Никита Замеховский-Мегалокарди

– Жизни тают в моих водах, – снова слышалось Эдди. – Я беру их, сколько нужно, из  их лиц я тку своё… – Да что тебе надо!? – подумал Эдди, снова выныривая на поверхность за вдохом. – Ты. – Что?! – изо рта и ноздрей вместе с этим словом выскочили пузыри. – Что? – снова вдох и опять погружение в бледную толщу.  – Забери, если сможешь! – Я могу. Ты должен сам… Эдди развернулся и в четыре коротких взмаха оказался на мелководье. – Что сам?! Утонуть? Сам!? Я перегрелся, я выпивал с парнями, мне мерещи

Страшно, когда о себе нечего сказать. Нечего сказать делом, нечего сказать словом. Страшно, потому что тебя нет. Ни для себя, ни для других. Какое-то одиночное заключение во внутренней темнице – с собой говорить не о чем, другим о тебе слушать неохота. У них своя зияющая пустота, и твоя им не нужна, потому как известно, что ноль, помноженный на ноль, выдаст ноль.

Хотят по инерции – много тысячелетий так было заведено: любовь, жена-муж, дети, дом, всякие штуки в нём, сейчас машины, раньше лошади… И ещё страшней – от  этого непонимания, от этой инертности, один шаг остался до полного отторжения такого понятия как любовь. Шаг до страсти иметь, потреблять не просто все вокруг – этот шаг давно уже сделан – шаг до необходимости потреблять друг друга. Почему никто из поселка не ходил в этот сад?! А потому что, хоть и был он удивительно, удивительно прекрасен, и