XV
Жоан Эдуардо шел по улице, свертывая сигару. Он чувствовал себя очень возбужденным и усталым после тяжелой ночи и разговоров с адвокатом Годиньо и доктором Гувеа.
– Теперь все пропало, – думал он: – я ничего не моту исправить. Приходится покориться.
Душа его была истерзана страданиями, надеждами и гневом, и ему хотелось только одного: уйти куда-нибудь далеко от адвокатов, женщин и священников и заснуть крепким сном на несколько месяцев. Но было уже три часа, и он ускорил шаги, торопясь в контору к Нунишу и ожидая выговора за опоздание. Да, печальна была его жизнь!
Но, завернув за угол, он увидел у трактира Озорио молодого человека в светлом костюме, с черными, как смоль, усами на бледном лице.
– Ах, Жоан Эдуардо! Здравствуй, дружище.
Это был Густаво, наборщик из типографии Областного Голоса, только что вернувшийся из Лиссабона. Агостиньо считал его «человеком очень умным, но с чертовскими идеями в голове». он писал иногда статьи об иностранной политике, проклиная в высокопарном стиле Наполеона III, и прочих угнетателей народа и оплакивая рабское состояние Польши и нужду пролетариата. Симпатии между ним и Жоаном Эдуардо возникла вследствие их разговоров о религии, в которых выяснилась их одинаковая ненависть к духовенству и преклонение перед личностью Христа. Революция в Испании так воодушевила Густаво, что он решил примкнуть к Интернационалу и поехать в Лиссабон, чтобы пожить в крупном рабочем центре. Ему удалось найти в столице работу и хороших товарищей, но на его попечении была старая, больная мать, и он поневоле вернулся в Лерию, где было дешевле жить вместе. Кроме того, время выборов в парламент приближалось, и Областной Голос так процветал, что увеличил заработную плату своим трем наборщикам.
– И вот я опять работаю у рахитика…
Он шел обедать и пригласил Жоана Эдуардо с собою. – Мир не погибнет, если ты пропустишь службу один раз!
Жоан Эдуардо вспомнил, что не ел уже целые сутки, и охотно согласился зайти в трактир и отвести душу с товарищем, особенно с таким, который тоже ненавидел попов.
– Отлично, – сказал он с жаром. – Вот приятная встреча! Жизнь – такая подлая штука, что стоило-бы отправиться на тот свет, если бы не хорошие друзья!
Слова скромного и мирного юноши глубоко поразили наборщика.
– Почему ты так говоришь? Разве твои дела плохи? Ты, может быть, поссорился с этим животным Нунишом?
– Нет, просто тоска напала – сплин.
– Сплин – английская штука; оставь ее в покое. Пойдем лучше, выпьем и закусим.
Он взял приятеля за руку и вошел с ним в трактир.
– Здравствуйте, дядя Озорио. Нижайший вам поклон.
Хозяин трактира, дядя Озорио, полный и довольный жизнью человек с хитрым, одутловатым лицом, стоял у прилавка с засученными рукавами и поздравил Густаво с возвращением в Лерию.
Тот остановился перед прилавком и отпустил шутку, приведшую его в восторг в Лиссабоне:
– Дядя Озорио, дайте нам королевской печенки и поджаренных поповских почек.
Трактирщик не остался в долгу и ответил спокойно, проведя тряпкою по прилавку:
– У нас нет этого кушанья. Это столичное угощенье.
– Какие вы отсталые люди! В Лиссабоне я ел эти блюда к завтраку каждый день. Ну, ладно, давайте нам бычьей печенки с картофелем, да повкуснее.
– Будьте покойны, постараюсь.
Молодые люди уселись за столиком между двумя деревянными перегородками, с ситцевою занавескою впереди. Трактирщик высоко ценил образованность и простоту Густаво и подал ему сам графинчик красного вина и маслины.
– Ну, что делается в столиц, сеньор Густаво? – спросил он, вытирая стаканы мятым передником.
Наборщик сделал серьезное лицо, провел рукою по волосам и произнес несколько загадочных фраз:
– Страшно!.. В политике полное бесстыдство… Рабочий класс начинает шевелиться, но пока не хватает единства… Надо посмотреть, как пойдут дела в Испании… Там ожидается кое-что хорошее. Все зависят от Испании.
Но дядя Озорио сколотил немного денег, купил себе маленькое имение и боялся всяких волнений и беспорядков. Страна нуждалась прежде всего в спокойствии, по его мнению… Особенно неприятно было влияние испанцев… Известное дело, от Испании нельзя ожидать ничего хорошего!
– Люди всех народностей – братья! – воскликнул Густаво. – когда надо низвергнуть Бурбонов, проучить камарилью или дворян, то не должно существовать ни португальцев, ни испанцев. Все люди – братья, дядя Озорио!
– Ну, так пейте за их здоровье, пейте побольше. Для моих дел это даже лучше, – спокойно ответил трактирщик, и его полная фигура медленно укатилась за занавеску.
– Бегемот! – проворчал наборщик, возмущаясь его равнодушием к братству народов. Впрочем, чего можно ожидать от землевладельца и агента правительства на выборах!
Он запел Марсельезу, налил вина в стаканы и спросил Жоана Эдаурдо, когда его свадьба. Тот покраснел и ответил уклончиво:
– Еще ничего не решено. У нас вышла маленькая ссора.
– Ерунда! – выпалил наборщик, пожимая плечами в знак презрения к любовным огорчениям.
– Ерунда? Ну, не знаю, – возразил Жоан Эдуардо. – Мне это доставило много неприятностей.
И он замолчал, закусив губы и стараясь подавить волнение.
Но наборщик находил все истории с бабами нелепыми. Теперь было не время для любви. Человек из народа, рабочий, который бегал за юбкою, был бесполезный человек. Надо было работать для освобождения народа, для введения республики в Португалии.
Жоан Эдуардо слушал собеседника и вспоминал время, когда тот был влюблен в булочницу Юлию и вздыхал на всю типографию.
– Не тебе бы говорить! – оказал он поэтому. – Ты не лучше других. Болтать вздор ты мастер, а когда приходит твой черед, ты – такой же, как другие.
Наборщик обиделся, считая себя выше дамских юбок.
– Ты очень ошибаешься, – проворчал он сердито и молча принялся уплетать печенку.
Жоану Эдуардо стало жалко приятеля.
– Послушай, Густаво, надо-же говорить разумно: человек может держаться своих принципов, работать для определенной цели и обзавестись семьей, несмотря на все это.
– Никогда! – воскликнул наборщик с живостью. – Раз женился, так пропал для дела. Женатые люди заботятся только о наживе, делаются неповоротливы, няньчат ребят… Это пропащие люди. А бабы ничего не понимают в политике и боятся, как бы мужья не впутались в какое-нибудь дело и не попали на замечание у полиции. Женись только – и будешь связан по рукам и по ногам. Дайте-ка еще маслин, дядюшка Озорио.
Толстый живот Озорио снова появился между перегородками.
– О чем это разговариваете вы здесь, сеньоры? Послушать вас, так кажется, будто группа оппозиции говорить в уездном совете.
– Посудите сами, дядя Озорио, – сказал Густаво, развалившись на скамейке. – Можете-ли вы переменит свои политические убеждения в угоду жене?
Трактирщик погладил бороду.
– Правду сказать, сеньор Густаво, – ответил он лукаво: – женщины умнее нас. Кто слушается их в политике или в делах торговых, тому всегда везет. Я советуюсь с женою во всем решительно вот уже двадцать лет и, право, могу только поблагодарить судьбу.
Густаво привскочил на скамье.
– У вас продажная душа! – крикнул он в бешенстве.
Но дядя Озорио знал, что это одно из любимых выражений наборщика, и не только не обиделся, а даже ответил шуточкою:
– Душа у меня, положим, не продажная, а прочим товаром я торгую, это верно. Но знаете, сеньор Густаво, женитесь, только и тогда посмотрим.
– А я вам вот что скажу: когда у нас будет революция, я явлюсь сюда с оружием в руке и заставлю вас предстать перед военным судом, капиталист вы этакий!
– А пока революции нет, пейте себе спокойно, да побольше, – сказал дядюшка Озорио флегматично и укатил свой живот к прилавку.
– Бегемот! – снова проворчал наборщик и, возвращаясь, к прежней теме, стал рассказывать об одном передовом человеке, который постился по пятницам и ходил в церковь с молитвенником ради семейного спокойствия.
– То же самое будет и с тобою… Я еще увижу тебя в религиозной процессии со свечкой в руке. Всякая философия и атеизм ничего не стоят в теплой компании за бильярдом, но проводить их в жизнь, когда ты женат на хорошенькой, набожной женщине, дело вовсе нелегкое.
Жоан Эдуардо покраснел от негодования. Подобное обвинение возмутило-бы его даже в счастливые времена, когда он считал свой брак с Амелией решенным. Но теперь это была особенно неприятно.
– Ты не знаешь того, что случилось со мною, Густаво, – сказал он. – Если-бы ты знал, то не говорил-бы так.
И он рассказал наборщику историю со своею статьею в Областном Голосе, умолчав, однако, о том, что поступок его был вызван чувством ревности и представив свое выступление в печати чисто принципиальным делом.
– И заметь, – закончил он свое повествование: – я собирался в то время жениться на набожной девушке из дома, где бывает, кажется больше священников, чем в ризнице собора.
– И ты подписал статью своим именем? – спросил Густаво испуганно.
– Нет, сеньор Годиньо не позволил, – ответил Жоан Эдуардо, слегка покраснев.
– Что-же, ты здорово пробрал попов?
– Да, с перцем.
Наборщик наполнил стаканы красным вином и выпил за здоровье друга.
– Чорт возьми, я хочу прочитать это и послать в Лиссабон. Какое-же впечатление произвела твоя статья?
– Целый скандал.
– А попы что?
– Взъелись, конечно.
– Но как-же они узнали, что это ты?
Жоан Эдуардо пожал плечами.
– Агостиньо несомненно хранил тайну. Я подозреваю жену адвоката Годиньо; она узнала от мужа и сказала, вероятно, на исповеди своему духовнику, отцу Сильверио.
– Ах, этому жирному, толстому?
– Да.
– Знаю. Животное, – проворчал наборщик сердито и поглядел на Жоана Эдуардо с уважением, увидя в нем неожиданно защитника свободы мысли.
– Пей, дружище, пей, – сказал он, наливая ему вина, как-будто тот нуждался в особом подкреплении после своего геройского поступка. – И расскажи, как все случилось. Что сказали тебе на улице Милосердия?
Участие наборщика глубоко тронуло Жоана Эдуардо, и он выложил всю историю одним духом, показав приятелю даже письмо Амелии, написанное ею, очевидно, в адском страхе, под давлением взбесившихся попов.
– Видишь, какая я жертва, Густаво.
Наборщик глядел на него с восхищением. Жоан Эдуардо был теперь в его глазах жертвою преследований, и он втайне завидовал ему. Поведение священников глубоко возмущало его. Канальи! Из чувства мести к человеку либеральных воззрений, они затеяли против него поход и отняли невесту! И забыв свои насмешки над семьей и браком, Густаво стал метать гром и молнию против духовенства, разрушавшего всегда этот общественный, прекрасный институт божественного происхождения.
– Надо придумать способ отомстить им, да пострашнее, приятель! Надо проучить их.
Жоан Эдуардо и сам жаждал мести, но не знал, как исполнить это.
– Как? Да поместить громкую статью в Областном Голосе!
Жоан Эдуардо повторил другу слова, адвоката Годиньо. Областной Голос был закрыт отныне для господ вольнодумцев.
– Черти проклятые! – заревел наборщик. – Но погоди, у меня блестящая идея. Надо издать брошюру страниц в двадцать в высоком стиле (это я беру на себя) и расписать в ней всю истину про духовенство.
Жоан Эдуардо пришел в восторг и, растроганный живым участием Густаво, выложил всю подкладку своей печальной истории, т. е. любовь отца Амаро к девушке и его стремление завладеть ею. Враг, негодяй, палач был ни кто иной, как священник!
Наборщик схватился на голову в ужасе. Этот случай казался ему таким ужасным, что он отказывался верить. Но Жоан Эдуардо привел несколько доказательств в подкрепление своих слов; Густаво, бывший уже навеселе от нескольких стаканов красного вина, ударил кулаками по столу и закричал хриплым голосом:
– Долой религию!
Чей-то насмешливый голос пробормотал за перегородкою:
– Да здравствует Пий IX!
Густаво встал, чтобы пойти проучить нахала, но Жоан Эдуардо удержал его. Наборщик сел снова, оперся локтями о стол, и они стали обсуждать брошюрку шопотом, подвинувшись поближе друг к другу и поставив графин с вином между собою. Дело казалось им совсем простым: они могли написать брошюру вместе, а наборщик брался напечатать ее бесплатно, работая по вечерам. Все затруднение было в бумаге. Где взять ее? Она стоила девять или десять тысяч рейс[9], а такой крупной суммы не было ни у них, ни у приятелей, которые одолжили бы им эти деньги из сочувствия.
– Попроси у Нуниша вперед в счет жалованья, – посоветовал Густаво.
Жоан Эдуардо печально почесал затылок. Нуниш дружил с настоятелем собора и пришел бы в бешенство, прочитав брошюру. А если бы он узнал, что автор – его собственный секретарь и напечатал свое произведение на полученные из конторы деньги, он несомненно выставил бы немедленно вольнодумца со службы.
– Этак я останусь не только без невесты, но и без куска хлеба, – сказал Жоан Эдуардо.
Соображения друга заставили наборщика подумать и о владельце типографии, адвокате Годиньо. После примирения с постоянными посетителями улицы Милосердия он публично занял положение столпа церкви и защитника религии.
– Чорт возьми, это может действительно обойтись нам очень дорого, – сказал Густаво.
– Да, приходится отказаться от этого плана, – согласился Жоан Эдуардо, и оба крепко выругались. Им было досадно потерять такой удобный случай пробрать попов с песком. Эти вечные препятствия и затруднения бедных людей – недостаток денег и зависимость от хозяина возбудили в них чувство негодования против общественного порядка.
– Нет, положительно революция необходима, – объявил наборщик. – Надо перевернуть все вверх дном. – И он изобразил широким жестом, как все будет разрушено – церкви, дворцы, банки, казармы и имущество людей, подобных Годиньо. – Дайте-ка еще вина, дядя Озорио.
Но трактирщик не явился на зов. Густаво застучал было ручкою ножа о стол, но, не дождавшись никого, отправился к прилавку «распороть живот этой продажной душе».
Трактирщик стоял с сияющим лицом и почтительно разговаривал с бароном де-Вианклара, обходившим трактиры перед выборами, чтобы побеседовать с хозяевами по-душам. Барон был поистине великолепен в трактирной обстановке, с очками в золотой оправе и в лакированных ботинках, покашливая от едкого запаха уксуса и от винных испарений. При виде его Густаво скромно вернулся к своему столу.
– Он разговаривает там с бароном, – прошептал он почтительно.
Но видя, что Жоан Эдуардо сидит совсем подавленный, опустив голову на рри, наборщик попросил его не падать духом. Чорт возьми! По крайней мере, он избавился от брака с ханжой, нечего горевать.
– Тосподи, и подумать только, что я не могу отомстить этому негодяю! – перебил его Жоан Эдуардо, отталкивая от себя тарелку.
– Не огорчайся, недалеко время мести, – сказал Густаво в утешение другу и стал рассказывать ему шопотом о том, что «готовилось в Лиссабоне». Там был уже основан республиканский клуб… Кроме того, рабочий класс шевелился понемногу. Его самого приглашали вступить в одну из групп Интернационала, которую приезжий из Мадрида испанец должен был основать в Лиссабоне. Правда, Густаво никогда не видал этого испанца, так как ему приходилось скрываться от полиции… Дело не состоялось, кроме того, по недостатку средств. Но в столице говорили, что скоро все наладится вновь, потому что нашелся человек, обещавший пожертвовать сто тысяч рейс. Войско тоже было посвящено в эти дела; он сам видал на одном собрании полного, господина, про которого говорили, что он – майор… Он, действительно, выглядел, как майор. Одним словом, ввиду всех этих обстоятельств, Густаво был твердо уверен в том, что через несколько месяцев все полетит к чорту – правительство, король, дворяне, капиталисты, епископы и все прочия чудовища.
– Тогда мы будем господами, голубчик, и засадим в тюрьму и Годиньо, и Нуйиша, и всю остальную свору. Я примусь особенно охотно за Годиньо… Попам тоже наложим по заслугам. И народ вздохнет тогда, наконец!
– Да, но до тех пор еще далеко, – вздохнул Жоан Эдуардо, с горечью думая о том, что революция придет слишком поздно, чтобы вернуть ему Амелию.
Из-за занавески появился дядя Озорио с графином красного вина.
– Наконец-то вы явились, важный фидалго, – насмешливо встретил еиго наборщик.
– Я не принадлежу к этому класису, но барон все-таки очень любезен со мною, – возразил трактирщик, у которого живот, казалось, стал еще больше от удовольствия.
– Он любезен с вами за какие-то полдюжины голосов.
– Нет, не поддюжины, а восемнадцать и, – может быть, даже девятнадцать. Но не прикажете-ли еще чего-нибудь, господа? Нет? Ну, очень жаль. Пейте, пейте на здоровье.
И он ушел к прилавку, оставив двух друзей перед полным графином за обсуждением грядущей революции, которая дала-бы возможность одному из них вернуть себе Амелию, а другому – проучить хозяина Годиньо.
Было уже пять часов, когда они встали, наконец, из-за стола. Дядя Озорио сразу заметил из-за прилавка, что они навеселе, особенно Жоан Эдуардо с раскрасневшимся лицом и шляпой на затылке. – Должно быть, пьяница, – подумал трактирщик. Густаво, наоборот, сиял после выпитых трех литров и бросил на прилавок широким жестом две серебряных монеты.
– На, получи, бочка ненасытная!
– Жаль, что только две, сеньор Густаво.
– Ах, ты, грабитель! Ты вообраижаешь, что народ должен набивать твой толстый живот своими трудовыми деньгами? Погоди, в день великой расправы сам Биби придет проткнуть твой чемодан… А Биби, это – я… Неправда-ди, Жоан? Скажи, что Биби это – я…
Но Жоан Эдуардо не слушал его, глядя подозрительно на одного пьяного, сидевшего в углу перед пустым графином, с трубкою во рту, и не сводившего глаз с двух приятелей. Он молча смотрел некоторое время, затем поднялся с трудом, подошел, громко икая, к наборщику и, остановившись перед ним, протянул дрожащую руку; чтобы поздороваться.
Густаво поглядел на него свысока.
– Чего вам нужно? Я уверен, что это вы крикнули не давно: «Да здравствует Пий IX!» Продажная душа! Убирайтесь-ка лучше по-добру, по-здорову.
Пьяный сердито заворчал и протянул руку Жоано Эдуардо.
– Пошел вон, животное! – резко сказал тот.
– Я по дружбе, все по дружбе, – забормотал пьяный, не отступая и обдавая Жоана Эдуардо вонючим дыханием. Тот сердито оттолкнул его к прилавку вместо ответа.
– Не смейте пускать руки в ход! – строго крикнул дядя Озорио. – Это еще что за нахальство?
– Пусть не пристает ко мне, – проворчал молодой человек. – Я и вас так же угощу, если…
– Смотрите, я вышвырну вас на улицу, если вы не умеете держать себя, – возразил дядя Озорио серьезным тоном.
– Только попробуйте, только попробуйте, – зарычал молодой человек, наступая на него к кулаками. – Повторите-ка еще раз, что вы вышвырнете меня на. улицу. Вы, видно, совсем забылись!
Дядя Озорио ничего не отвечал и только выставил на показ огромные, мускулистые руки, внушавшие уважение всем посетителям его заведения. Но Густаво встал с решительным видом между спорящими и заявил, что надо быть джентльменами. Между порядочными людьми могут быть шуточки и разговоры, но никаких споров и дурных слов.
– Я отвечаю за него, дядя Озорио. Он – воспитанный человек. У него много неприятностей за последнее время, и лишний стакан вина тоже сделал свое дело. Но он хороший человек. Извините, дядя Озорио…. Я отвечаю за него.
Он заставил друга пожать руку дяде Озорио. Трактирщик заявил, что он вовсе не желал оскорблять молодого человека. Наборщик заказал три графина белого вина для подкрепления мира, Жоан Эдуардо не захотел оставаться в долгу и угостил друга и трактирщика коньяком. Все трое чокались, пили и говорили друг другу комплименты в то время, как пьяный сидел в своем углу забытый, склонив голову на руки в идиотском раздумьи.
В трактир вошли два солдата. Густаво вспомнил тогда, что пора итти в типографию. Иначе они не расставались бы целый день, даже всю жизнь… Ничего не поделать, каждый человек обязан работать, – это необходимо.
Они ушли, наконец, еще раз пожав руку дяде Озорио. Густаво поклялся товарищу в братской дружбе, заставил его принять кисет и исчез за поворотом улицы.
Жоан Эдуардо отправился один на улицу Милосердия. Дойдя до дома сеньоры Жоаянеры, он тщательно потушил сигару о собственную подошву и дернул изо висей мочи за шнурок звонка.
Руса сбежала сверху.
– Где Амелия? Я желаю поговорить с нею.
– Барышня ушла к барыней, – ответила Руса, испуганная видом молодого человека.
– Вы лжете, дрянь этакая! – закричал он.
Дееушка в страхе попятилась назад и с шумом захлопнула дверь перед его носом.
Жоан Эдуардо перешел к противоположной стене и остановился там, скрестив руки и глядя на дом сеньоры Жоаннеры. Окна были заперты, кисейные занавески спущены; на перилах балкона сушились два носовых платка каноника.
Он снова подошел к двери и бешено дернул звонок. Но никто не явился, и он ушел в негодовании в сторону собора. Площадь перед собором была пуста; только у аптеки Карлоса сидел на ступеньке мальчик, держа за повод осла, нагруженного травою. Жоан Эдуардо собирался уже итти дальше на бульвар, – как вдруг на террасе собора, со стороны ризницы, показались отец Сильверио и Амаро. Они шли медленно, разговаривая о чем-то. На колокольне пробило четверть, и Сильверио вынул свои часы, чтобы сверить время. Затем оба священника лукаво взглянули на окно полицейского управления, где виднелась в полумраке фигура комиссара с биноклем, устремленным на дом портного Теллша, у которого была красивая жена. Священники весело засмеялись над известным всему городу увлечением комиссара и опустились по лестнице на площадь.
Амаро заметил Жоана Эдуардо только, когда был уже внизу. Он обернулся, по-видимому, желая войти в собор и избежать встречи, но входная дверь была заперта, и он пошел вперед с опущенными глазами рядом с толстяком Сильверио. Жоан Эдуардо бросился вперед, не говоря ни слова, и ударил Амаро изо всей силы кулаком по плечу.
Священник испуганно поднял кверху зонтик, а Сильверио стал звать на помощь, пятясь назад. Из полицейского управления выбежал какой-то человек и схватил Жоана Эдуардо за горло.
– Вы арестованы! – закричал он. – Вы арестованы.
– Помогите, помогите! – кричал Сильверио издали.
Несколько окон распахнулось поспешно. Амларо, жена аптекаря, показалась на балконе в нижней юбке. Карлос выскочил из аптеки в мягких туфлях, полицейский комиссар, высунулся из окна, размахивая биноклем.
В конце-жонцов писарь полицейского управления Домингош явился на площадь и увел в участок Жоана Эдуардо, который был очень бледен и совсем не сопротивлялся.
Карлос поспешил увести отца Амаро в аптеку, дал ему выпить воды, крикнул жене, чтобы приготовила постель, и предложил батюшке осмотреть больное плечо.
– Спасибо, пройдет и так, – сказал Амаро, весь бледный от испуга, – это пустяки. Довольно двух глотков воды.
Но Ампаро полагала, что портвейн полезнее в подобных случаях, и побежала за ним наверх, опрокидывая попадавшихся ей на пути малышей и объясняя на пути прислуге, что на отца Амаро было сделано покушение.
У дверей аптеки столпился народ, заглядывая внутрь. Один из каменщиков, работавших в соседнем доме, утверждал, что священника «пырнули ножом», и какая-то старуха стала ломиться вперед, желая видеть кровь. Наконец, по просьбе Амаро, опасавшагося скандала, Карлос вышел на площадь и торжественно потребовал, чтобы толпа разошлась. Отец Амаро чувствовал себя уже лучше. Его не ранили, а только ударили слегка. Он, Карлос, отвечал за драгоценное здоровье священника.
Затем Карлос посоветовал обоим священникам подняться наверх в гостиную, чтобы «не возбуждать любопытства народа». Ампаро появилась в это время с двумя рюмочками портвейна для Амаро и Сильверио, который тоже был взволнован и сидел на диване бледный и подавленный.
– Мне пятьдесят пять лет, – сказал он, высосав последнюю каплю портвейна: – но я впервые попал в такую историю.
Отец Амаро уже несколько успокоился и решил даже пошутить над коллегой:
– Вы приняли это слишком трагически, мой дорогой. И не рассказывайте, пожалуйста, что это случается с вами впервые. Всем известно, что вы подрались с Натарио.
– Да, конечно, – воскликнул Сильверио: – но то было между священниками.
Ампаро налила им еще по рюмочке и высказала желание узнать «все подробности происшествия».
– Никаких подробностей нет, сеньора. Мы шли с коллегой и разговаривали, а этот негодяй подошел ко мне и ударил внезапно по плечу.
– Но за что-же? За что? – воскликнула добрая женщина, всплеснув руками.
Карлос высказал свое мнение. Он говорил еще на-дняхь, что идиотский материализм и атеизм приводят молодежь к самым дурным и вредным эксцессам… И его слова оправдались на сегодняшнем примере.
– Да, к несчастью, это так, – вздохнул отец Сильверио.
Но Ампаро была равнодушна к философским причинам преступления и горела желанием узнать, что происходит в полицейском управлении, что сказал Жоан Эдуардо, заковали ли его в кандалы… Карлос вызвался пойти разузнать все немедленно. Он считал своим долгом, как человек науки, просветить правосудие относительно последствий удара в нежную область ключицы (еще слава Богу, что дело обошлось без перелома и без опухоли), а главное, открыть властям, что покушение было вызвано не личною местью. Что мог сделать священник собора секретарю нотариуса Нуниша? Нет, это был целый заговор атеистов и республиканцев против служителей Христа.
– Верно, верно, – согласились оба священника с серьезным видом.
– Я пойду докажу это сеньору комиссару.
Он был так одушевлен пылом консерватора, что собрался итти в полицейское управление в мягких туфлях и рабочем костюме. Но Амяаро догнала его в коридоре.
– Послушай, голубчик, одень хоть сюртук. Сеньор комиссар – ведь, должностное лицо.
Она сама помогла ему надеть сюртук в то время, как Карлос обсуждал свою будущую речь в полицейском управлении, которая должна была наделать много шуму в городе.
– Я докажу им строго логично, что вся эта история – результат заговора рационалистов. Можешь быть уверена, Ампаро, что все это результат заговора рационалистов, – повторял он, застегивая сюртук.
– Заметь, будут-ли там говорить об Амелии или о сеньоре Жоаннере…
– Хорошо, замечу. Но дело не в них. Это политический процесс.
Он торжественно прошел по площади, уверенный, что соседи говорят, глядя на него в окна. – Вон Карлос идет давать свидетельские показания, – открывая дверь, он приостановился на минуту, чтобы не выказать поспешности и не ударить лицом в грязь. Жоан Эдуардо сидел на краю скамейки с раскрасневшимся лицом, уставившись в пол идиотским взором. Артур Косеро, служивший в полицейском управлении и смущенный присутствием знакомого сеньоры Жоаннеры в таком месте, уткнул нос в огромную книгу, сняв с неё газету от предыдущего дня. Писарь Домингош деятельно писал что-то карандашом. Карлос решил, что он составляет протокол, а по этому пора давать показания…
– Господа, можно видеть сеньора комиссара?
Но из соседней комнаты послышался как-раз голос его превосходительства.
– Сеньор Домингош!
Тот вскочил со стула и сдвинул очки с носа – Что прикажете, сеньор комиссар?
– Есть у вас спички?
Домингош стал поспешно рыться у себя в карманах, в ящике стола, в бумагах.
– Может быть, у кого-нибудь из вас найдется коробка спичек?
Все стали деятельно шарить по столам, но спички не находились…
– Сеньор Карлос, нет ли у вас?
– Нет, сеньор Домингош. Я крайне сожалею.
В дверях появился сам комиссар с биноклем в руках.
– Что, ни у кого нет спичек? Как это странно! Здесь никогда ни у кого нет спичек? Подумайте, полицейское управление и без спичек! Что-же вы делаете с ними, господа? Пошлите немедленно за полдюжиной коробок!
Служащие сконфуженно переглянулись между собою, пристыженные таким беспорядком. Карлос воспользовался присутствием сеньора комиссара, чтобы привлечь к себе его внимание.
– Сеньор комиссар, я пришел сюда, так сказать, по доброй воле…
– Скажите, пожалуйста, сеньор Карлос, – перебил его представитель власти: – священники еще у вас в аптеке?
– Да, отец Амаро и отец Сильверио остались с моей супругой отдохнуть от перенесенного волнения…
– Будьте добры передать им, что их присутствие необходимо здесь…
– Хорошо, я сейчас исполню ваше приказание.
– Скажите, чтобы поторопились… Теперь уже половина шестого, и мы хотим уходить поскорее. Сегодня было столько неприятностей. Обыкновенно полицейское управление закрывается в три часа.
И, повернувшись на каблуках, его превосходительство вернулся к окну в своем кабинете, откуда он разглядывал ежедневно с одиннадцати до трех красавицу-жену портного Теллша.
Карлос уже направился к двери, как его остановил вдруг голос Домингоша.
– Голубчик Карлос, – и в смущенной улыбке писаря отразилась трогательная мольба: – уж вы извините меня, но захватите, пожалуйста, с собою коробочку спичек.
В это время в дверях показался отец Амаро, а за ним огромная фигура Сильверио.
– Мне хотелось бы поговорить с сеньором комиссаром наедине, – сказал Амаро.
Все служащие встали. Жоан Эдуардо тоже поднялся со скамьи, мертвенно-бледный. Амаро прошел через комнату мелкими, мягкими шагами, а добряк Сильверио описал из осторожности большой полукруг перед виновником преступления. Комиссар любезно поспешил принять посетителей, и дверь кабинета плотно затворилась.
– Ну, видно, снюхаются, – проворчал опытный Домингош, подмигивая сослуживцам.
Карлос присел на стул. Он был очень недоволен. Стоило являться сюда с твердым намерением просветить власти об опасности, грозившей Лерии, всей провинции и обществу, когда его оставляли сидеть здесь на одной скамейке с преступником и вовсе не интересовались его мнением! Ему даже не предложили кресла! Недаром говорили в городе про комиссара, что он идиот.
Но дверь кабинета отворилась.
– Сеньор Домингош, будьте добры притти к нам, – сказал его превосходительство.
Писарь прошел к нему, и дверь снова затворилась. Эта закрытая дверь приводила Карлоса в негодование. Он обещал жене откровенно высказать свое мнение комиссару, а вместо этого должен был сидеть здесь с низшими служащими! Но его негодование еще возросло, когда Артур Косеро фамильярно подошел к преступнику и принялся утешать его.
– Ах, Жоан, и мальчишка-же ты! Но увидишь, все обойдется.
Жоан печально пожал плечами. Он сидел неподвижно на скамейке уже целых полчаса, не поднимая глаз с пола и чувствуя такую пустоту в голове, точно из неё вынули все мозги. Опьянение, возбуждавшее в нем дикое желание отомстить священнику, исчезло почти сразу. Он чувствовал только сильную усталость во всем теле и сидел бессильно, думая о том, что ему придется попасть в тюрьму, спать на соломе и никогда больше не видеть Амелии…
Домингош вышел из кабинета его превосходительства и запер за собою дверь с торжествующим видом.
– Что я вам говорил? Снюхались, конечно. Все устроилось.