Время не стоит. Оно бежит, противоставляя себя вечности. Сам по себе и человек частица вечности во времени, ограничен как Бог, в Его земном Проявлении – так рассуждал путник, ушедший в себя, пока его не заставила очнуться сирена пожарной машины. Слово не в состоянии передать то, что он почувствовал, окинув взглядом место, где находился. Перед ним был перекресток. Все тот же. Раньше любимый, а сейчас такой ненавистный. Путник был разбит. Он стоял в оцепенении, разинув рот и его жгли злость, непонимание и ощущение собственного бессилия. Это последнее было хуже всего. Немного погодя он, как бы собрав все моральные силы в кулак, громко выругавшись, резко двинулся, стремясь всей силой здравого смысла разрушить возмутительную невозможность ставшей единственной реальностью абсурда. Но в его боевой решительности было что то напускное, сквозила неуверенность не раз разочарованного человека. Он не сделал и нескольких шагов и остановился как вкопанный, поняв что не сможет сделать и шага. То, чего он боялся больше всего. То, что он пытался заглушить в себе, уничтожить, убить, утопить, всплыло на поверхность, став единственной непререкаемой истиной, всепоглощающей действительностью перед лицом несчастного человека. Так он стоял неподвижно, пока не очнулся, почувствовал чье то приконовение на плече. К обернулся и рассеяно взглянул на подошедшего к нему полицейского.
– Извините, синьор – начал полицейский, – Я за вами наблюдал. Кажется вы немного сбились с пути!
– Ничего подобного, – раздраженно бросил путник.
– Да вы не стесняйтесь! В нашем городе живет больше двадцати миллионов, и даже людям давно живущим здесь бывает иногда трудно ориентироваться в нем. Так, что ваша проблема нам знакома. Позвольте помочь вам…
– Постойте! – вырвалось у путника. – Я здесь родился, и прожил здесь больше тридцати лет, и хотя не берусь утверждать, что знаю его как свои пять пальцев, но этот квартал действительно знаю, разрази меня гром! С вокзала до площади свободы всего шестьсот метров! А я уже больше получаса топчусь на одном и том же месте. Можно с ума сойти! – Полицейский как то задумчиво посмотрел на него, как будто хотел что то сказать, но передумав подал честь и удалился со словами,что мол если ему чего нибудь понадобиться, он тут рядом и т.д.
– Да пошел ты! – пробормотал путник. Он дрожал от злобы и был готов задушить всякого, кто бы посмел заговорить с ним. Сам он об этом не задумывался,но разговор с полицейским вывел его из пограничного с сумашедствием состояния. Фантасмагория как бы отошла,уступив место " видимому врагу", с лицом, в форме и с пистолетом. На время позабылась вся чудовищность ситуации. Бормоча и ругая полицейского, путник шел глядя под ноги, ощущая все равно присутствие неумолимого рока. Предвидя что то ужасное, катастрофическое, но стараясь подавить это в себе. Забыть. Даже мысль о том, что "это" могло пройзойти, наводила на путника такой ужас,что охватываемый пламенем нервных тиков, только тут выдавших свое существование, начинал наскоро плеваться и покусывать душившую его уже, пятнадцатую за час сигарету. Он старался не думать не о чем, опасаясь того, что при наличии хороших мыслей могут появиться и плохие. Вечно старавшегося выглядеть красивым и заботившегося даже о походке путника больше не волновало, как глупо и нелепо он может выглядеть и он как идиот прыгал с красной плиты на красную, то сильно задирая одну ногу, то делая черепашьи шаги по вымощенному разноцветной плиткой тротуару. По детски уверяя себя, что если будет ступать только по красным плитам, все будет хорошо. Разумеется вскоре менял мнение и прыгал только по серым плитам и т.д. Выгладел он действительно глупо и вызывал невольную улыбку на лицах у прохожих. Все соки, которые путник выжимал из себя, все титанические усилия которые он предпринимал и которые в конце концов превращались в сизифов труд, были направлены к одной-единственной цели, к избежанию самого страшного. Перекресток!.. – это слово само собой возникало иногда в голове и то было подобно падению сизифого камня с самой вершины. Но подобну своему мифологическому собрату,путник собирался с силами и дрался вперед. Он устремлял взгляды на всякую дрянь, валявшуюся под ногами, лишь бы не смотреть по сторонам. Однажды взгляд его нашел на довольно приличную купюру, но тут же отошел.
Как известно глаза сами убегают туда, куда не надо. Красный свет светофора остановил путника. Все смешалось. То, чего он больше всего боялся, то за забытие чего бы он отдал пол, если не всю жизнь, стояло перед его глазами.
Стояли светофоры на перекрестке. Без малейшего намека на цинизм и иронию. Они просто стояли, как и должны были стоять в многомилионном городе. Лишь меняли окраску время от времени, давая дорогу то одному, то другому потоку машин, мчащихся, в принципе, в никуда…
.
* * *
Я совсем недавно бросил курить. Не из за силы воли или здравого смыслы, не из за уговоров матери, прочитнного бесплатного журнальчика "Как бросить курить" или духовного наставника. Из за страха. Вообще главный мой мотиватор страх. Плохо то, что он изъел мою душу и превратил меня в существо, боящее даже радоваться, но хорошо, что он отвращает меня от греха. Ведь при всем моем маловерии, падкости, похотливости я все таки думаю о вечности..
Так вот я бросил курить. Наркоманом я как уже говорил, никогда не был. Иногда экспериментировал с разными снадобьями, "как все". Пить тоже перестал. Боролся с грехом блуда. Мне, никогда не строящему никаких планов, спутавшему день и ночь, панически боящемуся всякой системности и всегда убегающего от ответственности, казалось, что так я медленно, шаг за шагом приближаюсь если не к Богу, то по крайней мере к спасению, и что это и есть некая система спасения и что я все правильно делаю. Были ли у меня сомнения насчет того, что все не так просто? Конечно, я знал это, но уверял себя что достигнув одной точки, объязательно открою, что делать дальше, а обо всем страшном, чувственном или духовном, гнетущим меня всю жизнь я не хотел больше думать.
Раз я не курил, то был лишен романтики первой сигареты и утреннего кофе. А раз я кофе не пил даже тогда, когда курил, то просто, без особых терзании включил телевизор.
Я смотрю только новости. Не потому, что чего то жду. Или мне очень важно все время быть в курсе событий. Или хотя бы я верю в то, что мне говорят в них. Просто другое меня интересует меньше. И так, я включил телевизор, а сам пошел на кухню и стал рыться в холодильнике и шкафах. Пока я рылся, обнаружил, что телевизор бесится. Корреспондент что то с нейстовством выкрикивал, видимо что то трагическое случилось. И не в Сирии, Ираке или в Грузии. Наверняка что то пройзошло в центре Европы или в США, на худой конец в России или в Китае. Все дело в масштабах. В масштабах и в значимости страны. Именно они определяли партитуру воплей корреспондентов и дикторов всех мастей. Сейчас он так орал, что было похоже на теракт, однако мы настолько к ним привыкли, что я решил все же сперва намазать мед и налить чай и потом смотреть, что пройзошло. Когда я все закончил, положил на поднос и вышел в комнату с телевизором. Осторожно положив поднос на стол я стал раскладывать посуду и одним взглядом посмотрел на экран. То, что я увидел, было похоже на смоделированную передачу, поэтому я как человек мнительный в таких вопросах, переключил на другой информацонный канал. Картина та же. Слушаю… Смотрю:
– И по последним данным: турецкая сторона считает это полномасштабной военной агрессией, вероломным нападением…" – текст очень напоминал, текст информбюро от 22 июня 1945 года, только теперь агрессором выступала Россия. По крайней мере, именно в этом обвиняло Россию турецкое правительство. Трудно было во все это поверить. С чего бы это России понадобилось воевать с Турцией? Дело даже не в том, что военно-экономическая мощь Турции ни в какие сравнения не идет с мощью (или немощью) маленьких стран, таких как моя, оккупацию и анексию части территории, а некоторых и целиком ученила до этого Россия. Что то было не так. Еще не было ясно, что, но то, что, что то великое и ужасное начиналось – было фактом.
Я уселся поудобней и стал внимательно слушать. Турки твердили, что сегодня на рассвете русские самолеты атаковали их морские базы и корабли в черном море. Использовали какие то, какой то дальности ракеты и обрушили все это на мирное населения Стамбула. Камеры показывали город. Вернее, ту часть которая подверглась нападению. Я узнал Таксим. Был я там давно, лет десять назад, но узнал сразу. Нельзя сказать, что это были разрушения масштабов мировых войн. Все больше было похоже на крупный теракт, дым, паника, небольшие разрушения домов, машины скорой помощи. О жертвах не говорилось. Потом показали турецкую военную базу, издалека. Там что то горело, разобрать что нибудь было трудно. Я сразу переключил на русский канал. Там с очень озадаченным лицом сидел министр иностранных дел, и с одной стороны как бы приносил извинения, одновременно выражая полное недоумение и призывал к совместному расследованию и принятию разумных решении, а с другой обвинял некую третью силу в хорошо спланированной провокации, (точно имея в виду не Пакистан) и грозил всем, кто решит необдуманно применить силу против России. Оставалось ждать, что скажут американцы. Тут позвонил телефон:
– Ага, смотрю. -звонила мать. Она была испугана.
– А где отец? – Отец мой был военным, тоже не повод для радости в такое время: – Почему? Мы что, тоже в войне участвуем? – Мама сказала, что отца вызвали ночью или на рассвете. Что какие то чрезвычайные совещания по поводу вчерашнего. Я заметил, что если эти два кита сойдуться в поединке, что мы можем сделать? Наверное нам лучше будет сидеть да помалкивать. – Да, если дадут. Кто нас спросит?! Через нас опять переедут, и те и другие, как всегда бывало! – заметила мама. Я не мог не согласиться. – Ну ладно, дождемся отца, может у него будет больше информации. Я подъеду скоро.
Когда я подъехал, он уже был дома и сидел с довольно озадаченным видом. Молча взглянув на меня, когда я вошел ,он, ничего не сказав, опустил голову. Я вопросительно взглянул на мать, она пожала плечами.
– Пошли! – вдруг сказал мне отец и поднялся со стула. Спокойным, но полным уверенности жестом он на месте присек начинавшиеся расспросы матери. – Через полчаса вернемся -отчеканил и пропустив вперед меня, показал глазами на дверь. Мы вышли на улицу. Он молчал. Я тоже. Так прошагали мы всю улицу и наконец он остановился, посмотрел в глаза и сказал: – Война! – Я ответил, что догадался. Он молчал. Не то чтоб я боялся что нибудь спросить, просто был уверен, что ему нечего добавить и просто так спросил: – Между кем? – Отец словно очнулся от забытья, выпрямился и загорелся энергией.
– Послушай, – говорит. – Турки атаковали русских… -
– Как? – удивился я. Но по телевизору…
– Не перебивай, – в его голосе звучало раздражение. – И так… Вчера на рассвете турецкие подлодки атаковали русские корабли. Получили отпор. В дело вмешалась авиация, ракеты…
– Ну и? – опять перебил я. Детали мне были неинтересны. Главное было, почему это все началось и скоро ли закончиться… Отец глядел с укором.
– Короче, ситуация такова – констатировал он, – русская авиация и флот нанесли туркам жесточайшее поражение. За день потоплена или выведена из строя почти половина турецкого флота. Сбито более трех десятков самолетов. И да, Константинополь подвергся ракетному обстрелу. – Он так пройзнес " Константинополь", что мне показалось он смакует возмездие.
– Ты рад?
Он удивился.
– Чему?
– Ну, ты сказал Константинополь, ну реванш, сам понимаешь…
– Это не важно
– Как не важно? Как никак Россия наш враг…
– Россия никогда не была врагом!
– А кто забрал у нас Абхазию и Самачабло?
– Бог! – резко ответил отец и расстроил ход мойх мыслей
– Т.е ты считаешь, что это были не наши земли? Или мы больше не имели право там жить, или как? Как насчет полмиллиона беженцев? Как насчет этнической чистки? Ты же воевал с ними, в конце то концов? -
– Бог дал, Бог взял. Знаешь, что сказал сербский патриарх о потере Косово и Метохии? Если сербская женщина делает десять абортов, а албанская рожает десять детей, значит Бог решил, что земля больше нужна албанцам и отдал ее им… – Я слушал прикусив губу. Он продолжал: – Знаешь, что? Да, я воевал. Я защищал свою землю и буду делать это всегда, пока жив и не имеет значения от кого, но русские нам не враги, запомни. – Ну я знаю это. Я о государстве говорил и о тех суках, что против нас воевали.
– Не надо брани, тем более за глаза, и послушай, не перебивай. Времени мало. Скоро начнеться большая война, на суше, в воздухе, на море. По сути она уже началась вчера, но мы это почувствуем сегодня. Турецкие части пересекли границу и заняли Батуми. Мы не оказали никакого сопротивления. Полиция просто охраняла порядок. Турки требуют участия в войне против русских. Кстати они разбомбили русскую базу в Гюмри и нейзвестное число бронетехники и пехоты вторглись в Армению. – как бы предугадав мой мысли он добавил: – Да, и Азербайджан начал военные действия против Армении. Началось полномасштабное наступление азербайджанских войск по карабахскому направлению. – Азербайджан сделал выбор. В голове возникало множество вопросов и все они с калейдоскопической быстротой сменяли друг друга. Потом отец долго объяснал что то, но с военной точки зрения, что мне было совсем непонятно и поэтому малоинтересно.
– А что Америка? – спросил я
– Америка кажется дала добро на исчезновение Турции с карты мира – задумчиво пройзнес отец и я не мог пройзнести больше ни слова. Он еще долго рассказывал, объяснал, перебирал разные возможные сценарии развития ситуации. Говорил с жаром, что то твердил, в чем то убеждал. Я ничего не слышал. В голове крутились строки Маяковского: " Граждане! Cегодня рушится тысячелетие "прежде". Сегодня пересматривается миров основа… – Сколько же можно?! Снова и снова! Снова человечество решило переделать мир, перераспределить ресурсы, перекройть карту, восстановить историческую справедливость, а т.е. начать войну, разрушать, уничтожать, насиловать, плевать в душу, калечить, убивать …
– Ну так, вот – продолжал отец, – скоро объявят мобилизцию. – Я не хочу воевать! – Я знаю. Мало кто хочет. – он выдержал паузу и передумав говорить, похлопал меня по плечу.
– Но я готов. Я не боюсь! – крикнул я ему уходящему.
– Это я тоже знаю, ты иди к матери. Я скоро буду…
На самом деле я боялся. Боялся за семью, родных, за друзей. Боялся за древние, неповторимые храмы, за останки великой истории, за старый город, который и без войны успели обезобразить до неузнаваемости власть и деньги имущие, для еще большей наживы. Мне было жаль несколько красивых, старых улиц, которые если разрушат, невозможно будет потом воссоздать. Боялся я ракет, артилерииских обстрелов, бомбежки, всего этого, что знал по наслышке, и еще стыдился того что по наслышке а не не по настоящему. Трудно было признать, но больше всего я боялся за свою паршивую шкуру. Ведь учитывая мой возраст и то, что моей стране пришлось пережить во все годы, после восстановления государственности я должен был как минимум два раза участвовать в боевых действиях, но я был трусом. Я знал это, и хотя пытался утешать себя тем, что я человек если не мирный, то по крайней мере не жестокий и что, не то что человека, даже животное убить не смогу, и в принципе это было правдой, ( я не убивал даже комаров и мух, даже в целях самообороны), но отвратительную мою трусость это не оправдывало. Это терзало меня всегда и поэтому я все время лелеял мысль о геройческих поступках. Ну вот, кажется момент настал, но радости это не добавляло. На душе было тяжело.
С такими мыслями шагал я по направлению к родительскому дому…
…You know what is the worst thing in entering clubs nowadays for me? When nobody asks me for a fuckin ID anymore! I got too fuckin old! U can't imagine how it feels! – Так сказал мне негр преклонных лет (как тогда мне казалось. Ему тогда было около сорока пяти), торговавший гашишем и умеющий достать билеты на матчи премьерлиги за божескую цену, когда нас с другом не пустили в Лондонский клуб за неймением того самого ID. Паспорта мы оставили дома, а я не мог доказать вышибале, что мне уже несколько месяцев как исполнилось двадцать один.
Вот так и проходит время, бежит ли, ускользает, исчезает или еще что то с ним пройсходит, судя по множеству метафор, компаративов, авторских сравнений, паремий и т.д. связанных с его сущностью и ходом. Одно факт – оно убывает, и только когда становиться прошлым, обретает форму, становиться реальностью. То что впереди – под вопросом. Вера, надежда, воля, не знаю что еще помогает плыть в темном тоннеле неведения и абсурда.
Мать ждала на пороге, конечно. Она вопросительна взглянула на меня, я пожал плечами.
– Все очень плохо?
– Не знаю – ответил я, и мы молча направились к телевизору. Телевещания не было. Интернет тоже оказался отключен. Какой то гнусный, зеленоватый холод начал просачиваться в щели дома, страх материализовался в слово – война. Оставалось сидеть и ждать отца.
* * *
Когда то я жил у моря. В старом, наслоеном на древнем городе, где насилие приняло форму религиозной метаморфозы. Все считали его своим, для одних он был некой стеной плача по утерянному, великому прошлому, для других олицетворением победы их рода, ген, веры и праздником настоящего, будущее же все представляли по разному. Я же видел его живым, индивидуальным, личностным, живущим своей жизнью, абстрагированной от всех временных, эпохальных, етнических, религиозных, идеологических, политических и даже экономических веяний. Это граничило с осознанием абсурдности всего существующего и в то же время неким намеком на знание высшей истины. Как бы "Все суета и суета из сует" – казалось абсурдней некуда, но только не у Еклезиаста – Надежда, уверенность – что все будет как нельзя лучше. Как? Неважно. Дитя не должно волноваться о том как отец решит все его проблемы. Оно просто должно знать, что он решит их всех и что все будет хорошо и навечно.
В старом квартале Стамбула, на улочке, про которую нельзя было с уверенностью сказать, казалась она более европейской или азиатской (Настолько переплелись в ней архитектурные стили, отголоски эпох, судьбы тысяч людей, разных поколений, пропитанной всеми нервными соками, проникнутой болью, переживаниями, страхами, любовями, последними издыханиями или первым плачем новорожденного) стоял дом. Я лежал на длинной скамейке, и слева от меня плескалось море, справа же как масленная картина, застыла улочка с шелестящими листьями большими, красивыми деревьями и разноцветными, по большей части тоже деревянными домами; из которых один был "моим". Я лежал и был так спокоен, что можно было подумать, что мне вкололи сотни тонн успокойтельного или я под действием какого то наркотика. Я был уверен в себе, что ли… Хотя это плохо звучит. Скорее умиротворен. Вот оно! Именно так. А так со мной бывает крайне редко. Мне было так спокойно и хорошо, что думалось, возможен ли рай на земле? Или по крайней мере что то приближенное к этому состоянию, хотя бы отдаленно походящее ощущуние? В то время я еще не боялся смерти. ( Хотя сейчас не представляется, как это могло было быть). Я был чище, лучше, романтичней. Во мне было меньше киллограмм и лет. Так, вот, я думал о смерти, но без страха и вообще отрицательного налета. Я лежал и чувствовал, как угасали секунды, с каждым ударом приближая смерть, конец одновременно и времени и меня. Мне казалось,что ничья нейзменный результат жизни, что вот она пройдет, эта самая жизнь и… Но ощущалось это сладко. Щемило где то под грудью в животе, мурашки пробегали и все тело наполнялось сладостной истомой. Не могло быть иначе, я не мог состариться. Я должен был остаться вечно молодым. А иначе бы я не мог воспринять уже наступившую смерть нескольких моих друзей и еще большего количества кумиров. Тогда я так и записал в чьем то дневнике: " Почему я полюбил смерть? Потому что все мои кумиры мертвы". Это было честно. Мне действительно казалось,что люблю смерть. Но я любил и жизнь. Я все любил. Я был влюблен в девочку (сам был мальчиком). Скорее всего ее придумал я сам. Я не мог не любить. Не мог не влюбиться в кого то, потому что был влюблен в саму жизнь, в придуманную собой смерть. Все это должно было воплотиться в чистую улыбку, нежный голосок, звонкий смех, запах моря на плечах, ветерок гуляющий в волосах, бешеный стук сердца при взятии за ручку, чтоб до дома проводить, стояние под домом, пока не погаснет свет в ее окне и потом распираемому счастьем ничего не делать с любимыми как братья друзьями.