Zitate aus dem Hörbuch «Легкие миры (сборник)»

Что есть русский народ?...

Это - Удаль, Долготерпение и Авось.

Это самое важное место на свете: нигде. Всякий должен там побывать. Там страшно, там пусто, там холодно, там нестерпимо печально, там оборваны все человеческие связи; и все твои грехи, все пороки, все лжи, все лукавства и двурушничества чередой выходят из летних ленинградских сумерек и смотрят тебе в лицо без осуждения, без сочувствия, а просто по факту, как есть. Вот мы. Вот ты. И это правильно. Так и должно быть. И с отвращением ты читаешь жизнь свою. И принимаешь решения.

У каждого человека есть ангел, он для того, чтобы оберегать и сочувствовать. Роста он бывает разного, смотря по обстоятельствам. То он размером с таксу – если вы в гостях или в толпе; то ростом с человека – если он сидит на пассажирском сиденье машины, в которой вы несетесь, крича и приплясывая; то разворачивается в свой полный рост – а это примерно как два телеграфных столба – и тихо висит в воздухе, вот как в такой душный и пустой вечер бессмысленного июля неизвестно какого года. Краем глаза при определенном освещении можно даже поймать слюдяной блеск его крыла.С ним можно разговаривать. Он сочувствует. Он понимает. Он соглашается. Это он так вас любит.Что дальше? – говоришь ему. – Что же дальше?Да, соглашается он, что же дальше.Любишь, любишь человека, а потом смотришь – и не любишь его, а если чего и жаль, то не его, а своих чувств – вот так выпустишь их погулять, а они вернутся к тебе ползком, с выбитыми зубами и кровоподтеками.Да, да, говорит он, так и есть.А еще люди умирают, но ведь это нелепость какая-то, верно? Они же не могут просто так пропасть, они же есть, просто их не видно, правда? Они, наверное, там, с тобой?Да, да, со мной, все тут, никто не пропал, не потерялся, все хорошо с ними.

Любишь, любишь человека, а потом смотришь – и не любишь его, а если чего и жаль, то не его, а своих чувств – вот так выпустишь их погулять, а они вернутся к тебе ползком, с выбитыми зубами и кровоподтеками.

А сегодня вышла завтракать немецкая семья: папа-мама и два мальчика лет восьми – десяти. Все четверо ели и пили в абсолютном безмолвии – мне даже захотелось протянуть руку и прибавить звук. На их лицах – я всмотрелась – было ровное, равнодушное доброжелательство, и а двадцать минут жевания ничего не произошло – ни замечания, ни улыбки, ни шутки. В какой-то момент один мальчик протянул руку и как бы слегка ущипнул другого, но я напрасно обрадовалась: тот никак не прореагировал. Не заметила я и других, невербальных способов коммуникации. Потом они так же молча синхронно встали и ушли.

И я подумала: вот пройдет лет сорок-пятьдесят, родители уже умрут, а эти мальчики состарятся, все хорошее будет позади, и они пойдут одиноко сидеть каждый в своем баре над своим грустным стаканом среди таких же достойных одиноких стариков и каждый, уважая великий европейский принцип невмешательства в чужую частную жизнь, так и промолчит до гроба. А ведь можно было бы скандалить с соседями, стучать палкой по батарее центрального отопления, писать письма в инстанции, отравлять жизнь молодым, навязываться с воспоминаниями о боях под Кенигсбергом и вообще куролесить вволюшку!

Нет, если бы кто-то почему-либо принуждал меня выбирать: ты с ними или с нами? – то я, протестуя, сопротивляясь и кочевряжась, все же, наверно, выбрала бы наш, хамский, теплый, болтливый и невыносимый способ прожить эту жизнь, только бы не слышать эту вежливую, глухую, ужасную тишину.

Разбиваются твердые предметы. А я – вода. Я утеку отсюда и проступлю в другом месте.

На малом огне, на огне памяти ничего не сгорает, не полыхает, не гибнет, не пропадает навсегда

как мы знаем – вот хотя бы от Достоевского – перед эпилептическим припадком человеку открывается легкий мир. Вдруг все становится понятно: устройство вселенной, все причины, все смыслы, всё. Но тут падает черная пелена, и ты бьешься в судорогах, и, придя в себя, не помнишь ничего. Девочка говорила, что в детстве, когда ей давали таблетки, она нарочно их не ела, чтобы ее озаряло, «чтобы было интересно». О, как я ей завидовала! Да, я тоже хожу туда, но с трудом, и недалеко, и без озарений, и без судорог, а ключ к этим дверям – слезы. Ну, иногда любовь.

Может быть, свет

Прислали открытку: «В наступающий год Тигра поздравляем вас с Новым годом и Рождеством!» Забыли добавить: «во имя Аллаха милостивого, милосердного».

А в одной бухгалтерии видела трогательную инсталляцию: бычок, Богоматерь, снеговик и елочка. Все такое небольшое, умещается на площади А4. В стеклянном шкафу над головой начальницы насчитала пять икон. Дома у бухгалтерши – я уверена – живет небольшой барабашка, и поэтому вещи иногда пропадают. Но если обвязать платок вокруг ножки стула и три раза сказать: «черт, черт, поиграй и отдай», то вещи найдутся.

Понятно, что все это глубокая, истинно народная вера / магия, искоренять ее бессмысленно, смеяться над ней – легко. Впрочем, этнография, как и любая дисциплина, смеха не предполагает. Или наоборот: на себя обернемся-ка.

Одна вера ничуть не хуже другой; к духовности можно лететь верхним путем, а можно ползти нижним; мир по ту сторону завесы, может быть, многослоен и завинчен воронкой; там, может быть, сад, а может быть, кочегарка, а может быть, лес с огоньками, а может быть, взбитое белое облако, а может быть, свет невечерний, а может быть, пустота и ветер, а может быть, дом с множеством комнат и эшеровских лестниц, а как по мне, так там обязательно должна быть старая дача, и на столе свеча, и за столом все собрались, и никто, оказывается, не умер.

Если прошлогодний бычок или наступающий в день святого Валентина невисокосный тигр согревает сердце бухгалтерши, если она, поставив его под елочку, по мере сил помогает поддержать мировой порядок – наладить ход времени, отрегулировать плавное движение светил, – если она, глядя на него, верит, что все будет хорошо: и дети не вырастут оболтусами, и маму не разобьет паралич, – что ж тут плохого, что тут кощунственного? И Богоматерь, я думаю, не против соседства со снеговиком, чем он хуже серафимов, разве что недолговечный и вместо носа морковка.

Можно подумать, что мы от него сильно отличаемся.

Надо взять себя в руки, надо, чтобы сердце стало как лёд.

Но ведь тогда-то оно и разобьётся.