Наталья Шнейдер

Красавчика мое отвернутое лицо вовсе не смутило – снова смял в горсти ягодицу и начал выцеловывать шею, да так умело, что у меня опять перехватило дыхание и ослабли колени.

– Ну что вы, барин! Я же помню, что

специи запах перебили. – Ты как будто мне не веришь, касаточка, – обиженно проговорила Марья, наблюдая за мной. – Твоя же маменька меня научила. – Объеденье.

и прижалась ко мне сильнее, горячая даже сквозь промокшую одежду. Тело отреагировало мгновенно, несмотря на опасность. Пропади оно все пропадом, как некстати

первый день. – Не стоило вам… – неловко начала я, не зная, как выразить свою благодарность

подкрадывается незаметно. Вот уже не так легко даются бессонные ночи. Вот начинает болеть то там, то тут, а потом боль превращается в фон, настолько привычный, что его не замечаешь. Вот становится слишком мелким газетный шрифт. Вот начинает подводить память, и, странное дело, события далекого прошлого помнятся куда яснее, чем позавчерашний день. Шажок за шажком ближе к смерти, но все время кажется, что дряхлость – это про кого-то другого, ведь не могла же целая жизнь пролететь так стремительно.

Нормально растеряться и хотеть обратно. Слишком много перемен. Будет трудно. Но когдато и учиться ходить было трудно – и все же ты справилась».

Я развязала узлы, удерживающие юбки поднятыми, разгладила ткань – сатин, покрытый изящными розочками, тонкий и шелковистый, со сложным переплетением там, где был узор – так что розы, пропечатанные на нитках до того, как выткали ткань, казались объемными.

Если на тебя лает дворовая шавка, ты же не опускаешься на четвереньки, чтобы облаять ее в ответ»

собираясь отцепляться. Летят во все стороны капли крови, вовсе не призрачной