялся. – А вы как, что привело сюда вас? – спросил он.

Девушка опередила меня и ответила:

– Нам треба мяса!

– Пожалуйста. Что вам – корову, овцу?

– Мы засмеялись.

– Да нет, обойдёмся и гусями, – ответил я.

Взяли четырёх гусей (по два в мешок) и отправились восвояси. Опять застрекотали пулемёты, но мы уже не обращали на них внимания, лишь ускорили шаг и благополучно добрались до госпиталя. Ещё на подходе услышали звуки песен, крик, шум, разговоры, а некоторые пленные плясали в колодках. Чувствовалось большое оживление.

К нашему удивлению, все задания совета удалось выполнить. Даже кроме продуктов и «горючего» достали гитару, гармошку и балалайку. Женщины взялись стряпать, а мужчины стали к вечеру приводить помещения в порядок.

Наконец всё было готово: яства поданы, стаканы, рюмки, кружки наполнены немецким эрзац шнапсом, избран тамада. Он поднялся, оглядел всех (нас было около 40 человек) и сказал: «Товарищи, почтим память погибших на фронте и умерших в тылу товарищей». Все встали и минуты две молчали. Потом он продолжил: «Помянем, товарищи, соотечественников». И все залпом выпили. Молодая девушка зарыдала, следуя её примеру, заплакали все женщины. У мужчин тоже навернулись слёзы на глазах.

Поднялся пожилой человек лет пятидесяти и сказал: «Я предлагаю тост за победу советских войск над германским фашизмом». Кто-то в углу крикнул: «Ура!» Все его поддержали.

Одна девушка, несмотря на измождённое лицо и вялость, пустилась в пляс и увлекла за собой других. До глубокой ночи продолжалось наше веселье. Постепенно все улеглись. Я застал рассвет на дворе.

На второй день обитатели госпиталя разбрелись кто куда. Я пошёл в тот госпиталь, куда раньше не мог попасть из-за француза и неправильного оформления документов.

Меня радушно встретил тот самый начальник госпиталя, армянин. Он меня осмотрел и поместил в туберкулёзное отделение.

На второй день каждому военнопленному дали посылку. Нужно сказать, что посылка была большая и очень богатая: мясные консервы, масло, кондитерские изделия, сухофрукты, сладости. Почти одновременно нам сделали дезинфекцию, уничтожили вшей, клопов и блох. Потом повели в баню.

Назначили мне лечение: лекарства, уколы, электропроцедуры. Пошёл я на укол. Но сделать укол в вену фельдшер так и не смог, хотя я уже истекал кровью. Больше на уколы я не ходил.

Через несколько дней главврач, встретившись со мной, спросил: «Лачинов, ходишь на уколы?» Я ответил: «Нет». Он пригрозил: «Я вас выпишу из госпиталя, получите дисциплинарное взыскание». Немного погодя, он смягчился: «Лачинов, завтра придёте ко мне, я сделаю вам укол».

На следующий день я пошёл к главврачу, и он так легко и ловко сделал укол, что я и не заметил. Он же сделал мне и все остальные уколы.

Через несколько дней явился ко мне мужчина лет 35-40 и предложил стать культработником в лагере, вновь образованном американцами. Почему обратился именно ко мне, и кто он такой, так и осталось для меня секретом. Некоторые говорили, что он москвич, по специальности инженер-электрик. Кто его знает?!

И я стал культработником. В мои обязанности входила организация радиопередач по лагерному радиоузлу, лекций, докладов, танцев, вечеров.

Можно подумать, что мероприятия проходили стихийно, по личному усмотрению. Нет. Русская комендатура лагеря через советское посольство во Франции получала программу и директивы по организации культмассовой и политической работы.

Лагерь находился примерно в двух километрах от госпиталя. После завтрака я сразу же уходил в лагерь. Работы было по горло: нужно подготовить и передать по местному радио последние известия, различную информацию, литературно-музыкальные передачи. А вечером в клубе обязательно должно быть какое-то мероприятие – лекция, танцы или вечер с инсценировкой.

Однажды мне поручили организовать лекцию. Предупредили, чтобы она была научной и интересной, что на неё прибудут представители американского командования. Долго мы ломали голову, на какую же тему прочесть лекцию, и наконец-то пришли к единому мнению и назвали тему: «Происхождение жизни на Земле». Теперь стояла непростая задача найти человека, который подготовит и прочтёт такой доклад.

До этого ребята говорили, что в одном из корпусов городка живёт молодая супружеская чета. Якобы муж и жена окончили биофак Ростовского университета. Через некоторое время я их нашёл. Жена согласилась прочесть лекцию, но опасалась, что она может не понравиться, особенно пленным, так как они за несколько лет плена одичали и отупели в результате систематических издевательств, гонений и голода. Кроме того, мы решили организовать и художественную самодеятельность. Расклеили афиши с программой вечера. На подготовку ушла почти неделя.

Наконец, настал радостный для обитателей лагеря день. Лекция оказалась очень интересной (я не ожидал этого) и научной. В ней приводилось очень много фактов из окружающей жизни в прошлом и настоящем. Лектор связала тему с человеконенавистнической теорией фашизма, с теорией «борьбы за существование» Мальтуса и бредовой «борьбой за жизненные пространства» Гитлера. Лекцию прослушали с большим интересом.

Затем была показана комическая сценка: «Блиц криг – блиц крах» (молниеносная война – молниеносное поражение), в которой Гитлер кичился своим гением и могуществом Германии, а закончил позорным поражением и капитуляцией. После постановки выступили вокалисты. Под аккомпанемент баяна и гармошки они исполнили народные песни и песни советских композиторов. Потом начались танцы: сперва индивидуальные, а потом – коллективные. Особенно восхитила всех девушка, которая исполнила «барыню» с припевами. В чём секрет такого успеха? Во-первых, девушка была приятной наружности и танцевала от души; во-вторых, в её исполнении чувствовались грация и пластика, в которые она облекала забавные танцевальные фигуры, в-третьих, девушка всё время улыбалась и пела содержательные, смешные частушки. Она буквально всех очаровала.

После окончания вечера подошёл ко мне главный дежурный на вечере, американский офицер, крепко пожал руку и сердечно поблагодарил, при этом добавил: «Откровенно говоря, я не ожидал такой организованности и успеха вечера. Талантлив русский народ…»

И советская комендатура, и американская высоко оценили мою деятельность как культработника. Но она продолжалась недолго. Через некоторое время американцы покинули лагерь, передав его англичанам. Нужно сказать, что американцы относились к советским военнопленным неплохо, дружелюбно. Кормили хорошо, особенно в госпитале.

Нам тоже пришлось оставить лагерь по неизвестной причине. Англичане с первого дня относились к нам неприязненно. В этом лагере, кроме нас, было ещё 700 заключённых нацистов-немцев. Готовили им пищу наши военнопленные. И однажды английский майор, начальник лагеря, со звериным лицом и с пеной у рта подошёл к старшему повару и так его отчитал, дал такую взбучку, что мы все оторопели. Казалось, он готов был растерзать повара на куски. Человек пятнадцать военнопленных окружили их и начали возмущаться: «За что такая немилость? К чему такой разнос, что случилось?» В ответ англичанин прорычал: «Ваш повар приготовил обед не для людей, а для свиней!» Тут мы в один голос заорали: «А вы знаете, какую еду готовили нацисты для советских военнопленных? С лягушками, червями, плюс вода, крахмал и брюква». Взбешенный майор больше не стал разговаривать и, уходя, бросил: «Вы все свиньи». Ребята хором вдогонку крикнули (конечно, иронически): «Спасибо и за это!»