Время колоть лёд

Это декабрь 1992 года. Тем же утром, может, днем позже или неделей раньше, на Казанский вокзал Москвы из Ростова-на-Дону прибывает поезд “Тихий Дон”. Я сижу в коридоре вагона, вжимаясь в мутное окно лбом. Пытаюсь разглядеть знаки, которые подает мне встречающий город. Но их нет: просто идет снег. Муха, зажатая между стеклами двойной рамы, вдруг просыпается и пытается улететь навстречу мельтешащим снежинкам, видимо, приняв их за родных. Но быстро сдается. И до самого прибытия поезда сидит смирно. Чем ближе к Москве, тем затейливее путь: рельсы разлетаются, внезапно соединяясь, бегут рядом, а потом опять расходятся в разные стороны. Казанский вокзал накрыт крышей, под ней снуют люди: цыганка с торчащим из-за пазухи младенцем, молодой солдат без ног, толстый милиционер без интереса, большая семья с коробками, авоськами и растерянной бабушкой, которую, очевидно, куда-то отправляют без обратного билета, но она – смирилась. На мне джинсы-бананы и дутая бесформенная куртка поверх длинноворсового свитера с некрасивым рисунком, такие у нас в Ростове покупают на вещевом рынке, стихийно образовавшемся вдоль высохшей речки Темерник. У меня длинная коса, которой я стесняюсь. На вокзале я долго выбираю, у кого спросить, где вход в метро. Мне кажется: все знают, где он, и, спросив, я сразу выдам в себе приезжую. Спрашиваю милиционера. Брезгливо указывает в неопределенную слякоть привокзальной площади. Я тыкаюсь в один высокий дубовый вход, в другой. С третьего раза попадаю.

“Не ведись! Терпи!” – одергивала я себя, когда моя рука уже вскидывала винтовку, заряженную тем же хамским тоном в ответ. Кому ты собираешься доказывать? Людям, которые позволяют себе оскорблять и врать? Людям, которые чужие поступки могут соразмерить только со своими собственными представлениями о жизни? “Не ведись!” И я продолжала свои ночные “тренинги по воспитанию терпения и сдержанности”. Вслед за бессонницей подоспела депрессия. Долгая и липкая. Из нее я выбиралась с помощью врачей, самых лучших на свете друзей, навалившейся работы и в театре, и в фонде. И теперь, получив этот опыт, я имею сказать, что все обвинения, все проклятья, все угрозы, все оскорбления, все плевки, все камни и копья, брошенные в мою сторону во время травли, вернее, в несколько наплывов этой травли, – всё это оказалось хлипкими мыльными пузырями, облеченными в устрашающую форму праведного возмездия и благороднейшего гнева. Они оказались всего лишь одной из форм человеческой природы, а именно – проявлением причудливых форм человеческой глупости, которую можно только простить и идти дальше. ЧУЛПАН ХАМАТОВА ГОРДЕЕВА: Наверное, тяжелее всего то, что ты не сумела, не успела спрятать детей, уберечь их от этой травли. ХАМАТОВА: Это было невозможно, Катя. Чем старше они становились, тем становилось больнее. Вначале больнее всех было маме. После каждого моего выступления, за которым следовала новая атака (а это не зависело от темы выступления), мама звонила, плакала и умоляла: “Ты можешь просто закрыть рот? У тебя же дети!” Но пока дети не начали свободно пользоваться интернетом, их это не слишком касалось. А потом всё это наросло и обступило нас так стремительно, что я вдруг оказалась лицом к лицу с дочками, которые смотрят на меня вот этими заплаканными глазами и задают самый страшный вопрос: “Мама, почему они тебя так ненавидят?!”

Не бывает оторванного от общей ситуации идеального мира, который ты исправил, а всё остальное может как-нибудь существовать, не задевая тебя, не делая больно и не мешая.

Война еще идет, но уже никто в стране не хочет о ней думать и говорить вслух

идет страшная, никому, кроме политиков, не нужная война, отбирающая человеческие жизни, приносящая горе,