Buch lesen: «Караван»

Schriftart:

* * *

От авторов

Книга «Караван» написана нами впервые в соавторстве. Она создана в историческом жанре и охватывает события, происходившие в течение не очень большого, всего десятилетнего, промежутка времени и посвящена описанию жизни людей, представляющих совершенно разные социальные слои общества, причем обитавших в разных азиатских государствах. Действия, отраженные в книге, относятся к периоду окончания третьего столетия до нашей эры. Для этого времени характерны возникновения первых в истории восточно- и южно-азиатских народов объединенных государственных образований с довольно сильной централизованной монархической властью. Так, почти одновременно на территории разрозненных китайских царств возникает империя Цинь, а на севере от нее создается военная держава Хунну, на юго-востоке же от них в землях Индии появляется империя Маурьев. Для каждой из них характерны свои особенные и неповторимые условия развития как в политической, так и в экономической и культурной жизни. Помимо ведения захватнических войн с целью расширения влияния, важным аспектом существования этих стран, как, впрочем, и многих других, были и торговые отношения, которые во все времена составляли неотъемлемую часть жизни любого государства. Как нам известно, торговля является одним из самых важных факторов исторического прогресса. Запад с незапамятных времен искал торговые пути на Восток, а Восток, в свою очередь, стремился попасть на Запад, но в силу множества причин возможность установить устойчивые торговые отношения появилась лишь в первом столетии нашей эры с открытием Великого Шелкового пути. Многие караванные пути до этого времени завершались трагично, но, несмотря на это, попытки постоянно и неустанно возобновлялись, и торговцы стремились попасть на новые рынки, дабы там распространить свой товар и с выгодой для себя приобрести прежде неизведанный. Порой караваны тысячами уходили в неизвестность, и только часть из них возвращалась в родимые земли. Как известно, караваны не были только лишь товарами и торговцами, это были глаза и уши правителей тех государств, откуда они выступали в дорогу. При каждом караване находились лазутчики, чьей целью была отнюдь не торговля. В те далекие времена уже велась тайная борьба между специальными службами разных стран, отдаленно напоминающими современные службы разведки и контрразведки. Настоящий роман в определенной степени затрагивает и эти особые стороны жизни разных государств.

Пролог

Всякая дорога в жизни человека, прежде всего, это путь человека к своему будущему и к самому себе, его путь к познанию своего характера, своих возможностей и их пределов, его путь к осознанию своей сущности и своего предназначения в жизни. Нет дороги, нет самого пути, нет пути, нет самого человека как личности, как особенного, неповторимого и уникального создания. Путь – это самый главный и возможно единственный шанс человека утолить свои постоянно нарождающиеся и все возрастающие интересы.

Каждый шаг человека, равно как и его поведение, с самого младенчества отслеживается и оценивается окружающими его близкими людьми и только со временем обретает свою истинную цену. Сперва, в силу малого возраста, он оценивается извне, родителями и домочадцами, но с годами, по мере роста человека и отдаления его от семьи, оценка родных людей, воспринимаемая им прежде как единственно значимой, вдруг перестает его удовлетворять, и он невольно начинает нуждаться в собственной оценке самого себя. Он начинает осознавать, что его обыденная жизнь в стенах отчего дома, либо обычные перемены в окружающей его обстановке не только не способствуют ему в самооценке и в самопознании, но даже не дают ему мизерной возможности существенно изменить мнение окружающих о себе, и тогда он делает свой первый и самостоятельный выбор: он выходит в дорогу и начинает свой путь, путь длиною в целую жизнь.

Дороги, какими бы они ни были – долгими или короткими, сложными или простыми, они всегда особенные и неповторимые для каждого путника и обязательно насыщены всевозможными открытиями, возбуждающими в нем невероятный интерес ко всему, что происходит с ним и вокруг него. Очень скоро он начинает по-настоящему понимать, что находиться в дороге – это не просто преодолевать какое-то определенное расстояние или проживать какое-то время, а пребывать в особом, новом и неизведанном прежде состоянии души и тела. И впервые он совершает истинное открытие для себя: дорога имеет более глубокое значение для каждого человека, нежели просто идти в даль, дорога есть путь духа и разума. Он выходит в дорогу с надеждой, что кто-то еще на земле в этот момент выходит ему навстречу и чувствует, что он не одинок.

Часть первая
Китай. Империя Цинь
212–210 гг. до н. э.

Глава первая

Ту Доу пробудился от сильного сердцебиения в груди. Он, как всегда, лежал в излюбленной своей позе на животе, обхватив руками старый валик с набитой сухой травой, но ему почему-то впервые было плохо, что-то саднило в груди, и ему не стало хватать воздуха. Он не мог вдоволь надышаться. Упершись руками в ветхий тюфяк, он сперва вытянулся на них, подобно кошке или собаке, а затем стал медленно приподниматься, сгибая поочередно ноги в коленях и подтягивая их под себя, стараясь размять затекшую поясницу, при этом пытаясь глубже вдохнуть прохладной свежести, с недовольством оглядывая свою маленькую лачугу.

– Эй, И Ми, ты где? – свесив ноги с топчана, прохрипел он, растирая грудь.

Не дождавшись ответа, он вышел наружу. День только начинался своим бледным туманным утром. Потоптавшись на месте, прокашлявшись в кулак, посмотрев по сторонам, он вернулся обратно, вновь прилег на топчан, укрылся с головой старым стеганым одеялом и, позевывая, недовольно пробурчал: – Куда он в такую рань козу погнал? Ишь ты, обиделся. Да и я хорош. Зря вчера отругал его. Пусть лучше пораньше ее уводит и приводит, а то ищи их потом в темноте.

Весь день он проспал крепким сном. Вечером он пробудился отдохнувшим и не сразу понял, как долго он спал. Покосившаяся низкая щелястая дверь тихо поскрипывала на легком ветру. Ни сына, ни козы в жилище не было. О том, что уже опустилась ночь, он понял, выйдя наружу.

– Что за дела такие творятся? – оглядываясь в темноте, прошептал он.

– Эй, И Ми, ты что, прячешься где-то от меня? Хватит, – Ту Доу говорил нарочито громко, обходя вокруг свое жилище. Но нигде никого не было. Он в растерянности постоял перед дверью, пригнулся и вошел внутрь, зажег лучину, осмотрел топчан сына, заглянул в отгороженный угол, где обычно находилась коза, и вновь подошел к двери, прислушиваясь к тишине за ней. Он не мог понять, что происходит. «Странно все это. Я уже и не помню, когда я спал так долго и крепко. Да и сын всегда приходил задолго до заката», – крепко повязывая на голову черную ленту, размышлял он. Вскоре он уже шел в сторону маленькой речушки, что протекала в небольшом отдалении. Звездное небо висело низко над головой, тусклым дымчатым светом освещая землю, словно тонкой пеленой покрывая всю округу. Дойдя до воды, он остановился и громко позвал сына, всматриваясь в пологие берега. Нигде никого не было, и только легкое журчание небольшого ручья тихо нарушало царящую ночную тишину. «Да где же он? Только бы не к валу пошел. Только бы не к нему. Говорил же ему, чтобы никогда не смел туда подходить. Сколько раз говорил ему», – суетливо перейдя ручей, направляясь на север, теперь уже с нарастающим в душе страхом, думал Ту Доу, ускоряя шаг, временами переходя на бег. К полуночи, пройдя половину пути, тяжело дыша, он ненадолго присел на валун, утирая пот с лица и оглядываясь по сторонам. Ближе к рассвету, когда горизонт едва засветлел вдали тонкой полоской, он увидел перед собой высокий земляной вал. До него оставалось пройти всего пару сотен шагов, но вконец обессиленный Ту Доу остановился и опустился на траву, не сводя глаз с возвышающейся черной насыпи, уходящей дугой в южную сторону. Немного отдышавшись, он вновь поднялся и побежал к ней. Вскоре, сильно запыхавшись, он уже стоял перед глубоким, но не очень широким сухим рвом, за которым круто вверх уходила насыпь. Переведя дыхание, осторожно цепляясь за ветки кустов, он стал спускаться вниз. Здесь было гораздо темнее и холоднее. Вглядываясь то под ноги, то на вершину вала, он почти было перешел ров, как вдруг у подножья насыпи споткнулся обо что-то и упал, успев выставить перед собой руки. Быстро поднявшись, он тут же наступил на что-то мягкое, мгновенно ощутив через тонкую подошву старых сапог легкое скольжение. Затаив дыхание, он замер, всматриваясь под ноги. Его сердце заколотилось еще сильнее. Присев, он стал ощупывать руками то, что лежало перед ним. Это было небольшое, покрытое шерстью животное. С облегчением выдохнув, он переступил через него, но снова споткнулся и вновь упал. Что-то еще лежало перед ним. «Да сколько их тут?» – поднимаясь, зло подумал он и протянул к нему руку. Едва коснувшись пальцами того, что находилось перед ним, он резко отдернул руку. Это не было животным. Перед ним лежал человек. Ту Доу медленно присел, не решаясь дотронуться до него еще раз. Его сердце почему-то сильно защемило, затрудняя дыхание. «Нет!» – он мотнул головой, отгоняя внезапно возникшую страшную мысль, но в душе словно ледяным шипом с какой-то невероятной быстротой, будто укусила змея, пронеслось: «Да».

– Не-е-ет! – сквозь стиснутые зубы прохрипел Ту Доу и стал решительно ощупывать тело.

* * *

Небосвод заметно посветлел, теперь уже отчетливо предвещая новый день. Вся округа постепенно и очень плавно стала наполняться всевозможными звуками. Земля пробуждалась от ночи.

Ту Доу, едва держась на ногах, шел обратно. Он нес на руках тело своего десятилетнего сына И Ми. Из груди мальчика торчал окровавленный обломок стрелы. Тушка козы осталась лежать во рву. Ту Доу отвязал веревочку, которой животное было привязано к запястью мальчика. Из бока козы также торчал окровавленный обломок стрелы. Ту Доу понял, что обе стрелы сломались при падении сына и козы вниз, с вершины насыпи.

* * *

Чуть больше года назад Ту Доу схоронил жену, а всего семь дней назад он навсегда расстался и с сыном, и теперь в возрасте тридцати лет остался один, без любимой семьи, без самых дорогих и родных ему людей. Всю первую ночь после погребения сына он горько проплакал, сидя то у его могилы, то у могилы жены, сжимая в руке старый нож. Всякий раз, когда ему становилось невмоготу от воспоминаний о них, от понимания того, что их уже никогда не будет рядом с ним, и он, отчаявшись, решал покончить с жизнью и подносил нож к шее, перед его глазами появлялось лицо жены, а в ушах слышался ее голос. Она запрещала ему делать это и просила его жить и перетерпеть боль от утрат. В эти мгновения он рыдал еще сильнее, яростно бился головой о землю и умолял ее разрешить ему присоединиться к ней с сыном, но она была непреклонна.

– Я не могу без вас! Я не хочу жить без вас! Я не могу больше терпеть! Ты понимаешь это? – стоя на коленях, заливаясь слезами, задрав голову к ночному небу, осевшим голосом в очередной раз он обращался к облику жены. Ее лицо то отчетливо появлялось перед его взором, то вдруг превращалось в бледно-мутноватый круг, в котором он уже видел луну. Все это повторялось вновь и вновь до самого рассвета. Так и не решившись перерезать себе горло, ближе к заре, подавленный, изможденный и совершенно опустошенный, не помня, как он это сделал, он оказался в своей лачуге и тут же, обессиленно упав на лежак, лишился чувств. А когда пришел в себя, то понял, что почему-то не может вслух произнести ни одного слова. Остаток дня он просидел на лежаке, свесив босые ноги, бездумно уставившись в пол, а вечером опять побрел к могилам сына и жены, где пробыл до начала следующего дня. Но теперь он не плакал. Ни сил, ни слез у него уже не было.

* * *

Небольшая ли деревня состояла всего из пяти линей, общин, каждая из которых в свою очередь состояла всего из пяти семей. Ту Доу обитал на самой окраине деревни в соседстве со своими сородичами. Здесь все жители были связаны между собой разной степенью родства и по этой причине искренне сочувствовали ему, всякий раз с жалостью поглядывая в сторону его лачуги, помня, что без жены он остался из-за ее тяжелой болезни, и понимая, что сына потерял он по собственному недогляду. Все они, от мала до велика, знали о том, что нельзя было никому появляться в районе земляного вала и тем более забираться на насыпь, ведь там проходила одна из императорских дорог, ведущая от одной его летней резиденции к другой, коих вокруг столицы было выстроено десятки. Всякого, кто появлялся там во время проезда императора, его бдительные телохранители, составлявшие очень крупный отряд из колесниц и конников, уничтожали без малейшего промедления, дабы никто не знал о передвижениях властителя. С тех пор как в деревне объявили указ о запрете появления в окрестностях насыпи, это была первая жертва ослушания данного веления. Погибший мальчик И Ми тоже знал от родителей о запрете, но ребенок есть ребенок, и его детское любопытство взяло верх над ограничениями взрослых и оказалось роковым для него.

Трудолюбивого Ту Доу и его тихую семью все в селении знали очень хорошо, ведь он и его супруга родились здесь, где когда-то пришли в этот мир и обрели вечный покой их родители и родители их родителей, и где выросли на их глазах уже и они сами, однажды создав семью и трудясь, как все взрослые селяне, в небольшой гончарной мастерской, где всегда вместе с ними находился и их сын. После смерти заботливой жены, у которой за год до кончины стала горлом идти кровь, Ту Доу, памятуя о ее прижизненном желании, да к тому же прислушавшись к настоятельному совету сердобольных женщин, завел козу, дабы мальчик пил полезное для здоровья молоко. Теперь же у Ту Доу не стало ни ребенка, ни единственной живности.

Прошло еще четыре дня, но Ту Доу так и не появился на рабочем месте в мастерской. Селянин, посланный саньлао, одним из деревенских старейшиной, проведать его, вернулся и сообщил о том, что его нигде нет и что в его доме все осталось на местах – и еда, и одежда, но очаг давно прогорел. Искали его всем народом несколько дней по всем окрестностям, но не нашли. Ту Доу пропал.

* * *

Командир отряда, ляна, в воинском чине бу цзян, вел коня сдержанно, не торопясь, не желая далеко отъезжать от следующих за ним людей. Двадцать пять его пеших воинов шли по бокам от небольшой колонны мужчин, следя за ними, изредка короткими окриками запрещая им разговаривать или отставать. Жаркий день и пыльная дорога сильно изматывали идущих уже второй день людей, но путь должен был вскоре закончиться, и мысли о предстоящем отдыхе и еде хоть как-то помогали им держаться на ногах и следовать дальше.

* * *

«Кто это там?» – увидев невдалеке перед собой одиноко идущего путника, подумал бу цзян и ускорил шаг своего коня, быстро нагоняя человека.

– Эй, в сторону! Кто ты? Откуда и куда путь держишь? – поравнявшись с ним, спросил бу цзян.

Путник остановился. В заросшем, одетом в грязную рванину, истощенном до предела человеке, трудно было узнать гончара по имени Ту Доу. Он как-то отрешенно посмотрел на вопрошавшего и опустил голову, ничего не ответив.

– Я спрашиваю, кто ты и почему находишься здесь? Где твоя повязка? Отвечай! Разве ты не видишь, кто перед тобой? – развернув перед ним коня, теперь уже грозно произнес бу цзян.

Путник продолжал стоять с опущенной головой, не проронив ни слова. Тем временем колонна почти достигла их.

– Эй, я цзян, этого тоже к ним, – приказал бу цзян подбежавшему к нему младшему командиру, обращаясь к нему по чину. Тот быстро склонил перед ним голову и, отступив на шаг, махнув рукой, подозвал воина. Быстро подбежавший к ним воин, выставив перед собой мао, бамбуковое копье, слегка ткнул его железным наконечником путника в спину, кивком головы направляя его в сторону остановившейся колонны. Путник послушно побрел к людям и уже вскоре двигался вместе с ними, заняв место в последнем ряду. У всех ведомых людей на головах были синие повязки, что выказывало в них невольников.

* * *

Главный город империи Сяньян по всему прямоугольному периметру был обнесен высокими и очень массивными стенами. Рабы увидели его впервые и издали и были потрясены его огромными размерами. Даже отсюда, с расстояния в двадцать ли он внушал им истинный ужас, холодным трепетом разливаясь по их кротким душам, всецело наполняя страхом их оскудевшие разумы, вводя каждого из них в оцепенение при его созерцании. Они не могли знать о том, что находится за его стенами, но понимали, что им туда лучше не попадать. К их потаенному желанию они с облегчением восприняли свое расселение вдали от города в вырытых в земле жилищах в одном из многочисленных поселений. Отсюда до города был целый день пути.

* * *

Шли дни, и Ту Доу вместе с рабами трудился в каменоломнях на горе Лишань. Углубление в горе, из которого вырубали камень и выносили в предгорье, было невероятно большим. В нем и вокруг него, сменяясь днем и ночью, трудились тысячи и тысячи рабов. Они, подобно муравьям, наполняли собой все возрастающую громадную каменную чашу, совершая свою работу безостановочно и в строго установленном порядке. В светлое время суток из скал ими вырубались цельные глыбы, часть из которых после замеров волоком перемещалась на отведенную для них площадку, а большая часть прямо на месте крошилась на мелкие куски. Ночами же все это крошево выносилось из котлована в заплечных плетеных корзинах. Каждый день с самого раннего утра из него начинали подниматься невероятные клубы пыли, и уже с восходом солнца они сливались воедино и затмевали собой небо. Грохот стоял настолько сильный, что его было слышно на расстоянии полудневного пешего перехода, а надзиратели даже на отдалении от предгорий, крича в ухо друг другу, не могли расслышать и понять сказанного.

В землянках рабы обитали также в две смены. Дневные каменотесы и ночные носильщики никогда не виделись, и по этой причине никто из них не знал, из чьей именно посуды принимал скудную пищу и на чьем тюфяке спал во время отдыха, хотя каждый осознавал, что пользуется ими с кем-то в паре.

Ту Доу, не проронивший до сих пор ни одного слова и за это прозванный среди надзирателей немым, трудился ночами и поэтому в самые первые дни нахождения среди рабов, несмотря на полумрак в землянке, никак не мог привыкнуть к дневному сну. Однако довольно скоро он понял, что если он не научится быстро засыпать и таким образом восстанавливать силы, как это делают другие, то при такой тяжелой работе он долго не проживет и приучил себя поступать как все. Несмотря на это, пробуждался он раньше других и после этого уснуть уже не мог, так как с горечью вспоминал жену и сына, да к тому же в переполненной изможденными и больными людьми тесной землянке постоянно слышался чей-то надрывный тяжелый кашель. За время длительного пребывания в горном котловане обильно пропитанный каменной пылью воздух вдыхался рабами раз и навсегда, и избавиться от него уже было невозможно, и только лишь слегка облегчиться от его удушающего присутствия помогал долгий кашель. Счет дням был почти потерян, но, как полагал Ту Доу, прошло не меньше одного месяца, а то и чуть больше, прежде чем он, несмотря на невероятную головокружительную и тошнотворную усталость, стал иногда, следуя на отдых, незаметно урывками подхватывать горсть глины и прятать за пазухой. Когда все рабы в землянке еще спали, он, пробудившись, доставал ее и, смягчая слюной, начинал лепить из нее маленьких зверушек, каждый раз одну, но всегда новую. Через день после этого, следуя по дороге на работу, он также незаметно для охраны и идущих рядом рабов выбрасывал поделку, дабы никто, и особенно вездесущие надзиратели, не обнаружили ее под изголовьем его тюфяка. Он не знал того, что будет ему за это, но сомневался в том, что все это останется для него безнаказанно. Он стал бояться всего. Только теперь, попав в эту жуткую жизненную западню, он познал истинную суть страха, о которой никогда прежде не догадывался. Страх пропитал его всецело и даже каждую его мысль. Единственным, поначалу казавшимся для него случайным и от этого малоутешительным, но со временем ставшим постоянным, успокаивающим и поэтому значимым отвлечением от всепоглощающего страха была придуманная им маленькая тайна, связанная с изготовлением глиняных поделок. Подобно тонущему человеку, хватающемуся за соломинку, он уже не находил никакой возможности для своего спасения без этого увлечения. Только оно стало вселять в него надежду на добрые перемены в судьбе. Он не мог понять, почему такое происходит с ним, порой даже не верил в него, но отказываться от него не стал, находя в нем хоть и краткосрочное, но все же избавление от царящей вокруг него гнетущей реальности, стараясь найти укрытие в этом своем увлечении от неизбежно подступающего безумства. Воспоминания о прошлой, пусть и не очень сытной и порой даже невыносимо тяжелой, но достаточно свободной жизни до определенного времени для него были невероятно мучительными и даже ощутимо болезненными, будоражащими своей изматывающей горечью почти помутневшее сознание и сжигавшими остатки его истерзанной души. Дабы впредь не изводить себя сожалением о своем прошлом, однажды он научился избавляться от самой мысли думать о нем, от мысли вспоминать ту навсегда ушедшую жизнь. Будучи впервые против своей воли скован и душой, и телом, он познал и истинную цену вольному существованию. Познал, но на этом прекратил свои размышления по этому поводу, считая их в этих новых условиях бесполезными. Однажды задумавшись о своем настоящем положении, о том, кем он стал и что с ним происходит, он, к своему удивлению, поймал себя на странной мысли о том, что за свою жизнь, как таковую, он особо уже и не боится и даже не дорожит ею, но еще больше он был удивлен мысли о том, что о возможной своей смерти он никогда всерьез не задумывался. Такое открытие стало вершиной его долгих размышлений и, как только оно случилось, страх, поселившийся в нем, казалось бы, навечно, вдруг стал ослабевать, освобождая его душу из своих липких лап. С этой поры лишь одна мысль все чаще и чаще стала его посещать и по-настоящему беспокоить – как же сделать так, чтобы не провести остаток своего, пусть и никчемного, существования в этой неволе? Сколько бы долго он ни размышлял над этим вопросом, но ответа пока не находил. Став рабом телесно, повязав на голову синюю повязку, в душе он не чувствовал себя таковым.

* * *

В один из обычных дней, когда в сторону горы на ночную смену повели рабов – носильщиков, а по другой дороге параллельным потоком к жилищам потянулись колонны дневных каменотесов, Ту Доу неожиданно вытащили из людской массы, грубыми толчками в спину повели в сторону, резким рывком за шиворот остановили, ударами древками копий сбили с ног и поставили на колени. Он поднял голову и увидел перед собой чей-то темный силуэт, но из-за дрожащего света факелов, полыхавших за плечами стоящего, рассмотреть его не мог.

– Что это? – услышал он грубый голос.

Стоящий перед ним вытянул к нему руку, держа что-то на ладони. Один из факелоносцев быстро встал в шаге от руки, освещая ее. Ту Доу увидел на ладони одну из своих глиняных поделок и обреченно опустил голову.

* * *

Дышать с каждым мгновением становилось все тяжелее. Пыль забивала носоглотку, а жаркое солнце припекало настолько сильно, что сердце, казалось, больше не выдержит, переполнится кровью и вот-вот разорвется на части. По пояс раздетый Ту Доу вторые сутки был привязан с столбу. Прежде, следуя в котлован, он видел по бокам от дороги на возвышенностях протяженные ряды этих столбов с привязанными к ним рабами, но никогда не задумывался о них, о том, за что обошлись с ними так жестоко. Теперь же он сам находился на месте одного из них, наверняка, как он полагал, умершего в страшных муках. Он мог думать, видеть, слышать и чувствовать свое тело только в первый день. «Скорее бы ночь», – на рассвете второго дня, изредка, приходя в сознание, пересохшими, превратившимися в сплошные раны губами шептал он. «Нет. Не доживу я до нее», – пронеслось у него в голове, когда он в очередной раз очнулся и на миг выплыл из забытия. Полуденная жара стала совершенно невыносимой.

* * *

– Пей, пей, – послышался чей-то далекий и тихий голос. Кто-то приподнял голову, и тут же в рот полилась прохладная влага, с каждым глотком которой все нутро стало сразу же ощутимо остывать, постепенно вытесняя из себя жар, успокаивая биение сердца, приглушая бешеный стук в висках. Вскоре Ту Доу открыл глаза. Первым, кого он увидел, был юноша, незнакомый, но в то же время довольно приятный. Он внимательно всматривался ему в глаза и слегка улыбался. Ничего не понимая, немой устало прикрыл веки.

– Спи, спи, – услышал он тот же голос и через мгновение крепко заснул.

* * *

Поселение, в котором оказался Ту Доу, было другим и не было похоже на то, где прежде он обитал. Здесь повсюду располагались приземистые каменные строения различных размеров. Поначалу странной показалась ему и тишина, царящая во всей округе, от которой он отвык. Какие-то звуки доносились до его слуха, но они не были тем грохотом, что исходил от работ на горе. Людей здесь было много, но среди них надзирателей было мало. Все передвигались молча, неспешно, но соблюдая порядок. По цвету повязок на их головах он определил, что рабов было значительно больше, нежели простолюдинов, прозванных с некоторых пор черноголовыми, так как они носили черные повязки, как было заведено для всех и на всей территории государства. Прошел день после того, как Ту Доу встал на ноги. Никто его не беспокоил и ни к кому его не водили. Он не понимал происходящего с ним. Как, почему и для чего он оказался здесь, он не знал. Юноша молча приносил ему еду, забирал пустую посуду и больше не подходил к нему. Чувствовал себя Ту Доу пока еще довольно скверно. Телесная слабость не давала ему возможности покидать жилище дальше чем на пару десятков шагов. Даже от этой недолгой прогулки он быстро утомлялся, обильно потел и сразу же возвращался обратно, ложился на отведенный ему лежак и крепко засыпал.

* * *

Один раз в неделю, лишь только забрезжит рассвет, в поселение прибывал очень большой обоз. Вереница тяжело загруженных крытых повозок, каждая из которой тянулась двумя парами крупных и сильных волов, словно гигантская змея медленно вползала в южные ворота. На главной площади селения, куда вели дороги от всех четырех ворот, по мере продвижения она делилась на десятки, которые в сопровождении ожидавших их людей незамедлительно уводились к определенным строениям. К появлению обоза все надзиратели готовились по-особенному. Под их строгим контролем все эти строения очень тщательно вычищались и просушивались, в них добавлялось освещение, в каждом из них на полу прямого сквозного широкого коридора, от передних до задних ворот расстилались новые камышовые циновки, дабы грязь с колес и воловьих копыт и их помет можно было убрать сразу же после разгрузки повозок. Рабы-грузчики ожидали в два ряда по бокам от коридоров и, как только все десять повозок останавливались по всей длине строений, быстро приступали к работе. Каждая повозка была загружена новыми, небольшими, но тяжелыми мешками, которые складывались на высокие, сбитые из деревянных досок, поддоны. В мешках была глина.

* * *

Ту Доу после выздоровления определили на работу в одно из длинных строений, в котором размещалась одна из многочисленных мастерских. Почти сотня мастеровых в синих повязках трудилась здесь над изготовлением из глины туловищ для статуй. Они лепили их одинаковыми, полыми, при этом соблюдая заданные пропорции. Всю первую неделю за Ту Доу был закреплен опытный черноголовый наставник. Ту Доу наблюдал за работой мастера, по его требованию подносил ему глину и воду, зачищал, протирал и омывал формы, загружал на тележки готовые изделия, которые рабы увозили в другое строение для обжига в печах. Трудиться здесь для Ту Доу было не тяжело. К тому же знакомая ему работа особых сложностей не вызывала. Будучи потомственным гончаром, он любил заниматься ваянием из глины. С раннего детства обученный отцом ремеслу, уже к юношеским годам он был мастером в своем деле и владел в равной степени как ручной лепкой, так и работой на круге. Он научился главному – чувствовать глину. Вот и теперь, по прошествии всего лишь одной недели, после пробного изготовления изделия и ее положительной оценки мастером, он с позволения надзирателя приступил к самостоятельной работе, став старшим подмастерьем и заменив наставника, которого после этого больше не видел.

* * *

Прошел год с того дня, как Ту Доу оказался в поселении ремесленников. Теперь он уже не был подмастерьем. За его глубокие познания в своем деле, исполнительность и трудолюбие, ответственность и высокое качество работы во всех мастерских он был повышен до уровня мастера готовых изделий и повязал на голову черную повязку. Учеников ему не назначали, так как понимали, что немой мастер не может обучить их, как положено, полноценно. Однако его особое усердие было замечено, оценено и соответственно вознаграждено. Через два месяца после работы в первой мастерской, он в числе еще нескольких подмастерьев был переведен в другую, где изготавливались нижние части статуй. В отличие от туловищ они были монолитными и тяжелыми. Затем, по прошествии еще двух месяцев, его перевели в третью мастерскую, где работа была немного сложнее, поскольку здесь изготавливали головы и руки для статуй. Проведя один месяц у печей, в которых при очень высокой температуре обжигались все части статуй, где глина становилась крепкой, как гранит, он проработал еще три месяца в сборочной мастерской, где все части статуй уже соединялись воедино, образуя цельную фигуру. Наконец Ту Доу определили в последнюю мастерскую, где его ожидала самая сложная и наиболее интересная работа. Здесь голову каждой из статуй покрывали дополнительным слоем глины, и скульптор приступал к лепке лица, причем придавая каждому лицу сугубо индивидуальное выражение. После этого статую облачали в доспехи, красили, а голову венчали пучком накладных волос. Завершенная статуя, изготовленная в мастерских этого поселения, была статуей императорского воина. Ту Доу уже был наслышан о том, что почти подобные поселения мастеровых находились в ближайших окрестностях и что там так же изготавливались глиняные статуи, но уже императорских офицеров и даже лошадей. Несколько позже он узнал и о том, что в отдельных поселениях изготавливались и целые колесницы и что они вытесывались из дерева.