Разумеется, развалины интересуют меня, но не так сильно, как лохмотья. Мне было бы отрадно проследить повреждения, нанесённые временем и различными событиями этим панталонам Бюгютта; видеть, как они рыжели, вытирались, разрывались и уменьшались на его теле, как разрушается замок на горе.
Как бы ни жили мои оборванцы, вроде Турламэна, Кассизма и Кампернульи, в глубине предместья, они стремятся один за другим в эти клоаки Маролля, где царит их предводитель. Здесь настоящий их центр. Они здесь приобретают свой внешний вид; они сюда приходят за приказаниями. Они здесь строго наказываются, и здесь одновременно страдают. Марболь мог бы изобразить их в слишком спокойной позе. Едва ли удалось бы ему схватить их утомление, их нечистоту, беспорядочные складки их одежды, и изгибы, идущие по направлению, противоположному ворсу их лохмотьев! Но кто передаст согнутые члены, раскачивающиеся поясницы, нетвёрдость походки и изгибы тела моих весельчаков, их быстрые движения, словно жеребят на лугу, эти судороги, заставляющие лопаться их наряды, точно кожа у персиков?
Я дружусь с ними и изображаю их, как только умею; я заставляю их передавать всю их оригинальность на этих перекрёстках, где они достигают большего расцвета, красивых форм и яркого выражения.
Они не найдут себе до сих пор ни скульптора, ни живописца. Между тем, обманчиво одетые, почти голые, или крепко затянутые в свои лохмотья, покрытые медною окисью от ползания на задней части тела – лохмотья, столь подходящие к их личности, как мех к собаке, а шерсть к лисице, – многие кажутся вылитыми из бронзы или вылепленными из терракоты. Мне хотелось бы видеть нового Бари, увлечённого после изображения домашнего слуги или рабочего, передачею хищного человека и предпочитающего бродягу рабочему, как он прославляет с большою охотою тигра и волка, чем быка и собаку.
А какой музыкант мог бы передать, при помощи своего искусства, их лукавые модуляции, тембр их гортанных голосов, эти неожиданные интонации, эту манеру усиливать при зове друг друга последнюю гласную их имён, каким-то горловым звуком, который похож на рыдание и от которого у меня пробегает дрожь по спине: Палю…юль, Бюгю…ютт! Зволю…лю!..
Но может ли самое слово впитать в себя душу этих людей, живущих свободными похождениями, запах этой человеческой дичи? В иные часы они кажутся мне столь насыщенными жизнью и молодостью, что я представляю себе даже их поцелуи и их влажные губы!
На днях я вообразил себя этим абсолютным художником: одновременно поэтом, скульптором, живописцем и музыкантом. Что я говорю? На одну минуту мне даже показалось, что я ощутил высшее блаженство, предоставленное одним богам.
Физическая сила, ловкость, сопротивление мускулов, являются главною темою бесед моих неразлучных друзей и предлогом для их игр. В тот день они завели меня в гимнастический зал, громко называемый Атлетическими аренами. Представьте себе в глубине узкого прохода в квартале Маролль, иронически называемом rue de Philanthropie, довольно большой сарай, бывшую мастерскую тележника, или склад тряпичника, куда нужно проходить через небольшую каморку, отличающуюся от других лачуг улицы только фотографиями ярмарочных знаменитостей, приделанными к стенам. Над ареной, усыпанной корой, древесными опилками, смолистый запах которых смешивается с запахом человеческих испарений, развешаны шары и гири. Сквозь тёмный и рыжеватый пар, едва побеждаемый коптящей керосиновой лампою, я различаю обычных посетителей этого места, большею частью, учеников из мастерских, собравшихся в большом количестве по случаю субботы. Я вижу, как они раздеваются по углам с красивыми дрожащими жестами: они выходят из своих нарядов, точно бабочки из своих куколок, и молочный оттенок их тела заставляет думать о половинках орехов, вынутых из скорлупы. Среди них есть обнажённые до пояса; другие остаются только в традиционных подштанниках. Большинство из них толкается и дурачится в спутанных группах. Их странные движения напоминают забавы молодых собак, которые слегка кусаются и фыркают. Они отдаются страстному желанию двигаться: они радуются упругости своих мускулов; можно было бы сказать, что они не знают, что надо проделать, чтобы утолить свою жажду деятельности; они схватываются на кулачки, наудачу держат друг друга, точно ловкие гимнасты. И наряду с усиленным дыханием, потом, воздух наполняется также возгласами, окликами и призывами.
«Игра в колотушки, игра подлецов!» Объявляли всегда наши воспитатели. Мне наплевать! Напротив, нет ничего более здорового и прославленного. Где время таких королей, как Генрих VIII и Франциск I, которые садились как возницы и, забывая о своих прекрасных одеждах и о церемониале, начинали партией борьбы беседы в лагере Золотой Парчи?
Это кишение наших молодых жителей квартала Маролля заставило меня вспомнить о неприятных созвучиях инструментов, которые настраиваются перед тем как перейти к настоящей музыке. Кампернульи, начальник этого места и судья игр, кладёт конец беспорядку и велит очистить гимнастику, чтобы позволить любителям попарно соразмерить в упражнениях свою силу. Начинают самые юные. Их товарищи, которые толкаются позади загородки, устраивают встречу каждой новой паре. Раздаётся дождь шуток и нелепых заключений. Шутники изображают в словах карикатуру на своих товарищей. В этом мире все считают себя знатоками и экспертами, ценителями их взаимных достоинств. Зимою эти сеансы борьбы, летом купанье в каналах, для перевозки судов, приучили их видеть друг друга in naturalibus и способствовали развитию у них этого тщеславного чувства, связанного с их преимуществами. Путём постоянных сравнений они узнают друг друга в малейших закоулках своих «академий». Их нравы к тому же подвергаются насколько возможно общественному обсуждению. Я слышу, как мои соседи, точно истинные силомеры, оценивают между собою силу и сопротивление различных конкурентов. Они знают, какие у кого мускулы и нервы, кого этот борец может без труда повалить, и с кем ему невыгодно было бы бороться.
Борьба становилась всё более и более интересной, бешенство и шутливое настроение зрителей постепенно утихают. Перед тем, как начать состязаться, борцы из осторожности намазывают себе ладони и пальцы песком. Все принимают более удобное положение, вытягивают шею, чтобы лучше видеть; мои соседи начинают усиленно дышать и надрываться вместе с дыханием борющихся. Они качаются и трепещут, соразмерно с нападениями и уловками. Я сам поднимаюсь до диапазона, достигнутого настроением собрания. Я увлекаюсь и топаю ногами, точно я на галерее, при всех перипетиях борьбы. Я ощущаю такое же удовольствие, как во время самых захватывающих зрелищ. Я чувствую, как моя поясница выгибается, мои ноги вытягиваются и сводятся в тесной зависимости от движений атлетов.
После схватки между Кампернульи с Турламэном, или скорее их красивого выступления, которое показало силу в борьбе с ловкостью и во время которого один стоил другого, происходит движение среди зрителей и имя Тиха Бюгютта передаётся из уст в уста.
Он разделся в свою очередь и в ожидании достойного себе партнёра, он важно расхаживал вокруг арены, скрестив руки, держа в зубах соломинку, чувствуя наивную радость от того, что показывает юное тело. Разумеется, далеко не в первый раз его товарищи видят его голым, однако, шёпот восторга поднимается со всех сторон. Что касается меня, то он открыл мне мужскую красоту. Я испытываю перед этим безупречным телом, соединяющим изящество и гибкость Турламэна с мясистою выпуклостью Кампернульи, такой восторг, какой Гёте передаёт так хорошо устами своего Вильгельма Мейстера, когда тот видит показывающиеся из воды пруда правильные формы его товарища по купанью. Флорентинский скульптор, Гиберти сказал бы, говоря об одной греческой статуе, что было невозможно выразить её превосходства словами и что одного зрения недостаточно, чтобы постигнуть её бесконечные прелести, надо было прибавить ещё осязание. Итак, в тот момент, я, как этот фанатический художник, чувствовал желание провести рукою по этой чудесной, телесной статуе и вылепить её из одного усердия. Угадывал ли что-нибудь объект моего восторга? Но его взгляды, блуждая по всему собранию, остановились внезапно на мне; он подходит ко мне и ударяет меня по плечу.
– Вот мой товарищ! – говорит он со своей доброй улыбкой. – Пойдём, Лорр, я научу тебя!
– Меня! – вскрикиваю я, отстраняясь, таким удивлённым тоном, какой должен походить на ужас.
– Да! Будь покоен! Я не сломаю тебя.
И он быстро схватывает меня, тянет к себе через всех, которые начинают аплодировать и ликовать.
Он срывает с меня куртку и жилет, толкает меня на середину загороженного места. Я не имею ни времени, ни возможности отказаться: я сбит с толку. Он берёт меня за руки, кладёт их сам, одну на своё плечо, другую у пояса, ставит нас в одну из обычных поз борцов.
– Ну! готово? Начинаем.
Я не могу пошевелиться. Моё недавнее желание сбылось. Я готов навеки остаться в этой позе, наслаждаясь прикосновением моих пальцев к ломанным линиям этого тела.
– Ну, – вскрикивает Бюгютт, который теряет терпение и толкает меня смеясь.
Я начинаю бороться с моим волнением и соглашаюсь схватить его. Но я не вкладываю в это никакой энергии, я прикасаюсь к выпуклым мускулам, я наслаждаюсь осязанием этих неровностей и этих упругих, хотя и твёрдых выгибов. Я забываю об остальном и больше ничего не хочу. С чем сравнить это ощущение? В нём нет совсем влюблённой страсти, а между тем, оно сообщает моему существу какое-то непонятное чувство, какую-то безумную благодарность по отношению к Создателю. Какая жажда религии и веры! Я преклонялся перед Богом в лице одного из его шедевров.
– Слушай, Лорр! – Скажи, скоро ты кончишь меня щекотать?
Остальные громко смеются; тогда, смущённый, я решаюсь его схватить по-настоящему.
– В добрый час!
Здоровый молодец довольствуется тем, что слегка противится мне. Но этого достаточно, чтобы раздразнить меня. Я увлекаюсь постепенно этой борьбой – точно модель исчезла и оставила художнику страстное желание осуществить произведение, создать искусство, внушённое ею. Новый восторг, может быть, ещё более интенсивный, прибавляется к моему первоначальному очарованию. Я хочу победить! Это борьба Иакова с Ангелом. И если я испытываю ещё радость от прикосновения к этим мускулам, то это напоминает восторг какого-то Прометея, творца людей, какого-то скульптора Жизни.
– Браво, Лорр! – кричат мне Турламэн и другие, видя, что я вхожу во вкус спорта.
В несколько приёмов я заставляю шататься моего противника, который также не перестаёт ободрять меня своей великодушной улыбкой. Он продолжает щадить меня, хотя ему приходится иметь дело с более грубым партнёром, чем он предполагал.
Наконец, он находит урок довольно длинным для первого раза. Моё самолюбие новичка ничем не рискует. Бюгютт роняет меня непреодолимым движением и сейчас же распластывает меня, причём мои плечи погружаются в песок.
– Уф, – говорит он, тотчас же после этого поднимая меня. Он протягивает мне руку, я ударяю по ней своей рукой и говорю:
– Хлопай!.. Это было не без труда!
Мы снова одеваемся и бежим освежиться у прилавка трактира.
Я заходил после этого на атлетические арены, но я не хотел больше бороться, несмотря на уговоры Бюгютта:
– Пойдём же?.. Тогда так хорошо пошло!
– Нет, Тих!
– Почему нет?
– Я себя знаю… Мы друзья, большие друзья, не так ли? Ну, я боюсь взволноваться и рассердиться во время этой игры, слишком пристраститься к ней и желать тебя уронить во что бы то ни стало… В тот вечер, в конце, я чувствовал, что становлюсь дурным.
Он взглянул на меня с изумлённым видом.
– Ах, ты необыкновенный субъект! На свой лад, Лорр… Ты должен лучше знать… Но право, жаль! Как ученик, ты делал бы мне честь.
Я солгал ему, отчаиваясь, что он не поймёт меня; к тому же, я не мог самому себе определить то, что я чувствую.
Всё, что я знаю, это то, что подобное упражнение слишком возбуждает меня. Одного опыта с меня достаточно. Нельзя подниматься во второй раз на небо. Это равнялось бы искушению Бога. Падая снова на землю, можно спуститься пожалуй ещё ниже?
Наш Дольф тянет жребий.
– Вы примете участие, Лорр, не так ли? – спросил меня несколько месяцев тому назад резвый мальчик.
– В чём?
– В нашем деле, в попойке, в день рекрутского набора и на другой день, и ещё на следующий…
Самый набор его не интересует. Вытянет ли он хороший номер или нет, это ему безразлично. В этом событии он видит только четырёхдневный кутёж, следующий за ним.
– Как так? отвечал я. Я давно уже тянул жребий…
– Что же из этого, возразил Турламэн. Бюгютт и Кампернульи в таком же положении… Что касается Кассизма и Зволю, то их черёд наступит только через два года… Это не помешает им принять участие теперь же, не так ли?
– Немного, Дольф! – подтвердили оба юноши.
– Хорошо! Мы повеселимся, Лорр, ты увидишь…
Нет сил избавиться! Приглашение последовало не только от всего сердца с наилучшим расположением, но оно идёт навстречу одному из моих желаний.
Подобно всем другим мальчикам из его околотка Кадоля, в течение двух лет, в ожидании великого дня, Дольф откладывал каждую неделю несколько су из своей заработной платы или из своих доходов, чтобы включить их в свою копилку, доверенную хозяину кабачка, где весельчаки собираются по субботам. В первый год еженедельный взнос состоял из двадцати пяти сантимов с человека; в первые шесть месяцев второго года он поднялся до пятидесяти, и, наконец, в последние шесть месяцев – до франка. К концу срока вся сумма этих взносов представит из себя, круглую цифру, которая до последнего сантима пойдёт на выпивку и прогулки. Подобно другим, я вношу в кассу свой взнос.
Настал день, один из этих серых январских дней, в течение которых не перестаёт идти дождь и ощущается тоска. С восьми часов утра мы зябнем на площади Кукельберг – предместье, к которому относится Кадоль – среди толпы родителей, знакомых и зевак.
Призванные ратники собираются группами или в одиночку, шумливые или спокойные, смеющиеся, но уже все утомлённые, взволнованные, бледные, с отуманенными глазами и пылающими щеками. Очень многие, не догадываясь об этом, надели зашитый в подкладку своей куртки руками старухи матери, какой-нибудь талисман, купленный у гадалки или у местного колдуна: гриб, сорванный в ночь на праздник св. Невинных Младенцев, зуб чёрной кошки, каштан, который был подобран в день Всех Усопших во время последнего високосного года, и на котором вырезаны ножом, омоченным в святой воде, пять кабалистических цифр.
Какими бы неверующими ни были эти грубые люди, они, большею частью, следуют этим обычаям, чтобы угодить женской заботливости. Кампернульи рассказывает мне, что он также в роковое утро согласился надеть наплечник своей тогдашней подруги, на грудь, между телом и рубашкой. Из тех же соображений, суровый Бюгютт позволил своей матери обмотать свою руку её чётками. И вы можете смеяться, сколько хотите, но они оба вынули хорошие номера. А почтенная укрывательница, подарившая жизнь маленькому Зволю пойдёт на богомолье в Монтэгю, на праздник Троицы, предшествующий тому дню, когда её сын будет тянуть жребий.
Только этот неверующий Турламэн ничего не хотел слушать. Он смеётся над этими обрядами. Затем, пусть будет, что будет! Он будет маршировать, если надо. Или скорее нет, он не будет маршировать, а ездить верхом. Какое чудное вооружение у кавалерии! А форма!
Девять часов. Начали тянуть жребий. Поднялись споры. Рекруты, вытянувшие уже свои номера, сбегают вниз по лестницам городского дома и спешат броситься к своим, толкая друг друга, как взбешённые. Традиция требует, чтобы все подходили смело. Кто счастлив или нет, всякий должен иметь весёлый вид. Они готовятся к этой минуте, как актёр обдумывает свой выход. Каждый старается перешагнуть большее число ступенек и очутиться скорее внизу. Мы видим из них тех, кто скачет и словно падает вниз, бросаясь головой в толпу.
Но наш Дольф держит свою голову выше всех. Настоящий патрон, этот молодец! Я вспоминаю один день, когда я отправился искать его и когда он одним прыжком спустился с своего чердачка к концу лестницы на улице. Захваченный на том, что он спал до позднего утра, узнав мой свист, он накинул только свои панталоны; а его фланелевая красная рубашка, застёгнутая на пуговицах, раскрывалась на его гибком теле.
Сегодня – или скорее вчера – он показал себя ещё более ловким. Ни один акробат не сделает лучше его.
Мы застаём его на площадке лестницы. Одна рука держит № 42, один из самых последних; другая мнёт шляпу. Он испускает бесконечный крик. Когда он решается закрыть рот, он берёт в зубы кусочек картона. Оттуда с высоты, он бросает в нас шляпу, которую Палюль ловит на лету. И прежде чем мы подумали, что он предпримет, он становится на голове, хлопает ногами, снова становится на ноги, но чтобы затем снова принять ту же позу – головой вниз! Как он спускается? Я до сих пор спрашиваю себя об этом. Это что-то головокружительное. Он повернулся несколько раз вокруг себя, как колесо, но колесо без ободка; он остановился на расстоянии шести ступеней от земли, и достигнув цели, принял отвесное положение только для того, чтобы подскочить и выступить, описывая непонятную кривую линию над головами, плечами и руками его друзей. Он давит нас, словно выкалывает нам глаза, он разбивает нам затылок и почти валит нас; мы встречаем его отчасти с бранью, отчасти со смехом. Наконец Бюгютт усаживает его верхом на свои лопатки и бежит с ним через толпу, ещё совсем поражённую. Кто любит его, последует за ним! Мы забираемся в трактир на углу площади, где располагаются все наши. В ожидании, пока вся партия будет в сборе, мы выпиваем по первому, второму стаканчику в утешение рекруту.
Турламэн относится к делу очень философски. При таком сложении, как у нашего друга, воинскому присутствию не надо будет переделывать его.
Все откликнулись на наше приглашение. Банда рассаживается в экипажах; процессия двигается; музыканты – кларнет, труба, свистки – во главе.
Все, даже те, кто не тянул жребия, прикрепляют номер к своему головному убору. Я тоже купил себе подобный номер в маленькой лавке на площади, куда проводили меня Бюгютт и Кампернульи.
Нас всех пятьдесят молодцов одинакового сложения, коренных брюссельцев, решивших, по нашим словам, насладиться вволю за свои деньги.
Одна вещь не нравится мне в них! Для этого случая они решили разодеться, и под предлогом стать красивыми, они оделись в полный костюм, в пальто-сак, круглые шляпы, превосходя друг друга в безобразии буржуазного старья. Ничто так не уродует их! Они теряют всю свою прелесть и всю пластичность! Мне грустно видеть Бюгютта в таком ненатуральном виде. Только к одному Турламэну подходит его одежда. На нём костюм красивого табачного цвета, который сделан по мерке, и обрисовывает его тело столь же хорошо, как и его обычные лохмотья; тесная и обтягивающая материя обрисовывает, подобно трико, линии его тела и его юношеских ног…
Вакханалия началась. Вначале все в настроении и в голосе. Но после нескольких остановок, пиво даёт почувствовать своё действие; они не говорят, а кричат во всё горло; они не поют, а ревут, хрипят; они не танцуют, а дрыгают ногами. Языки заплетаются, глаза кажутся стеклянными; с глупым смехом они поднимаются на скамейках, кланяются, снимая шляпы.
Я отказываюсь считать трактиры, перед которыми останавливается наша кавалькада. Повсюду тот же приём: вторжение в залу, по двое в ряд, приближение к прилавку; после чего идёт подсчёт выпитых и разбитых стаканов. Извозчики и музыканты вскоре так же пьяны, как и их клиенты.
С течением времени, чтобы выиграть время и пощадить свои ноги, они не выходят уже из экипажей и пьют, сидя в них.
Я наблюдаю и слежу за собой как можно дольше. Я вижу, как глаза начинают вращаться, вытаращиваться в пустоту, затуманиваются, теряют всякое выражение, как лица меняют несколько раз свой оттенок. Что бы ни делали мои друзья, против обыкновения, они кажутся мне ужасно печальными и мне страшно жаль их. Таким путём мы катимся в сторону эпилепсии и сумасшествия.
Каким неожиданностям мы отдаёмся? Я смутно вспоминаю о драках, примирениях, излияниях.
Затем наступила тёмная ночь без всякого проблеска разума. Я проснулся в какой-то лачужке, где мы, по крайней мере, пять человек, остались, не заботясь о других. После кошмарных снов я поднялся, в состоянии сомнамбулы, с пустой и больной головой, под впечатлением спуска в ад или скорее в запрещённый рай.
Ах, этот Дольф!
Этого первого дня с меня было достаточно. Я отказываюсь от своей доли в остающейся выпивке и предстоящем безумии. Я дарю им мой взнос.
Периодически, разумеется, под властью таинственных климатических условий, мы ощущаем словно минуты сильного возбуждения. Банды рыжих людей проходят по мирным улицам, где они никогда не встречаются. Вместо надоедливых песен, они выкрикивают воинственные куплеты. При приближении разрушительной колонны, лавочники запирают свои витрины. Уж не идут ли эти бродяги нападать на банки, гостиницы, находящиеся в высокой части города, строить баррикады, громить рынки и магазины торговой части города: Заблуждение! Наперекор пословице, которая хочет, чтобы волки не ели друг друга, эти ловкие весельчаки, вооружённые дубинами, железными шестами, пращами и кожаными ремнями, выступили против себе подобных людей из другого народного квартала. Casus belli? Та или другая прекрасная Елена, торговка лимонами, или закройщица, похищенная каким-нибудь Парисом, служащим на бойне или продавцом ракушек, уроженцем соперничающего околотка. Случается, что начало этих распрей ещё более ничтожно; лучше было бы сказать, что предлога даже не существует, по крайней мере, он не всегда существовал и что эти стычки не происходят в силу идущего с незапамятных времён антагонизма. Может быть, для наших уличных бездельников существует время года кулачных расправ, как есть пора игры в волчок, мяч, котлы и шары? Простая игра. Случай выказать своё искусство атлета и видеть, с какой стороны расцветают самые тяжёлые удары.
После легендарной вражды, все считали, что мир прочно основался между двумя враждебными предместьями: Моленбек и rue Haute примирились. Флюли Кассюль и Тих Бюгютт жили братьями, причём каждый из них царил на своей преданной ему территории, поддерживая отношения доброго соседа и приготовляясь оказать друг другу помощь против дурных намерений остальных кварталов, населённых бедняками.
В прошлый понедельник, во время ярмарки в Моленбеке, после того, как мы блуждали по привычке целой толпой из одного кабака в другой, мы кончили остановкой в кабачке Голубая Овца у Сезара Больпапы. Надо заплатить за вход четыре су, и можно получить даром на два су пива или водки. За неимением дам, мы танцевали между собой. К тому же, оборванцы любят это упражнение и танцуют как нельзя лучше, – большую часть времени они суетятся друг возле друга, ради удовольствия заплетаться ногами, обнимая своего товарища так же любезно, как какую-нибудь даму. Впрочем, их возлюбленные вальсируют с не меньшим удовольствием друг с дружкой. В тот день Тих Бюгютт веселился от всего сердца, как большой ребёнок, каким он и оставался всегда. Он скакал беспрерывно, не пропуская ни одного танца, схватывал то Дольфа, то Кампернульи, или одного из маленьких, или набрасывался на меня, хотя я не отличаюсь их дьявольскою живостью. Настроенный щедро, он придумал платить из своего кармана четыре сантима за каждый танец и за каждую пару. При таком темпе, как у него, он вскоре мог бы опустошить свой кошелёк. Едва только мы повертелись два или три раза вокруг зала, как вдруг оркестрион внезапно остановился. Происходит перерыв танцев, во время которого привратник идёт, протянув руку, от одной пары к другой, чтобы собрать деньги. Когда он получил, сколько нужно, музыка снова начинается, все кружатся ещё несколько раз. Затем всё кончается. По местам для нового танца! Всё начинается сызнова!
Тих танцевал больше всего с Дольфом. Отличаясь одинаковым ростом, они чудесно подходили друг к другу, соперничали в виртуозности, создавали различные фигуры для ног, препятствия, делали круги, украшали хореографическую тему неожиданными фиоритурами. Очень неутомимому Дольфу начинало надоедать, но Бюгютт настаивал: «Ещё один раз… на этот раз последний!» И Дольф шёл насильно.
Мы, наконец, обрадовались, тешили себя мыслью, что нам удалось уговорить уйти оттуда нашего неутомимого Бюгютта, и мы, распевая, удалялись, вереницей, положив руки на плечи того, кто шёл впереди, как вдруг в тесном проходе, ведущем на улицу, мы столкнулись с целой бандой растрепавшихся девиц, нарядных, весёлых, слегка выпивших и которые, едва заметив нас, представились потерявшими голову и притворно жаловались, напоминая угрей, кричащих, согласно поговорке, прежде чем их разрежут. Разумеется, все не преминули ответить на их вызов, начинали щекотать их, мять, затем, войдя во вкус, по предложению нашего предводителя, мы решаем вернуться с толпой женщин, которые ждали этого.
– Уф! Теперь пойдём! Непременно на этот раз! – предложил Турламэн, после того, как мы заплатили несколько су за танцы с этими весёлыми женщинами.
– Не так скоро! Подожди, по крайней мере, чтобы я пригласил вот эту! – объявил Бюгютт.
И он указал на маленькую блондинку, полненькую, довольно ещё свежую и приятную, с заметными увлекательными закруглёнными формами под её тонкой кофточкой, с зелёной лентой в волосах, розовым цветом лица, покрытого веснушками, с голубовато-серыми глазами, отличающимися немного суровым взглядом, с тонкими губами, улыбка которых не уменьшала некоторого недовольного выражения, с красивым носом и ущемлёнными ноздрями. Она сидела в стороне, на скамейке, притворяясь далёкой и равнодушной, но время от времени кидая тайный взгляд на Бюгютта. Такой приём кокетства подействовал на искреннего молодца. Он оттолкнул Дольфа, желавшего его увлечь, сел свободно на расстоянии нескольких шагов от неё, прибег к самой привлекательной манере держать себя, согнул спину, положил кулак на ноги, манил рукой и беспрерывно щёлкал губами.
Точно давая своё согласие, красавица встала; они подошли друг к другу без стеснения и начали вертеться, прежде чем заговорили на ином языке, кроме улыбки, взоров и объятий.
За этим танцем последовал другой, затем ещё третий: Бюгютт не отпускал от себя больше этой красавицы с серыми глазами.
Турламэн вмешался:
– Ну, Тих, пойдём?
– Ещё один тур, небольшой тур, пожалуйста, Дольф… Музыка так хороша здесь!
Он говорил правду: оркестрион в кабачке Голубая Овца славится у обычных посетителей трактиров. Нет ничего более крепкого, более чудесного по части труб и цимбалов; их громкие звуки возбуждают вашу кровь и мозги до такой степени, что, выйдя из Голубой Овцы, можно отдаться какой угодно проделке и выдумке: можно обольстить первую встречную девушку и убить первого попавшегося человека!
Но увлечение Тиха не казалось смешным для Дольфа.
– Хвастун! – сказал он ему вполголоса. – Дело разве в музыке? Скорее, признайся, что ты увлечён этой низкорослой, жалкой… (Турламэн унижал её). В таком случае, желаю успеха, так как остальная дичь нас не прельщает. Прощай!
Однако, не мы одни заметили взаимное понимание Тиха и возбуждающей его уличной женщины.
К тому же, присутствие нашей партии и нашего предводителя возмущало их квартал. В какой бы околоток мы ни приходили, мы не остаёмся никогда незамеченными, так как типы Маролля превосходят дерзостью и развязностью жителей других кварталов. К тому же, внимание бала сосредоточилось на Тихе и его победе. Женщины ревновали, разумеется, к похитительнице гордого молодца. И так как Блонт-Ми – так её называли – считалась возлюбленной одного из главарей этого местечка, одна из женщин побежала предупредить заинтересованное лицо, которое играло в карты в соседнем кабаке.
Подговорённые Дольфом, мы хотели покинуть Тиха на произвол судьбы, как вдруг произошло волнение среди присутствующих.
Это встречали Флюпи Кассюля, прежнего противника борца из квартала Маролля, к тому же, как мы узнали, официального возлюбленного Блонт-Ми.
– Чёрт возьми! – сказал нам Кампернульи. – Теперь не время уходить!
Флюпи Кассюль, молодец, почти так же хорошо сложенный, как и Тих, пробился сквозь толпу, остановился в первом ряду зрителей перед танцующими, и когда наша парочка задела его, он довольно грубо опустил свою руку на плечо Блонт-Ми.
– Постой-ка!.. Довольно!
– Что такое? – воспротивился Бюгютт.
– Тысяча извинений, товарищ. Ты немного опоздал. Место занято! – проговорил в нос Кассюль медленным, почти добродушным тоном.
– Не так уже прочно занято, чтобы нельзя было тебя согнать.
– Ты думаешь?
– Я уверен.
– Это мы увидим!
И, оттолкнув Блонт-Ми, как и слугу из залы, соперники побросали свои фуражки, сняли свои куртки и засучили рукава рубашки. Но Кампернульи вмешивается:
– Одну минутку, – заявляет он. – Товарищи, я вас всех зову в свидетели; признал ли Кассюль или нет Бюгютта выше себя после законного и торжественного испытания?
– Да, да! – подтвердили другие.
– В таком случае, они не могут бороться…
– Таков закон!
Действительно, в этом мире с того дня, когда какой-нибудь борец признаёт себя окончательно побеждённым другим, всякая борьба отныне прекращается между двумя соперниками.
– Всё равно! – заявляет Бюгютт. – Если он хочет, я к его услугам!
– Нет, нет! – протестует Кампернульи и другие бездельники подхватывают хором, как со стороны Кассюля, так и с нашей.
– Побитый остаётся побитым!
Теперь будет ссора между двумя околотками. Моленбек против Маролля! Вместо дуэли мы получим войну.
Но столкновение не пойдёт дальше в этот вечер. Не надо портить праздника! Драться во время ярмарки, какой стыд! Это годится для крестьян! Они встретятся как-нибудь вечером на неделе. При нашем ремесле у нас всегда есть время.
Чувство не играет никакой роли в половой жизни наших непостоянных молодцов. Их любовные отношения ограничиваются только похождениями. Большинство из них с горячим темпераментом утоляют его порывы, – и всё тут. До сих пор Тих Бюгютт не составлял исключения: как жадная, даже ненасытная проститутка, он точно собирал мёд, перелетая с цветка на цветок, в случайных встречах. Свою нежность и своё внимание он берёг для товарищей. Не было у него любовного свидания, ради которого он забыл бы обещание участвовать в краже или кутеже. К тому же, в общем, несмотря на их цинизм и их непристойность, оборванцы вносят некоторую чистоту в свои отношения с женщинами. Они гораздо реже показываются с ними, чем наши волокиты, и, если они не заставляют томиться своих возлюбленных, то по своей проворности они не расточают изысканных речей и не падают в обморок. Дольф и другие товарищи воображали, что и на этот раз между Тихом и Блонт-Ми ничего не будет, кроме простой мимолётной близости, после которой они оба разойдутся свободными.