Сейчас там ночь – за душный твой затылок
И спать легли, – под царства плеч твоих –
И тушат свет, – я б утром возвратил их,
Крыльцо б коснулось сонной ветвью их.
……………….
Сквозь столько верст прорытого прости.
Я очень прошу не обращать вниманья на разрушенный смысл; главное – разрушенье самого языка:
…Он весь в былом,
Как визьонера дивинация…
У старых футуристов отсутствие смысла было еще нарочитым «дерзанием», вызовом; здесь – это естественный результат разрыва слова с его значением и слова со словом. Берется, уже немеющей рукой, первое слово, в первом виде и ставится на первое свободное место.
О, юные, а нас?
Румянясь и юнясь?
«Нас» – не вызвано ничем, разве тенью рифмы «юнясь», а то было бы «мы», или «вы», или стеариновая свечка. Так же не вызвано ничем и «его» в этом начальном четверостишии:
Все в шкафу раскинь
И все теплое
Собери, – в куски
Рвут вопли его.
Рвут ли вопли теплое, или вопли теплого кого-то рвут – мы никогда не узнаем. Но что русские поэты рвут «в куски» русский язык – это мы видим воочию. И продолжают разрушенье, уже по инерции, автоматически, как продолжают разрушенье России те, с которыми «свободные» поэты находятся в «смычке». Явной или тайной, преступной или невинной – это дела не меняет. Я даже думаю, что большинство новейших поэтов к этой смычке относятся «невинно», совсем внесознательно, не в пример, хотя бы, старому Эренбургу, когда-то не без способностей – ныне разлагающемуся. Он понимает, с кем смыкается: «И все же, зная кипь и накипь, и всю беспомощность мою, – шершавым языком собаки подписку верности даю…»