Платье

18 часов 26 минут

Книги на большом журнальном столике Изабель располагает в таком загадочном порядке, что он даже кажется точным. Толстенные фолианты с небольшим количеством текста и обилием иллюстраций о Майлзе Дэвисе, архитектуре Марракеша или же об итальянской кухне. Декоративные издания, совсем не предназначенные для того, чтобы их читать, – пользы от них не больше чем от безделушек, не оставляющих после себя никаких воспоминаний. В благоприятные деньки они купаются в свете. В скверные – в пыли. Эти книги прокляты приходящей домработницей Марией, ответственной за чистоту и порядок в квартире из расчета четырех часов в неделю.

Жан-Пьер вновь сел на диван, включил телевизор, выбрал новостной канал и теперь смотрит на экран с видом коровы, взирающей на проходящие мимо поезда. Кадры сменяют друг друга с выключенным звуком. Когда он вот так дуется, как капризный ребенок, Изабель хоть и забавляется, но поддаваться на его уловки все же не собирается.

– Ты вроде собирался пообщаться не с телевизором, а со мной, нет?

– Ты меня достала, – отвечает Жан-Пьер, даже не удостоив ее взглядом, – говорю тебе, еще немного, и я околею от усталости! Ты можешь это понять? Околею, и все!

Нет, Изабель эту его усталость не понять. По сути, как и любую другую в принципе. В ее представлении в лучшем случае речь идет о предрасположенности к лени, в худшем – о разболтанности и привычке все пускать на самотек. Жизнь совсем не обязательно превращать в поле битвы, но двигаться вперед, чтобы хоть немного ее улучшить, так или иначе необходимо. А если уж на то пошло, то и вовсе достичь идеала, почему бы и нет.

Отдавая ей в полной мере должное, надо заметить, что стремиться к совершенству она заставляет не только окружающих, но и саму себя. Редко увидишь, чтобы Изабель где-то дала слабину. Да и потом, она хороший товарищ. Когда кто-то из ее близких явно не на высоте, когда очередная подруга мучительно пытается навести в своей жизни порядок, она берет ее за руку и помогает преодолевать ступеньку за ступенькой. Но (ведь «но» так или иначе присутствует всегда) горе тому, кто откажется от ее помощи. Такого человека из своей жизни Изабель выбрасывает раз и навсегда. Жан-Пьер, может, и не в курсе, но к нему это тоже имеет отношение.

Изабель всегда знала, что если она и выйдет замуж, то ее будущий муж точно не будет располагать достаточным количеством внутренних ресурсов для самостоятельного движения вперед. Она выбирала из тех, кого обязательно надо направлять, подталкивать, а порой и тащить за собой. И до сегодняшнего дня это работало. Он хоть и не просил о помощи, но и сопротивления не оказывал, а этого уже было достаточно. Если поставить его на нужные рельсы, он и сам уже может расстараться. Самое трудное с ним – это начать.

Она, как водится, всегда была от него на шаг впереди, что вполне логично. А он хоть и плелся за ней в хвосте, до последнего времени все же мог кое-как выдерживать ритм. Но несколько месяцев назад Изабель заметила, что хотя ей все чаще приходится ждать, когда муж подтянется, он все больше отстает, застревая на старте. Между ними наметился разрыв. Она, пусть даже медленно, движется вперед, но когда поворачивается, видит, что он уменьшается на глазах. Незыблемые законы перспективы.

«Жан-Пьер застыл на месте и превратился в вялое, безжизненное существо», – сказала она как-то Катрин. «Надо полагать, это всего лишь крохотный момент слабости, – со смехом ответила сестра. – Да и потом, пока в человеке теплится жизнь, теплится и надежда, разве нет?»

Катрин права. Изабель не должна отказываться от попыток его встряхнуть. Даже если для этого придется вести себя с ним резко, как, например, этим вечером. В конечном итоге она вытащит его из пучины апатии. Вырвет из объятий липкого клея. В противном случае ему придется пережить презрение – а то и безразличие, – которое Изабель питает к тем, кого вышвыривает из своей жизни. К тем, кто топчется на месте.

– Ты разве не понимаешь? Я так больше не могу!

Поставив на место последнюю книгу, антологию какого-то дизайнера, Изабель гладит мужа по щеке и смотрит нежным взглядом – как мать на ребенка, совершившего глупость и теперь неумело пытающегося оправдаться. Да, видок у него действительно мерзкий. В глубине глаз залегла желтизна. Надо будет сделать ему эхографию брюшной полости, а то как бы чего не вышло.

– Милый, ты не в настроении, но я все равно тебя очень люблю.

– Не в настроении? Я? Это у тебя шутка такая? Я на грани нервного срыва, а для тебя это лишь «не в настроении»?

– Бедный мой малыш… Ты что, собрался в санаторий? Или, и того лучше, в дом престарелых? У моей мамы в пансионате двуспальная кровать, так что если тебе это интересно, можно…

– Какая же ты у нас умная…

Изабель прячет улыбку. Победа в битве осталась за ней. Поль с Соланж приедут к ним на ужин, и все пройдет как задумано.

Но вот Жан-Пьеру не до смеха. У него больше нет ни малейшего желания веселиться и хохотать. Смеяться самому и смешить других для него уже в прошлом. Хотя некоторые даже приписывали ему к этому дар. Фантазии ему сроду было не занимать. Однако с течением лет на смену ей в его душе пришла глухая, гнетущая серьезность. Серьезность, которая тяжким бременем клонит книзу его крупный скелет. На этом диване, перед телевизором с выключенным звуком, он чувствует себя неподъемным и грузным.

Через несколько минут, окончательно наведя в гостиной порядок, Изабель опять взяла с дивана открытую коробку.

– Ну так как насчет платья?

18 часов 28 минут

– Жан-Пьер, ты что, не слышишь? Я задала тебе вопрос…

– А? Что?

Голос жены рывком вырвал его из состояния дремы, в которую он погрузился, загипнотизированный экранными картинками. В последнее время его то и дело выдирают таким вот образом из мира, даже не спросив, хочется ему того или нет. Сколько раз ему приходилось уходить с собрания, понятия не имея, о чем на нем говорилось? Сколько раз он сидел за ужином, не понимая, о чем говорят вокруг? Сколько раз за рулем ему довелось пропустить нужный поворот с Периферик?^[3] Да о чем вообще говорить, если он даже не помнит характера своих мысленных блужданий! Что-то вроде дискретной комы.

– Я о платье. Как оно тебе?

– А что платье? Э-э-э… Оно… Оно… Да не знаю я… Красивое, вот что.

– И это все, что ты можешь о нем сказать?

Ох уж эта ее манера отвергать ответ, если он ей не нравится.

– Ну почему же, я могу и больше…

Ох уж эта его манера то и дело попадать впросак.

– Тогда я тебя слушаю…

– Ну… Оно симпатичное… В цветочек… Пестренькое… Как на меня, даже слишком.

– Согласна, действительно очень пестрое… Что еще?

– Знаешь что, – ворчит Жан-Пьер, – я не собираюсь устраивать тебе лекции по поводу этого долбаного платья! И потом, сначала мне надо посмотреть, как оно будет сидеть. Хотя я даже не сомневаюсь, что оно тебе отлично пойдет, птичка моя… Ну так как, может, все же отменим ужин?

«От этой «птички» за километр несет иронией, но все лучше, чем ничего», – думает Изабель.

Сидеть напротив Поля и Соланж, видеть предсказуемые физиономии каждого из них и слушать их навязчивые разговоры для Жан-Пьера выше всяких сил. Будто эта парочка была неотъемлемой частью их собственной семьи и придавала ей законную силу. Примерно то же самое, что играть в парный теннис, никогда не меняя партнеров. Неизменно два на два, лицом к лицу. Игра отражений в зеркалах. А ужин, когда одна такая парочка приходит в гости к другой, будто создан для того, чтобы утвердить их в качестве единого целого. Чтобы гарантированно быть вдвоем, надо обязательно встретиться вчетвером. Мы крепкая, проверенная, надежная чета, в доказательство этого пригласившая на ужин чету наших друзей.

– Это платье я купила не себе.

– А кому? Уж не Соланж ли? У нее что, опять день рождения? Сколько раз в году она их отмечает, а?

– Как все, один. В прошлом месяце. И его ты, кстати, тоже хотел отменить.

– Это я по привычке забежал вперед.

– Но в конечном итоге остался очень доволен той вечеринкой… Короче! Это платье, естественно, я купила не для Соланж. И тебе это прекрасно известно, ведь…

Но Жан-Пьер уже опять отключился и больше ее не слушает.

К нему вкрадчиво возвращаются воспоминания о том вечере. Немного расплывчато. Жан-Пьер не стареет, у него просто путаются мысли. Он будто в тумане видит квартиру, на фоне которой смутно выделяется масса гостей, устроившихся в гостиной и на кухне. Они сбились в стайки, похожие на виноградные гроздья: приглашенные липнут к тем, кто громче всех говорит. Ему в глаза лезут салатницы, доверху наполненные непонятным содержимым, и блюда, ломящиеся от пирогов, фруктов, салатов и чипсов – традиционная «глуби-бульга»^[4], призванная впитывать алкоголь. Из пелены медленно выплывает ликующее лицо Соланж, которую по какой-то непонятной причине до этого держали за дверью (организатору сюрприза на день рождения всегда помогает пара сообщников, чрезвычайно дорожащих возложенной на них миссией). Увидев, что ей приготовили сюрприз, и поняв, в чем он, собственно, заключается, она тихо вскрикивает от радости. Гости умиленно улыбаются, как и полагается по такому случаю. Какое счастье! Какой спектакль! Соланж изображает актрису, а приглашенные профессионально исполняют свои вторичные роли. Каждый ведет свою партию. Соланж сто процентов была в курсе тайных приготовлений Поля к дню ее рождения. Наверняка копалась в электронной почте своего идеального супруга, желая убедиться, что достойно отметит свою сорокатрехлетнюю годовщину. Но неужели это и правда привилегия – чествовать бег времени в присутствии всей этой публики с вымученными улыбками на лицах? А груда нелепых подарков, включая умную акустическую колонку, сообщающую владельцу, сколько варить всмятку яйца, где живет ближайший слесарь и когда родился Ги Люкс?^[5] Неужели это действительно большая честь? Теперь Жан-Пьер хорошо помнит, что в тот момент совсем не был в этом уверен.

А раз так, то нет, той вечеринкой он даже близко не был «доволен». Просто притворялся. В конечном счете, как и все остальные. Должно быть, вел с сестрой Соланж разговоры о реформе выпускных экзаменов в школе. Жуткая воображала, училка математики, усердная читательница журнала «Телерама». До смерти надоедливая и скучная. Еще он наверняка болтал о футболе с лучшим другом Поля – несносным оптометристом, сторонником Жан-Люка Меланшона и воинствующим читателем спортивной газеты «Л’Экип» в электронном виде на планшете. И не только читателем, но и слушателем. «С бумагой покончено… Еще чуть-чуть, и все без исключения будут читать только с экранов». Чтобы поддержать его теорию, Жан-Пьер, должно быть, влил в себя не один стаканчик пунша. Завтрашняя головная боль всегда лучше сегодняшней.

– Очень доволен, очень доволен… Что-то сомневаюсь я, чтобы мне так уж понравилось! Думаю, просто делал вид. Придурялся.

– Ага! Так, может, ты и сейчас придуряешься, а?

Этот ее ироничный тон начинает его всерьез бесить.

– Да, Изабель, представь себе, мне действительно приходится ломать комедию. И ты даже не представляешь как часто.

Он знает, что она права, но все равно врет, потому как у него нет другого выбора. Притворство, пожалуй, к тому и сводится, чтобы лгать.

Не без толики раздражения Изабель поправляет букет цветов на комоде. Каждый раз, когда она приносит их домой, он проявляет показной интерес. «А что это? Лилии? Вот эти желтые, это лилии, да? Я думал, они белые… Что ты говоришь! Значит, бывают и желтые, я так и думал…» – «Если тебя так интересуют цветы, мог бы их мне иногда и дарить!» Да, мог бы. Только ему лень.

Приведя вазу в порядок («И что изменилось?» – задается вопросом Жан-Пьер), Изабель выскальзывает на кухню. А несколько минут спустя уже ставит рядом с грудой бесполезных книг на журнальном столике поднос, на котором красуются четыре бокала на ножке, бутылка вина из винограда, выращенного в окрестностях города Бон, и небольшая чашка с черными оливками. Затем, не говоря мужу ни слова, опять уходит на кухню, но через мгновение возвращается – на этот раз с тарелкой сырых овощей.

– Это на смену твоим любимым колбаскам, мой дорогой. Так будет лучше для твоего холестерина!

Жан-Пьер бычьим взглядом смотрит на аперитивную хореографию жены. Нет, от этого ужина ему не отделаться. Надо решаться.

18 часов 32 минуты

Устроившись на диване, Изабель заморила червячка шоколадно-зерновым батончиком и без особой убежденности листает еженедельник «Эль». Жан-Пьер нажимает пальцем кнопку на пульте, выделяющуюся своей потертостью на фоне остальных, и выключает телевизор.

– Так для кого же оно все-таки, это платье? Только не говори мне, что ты купила его в качестве еще одного подарка Марии. Знаешь, Изабель, с этим надо кончать, кончать, и все! Я в курсе твоих левых убеждений, но это еще не повод каждую неделю дарить что-нибудь домработнице! Хочу напомнить тебе, что я плачу ей зарплату!

«Не ты, а мы», – внутренне поправляет она его, закатывая к потолку глаза. Пусть говорит, пусть разоряется, пусть вещает этот свой монолог. Она не станет ему мешать. Не потому, что садистка или ей весело. Просто от усталости. В конце концов, у нее тоже есть право дать себе небольшую передышку. У Жан-Пьера нет ни малейшего повода талдычить, что только он один и перетрудился. Хотя, по сути, все обстоит гораздо хуже – он не просто выставляет свое утомление напоказ, он им кичится. С таким видом, будто его это заводит. Словно эта его экзистенциальная усталость не убивает его, как ей положено, а, напротив, служит чем-то вроде движителя и наделяет смыслом жизнь.

– Все?

– Нет, не все! Ведь зарплата, которую я плачу нашей домработнице, очень даже приличная! Такими темпами она, рано или поздно, станет одеваться лучше тебя!

– Ну и что? Это так страшно?

– А дальше? Может, мне у нее дома еще и плитку прикажешь положить, пока она будет таскать вещи из гардероба моей жены?

Жан-Пьер срывается с дивана, на котором по-прежнему сидит Изабель, и начинает наворачивать вокруг него круги, будто лев в клетке. Впрочем, нет, не лев. Львы, даже в цирке и зооопарке, двигаются плавно и величаво. Может, тогда ягуар, более взвинченный и порывистый? Тоже нет. Слишком много для него чести. Как гиена? Да, вот оно, точно гиена. Он похож на гиену, злобную и трусливую одновременно, которая кружит вокруг своей жертвы, не осмеливаясь по-настоящему на нее наброситься. На никчемную гиену без мотивации и даже без настоящего голода, которая ровным счетом ничего собой не представляет.

Оторвав взгляд от фотографии Кристианы Тобиры, напечатанной в качестве иллюстрации к статье «Новые иконы», Изабель переводит его на гиену в образе мужа – с чуть согнутой спиной и вздыбившейся на затылке шерстью.

– Что ты тут передо мной вертишься! У меня от тебя голова кругом идет.

– Ты вообще знаешь, какие они?

– Кто?

– Португальцы, Изабель, португальцы! Добродетельный народ, которому совсем не нравится просить милостыню. Гордыня у них заложена в самой ДНК.

– Тебя не поймешь, на той неделе ты талдычил мне о гордыне испанцев, а теперь…

– На той неделе было на той неделе! Да и потом, как ни крути, а португальцы с испанцами одного поля ягоды… Что их разделяет, а? Что? Ты можешь мне это сказать? Ничегошеньки! Ровным счетом ничего! А еще лучше – трижды ничего. Да, между ними лежит граница… Но гордыня, должен тебе заметить, она как облако после Чернобыля – ее никакой границей не остановить.

Изабель приходит в голову мысль, что времена, когда ее развлекали его лихие теории, остались далеко позади. Это как приколы туроператора «Клоб Мед» – в начале отдыха еще ничего, даже смешно, а под конец ты больше не можешь и тебя от них просто тошнит. Хочешь вымарать их из окрестного пейзажа, чтобы перед тобой простиралось одно только море.

Когда-то Жан-Пьер развлекал публику и вышел в этом деле на двенадцатый уровень мастерства. Сегодня в его внутреннем термостате осталась только одна ступень. Факт, конечно же, мучительный, но надо принять очевидное: теперь он не только говорит, что думает, но и думает точно то же, что и говорит. Нюансы, утонченность, деликатность – этих понятий для него больше не существует, как и многих других. Жан-Пьер превратился в сплошной монолит. «Мой муж стал лишь одной большой глыбой глупостей», – думает Изабель, опуская глаза на снимок певицы Крис, которая так любит водить дружбу с королевами^[6]. Мужской костюм, короткие зализанные волосы, образ плохого парня. Заголовок гласит: «Зовите меня Крис».

– А какое отношение Мария имеет к Чернобылю?

– Да никакого! Я хочу лишь сказать, что португальцев нельзя баловать, пытаясь во всем услужить. Потому что когда все это подходит к концу – а рано или поздно подходит обязательно, – они теряются и даже понятия не имеют, что делать.

А если Изабель ошиблась с самого начала? Что, если Жан-Пьер всегда был таким придурком? Да нет, быть того не может. Но заметить за ним что-то такое ей все равно не мешало бы.

– Да о чем ты вообще говоришь, а?

– Ты что, не видишь, как Мария стесняется, когда ты ей что-нибудь даришь? «Я ошшень, мадам, я ошшень… нет возмошность принять…»

Боже мой! Вот до чего он докатился… Уже изображает португальский акцент. Что стало с этим мужчиной, отцом ее дочери, за двадцать пять лет? Элоди ведь так великолепна. Где же в ней тогда прячутся паршивые гены родителя? Неужели они, как и в случае с ним, через сколько-то лет тоже заявят о себе? Неужели подчинят себе все остальное? Изабель чувствует, как по позвоночнику катится волна дрожи. Зная, что окажись их девочка сейчас здесь, она не удержалась бы, внимательно к ней присмотрелась и обшарила взглядом в поисках отцовских черт в надежде так ничего и не обнаружить. От этой мысли ее охватывает стыд. Вот до чего ее довел Жан-Пьер – она допускает, что Элоди, их малышка и любовь всей ее жизни, может быть ей противна, и от этого гарантированно отвратительна самой себе. В это самое мгновение Изабель себя просто ненавидит.

– Прекрати, Жан-Пьер…

– Нет, ты послушай. Как-то раз я предложил подарить Марии в деревню электрический культиватор… Так вот она не знала даже куда деваться! В самом прямом смысле этого слова!

Деревня – это дом в Перше, купленный лет десять назад. В те времена они еще строили планы. Жан-Пьер вбил себе в голову «поправить» (пользуясь тогда именно этим термином) старую постройку. Но после ряда поправок, балансировавших на грани между неудачей и катастрофой, в конечном итоге он решил обратиться за помощью к мастеру из местных – молодому типу с хвостиком на затылке и навыками, которые не удовлетворили нового хозяина, а вместо этого лишь еще больше его взбесили. «Ну просто мастер на все руки!» – с горечью говорил он Изабель, которая была слишком занята трудами на участке, чтобы его услышать. Пока Жан-Пьер негодовал, жена превращала заброшенные джунгли в английский сад, достойный всяческих почестей на страницах глянцевого журнала «Норманди магазин». На улице Изабель в соломенной шляпе с секатором и мешками перегноя, в доме – юный паренек с мастерками и цементом, а посередине Жан-Пьер – с пустыми руками. Через пару месяцев упорных усилий их деревенский дом превратился в приятный курорт, где Изабель на выходных либо в отпуске и сегодня без конца что-нибудь мастерит, выращивает или готовит. Раньше ей нравилось смотреть, как Элоди крутила на газоне колесо или носилась по окрестностям на велосипеде. А теперь полюбилось видеть их девочку в окружении друзей, которых она время от времени привозит с собой в Перш. «Когда с нами молодежь, это же хорошо, правда, Жан-Пьер?» Призывая юношей и девушек в свидетели, она заставляет мужа высказывать мнение, хотя сам он в принципе ни о чем таком не думает. Не так давно муж поцапался с неким Жюльеном по поводу Греты Тунберг и ветряной энергетики. Мелкий, гнусный засранец! Такой же, как эта его скандинавская богиня. Если бы Элоди на него за это хотя бы разозлилась… Но куда там! «Ладно тебе, Жюльен, поговори о чем-нибудь другом, ты же видишь, что даже в подметки не годишься моему отцу, великому климатологу перед лицом вечности… Пап, ты не напомнишь мне, когда получил Нобелевскую премию?» – подколола она. Жестокая ирония дочери по отношению к собственному отцу.

Когда Жан-Пьеру не приходится ругаться с приятелями дочери, в Перше он буквально подыхает от скуки. И немного отвлечься может только одним способом – развести в камине огонь. Получается это у него только один раз из трех. Если, конечно, не реже. То из-за этих мерзких сырых дров, то из-за чертова навеса, который он вообще-то намеревался сложить сам, отказываясь от коварной помощи наглеца с хвостиком на затылке и в сапогах на шнуровке, но потом отступил, осознав непомерность задачи. Но самое главное, и даже наиглавнейшее, ничего не выходит из-за чудовищных нормандских дождей. Да что ему такое в голову взбрело, что он решил вложиться в этот уголок Франции, где хляби небесные стоят разверстые круглый год? Мог бы, допустим, купить квартиру в Бандоле, и тогда не было бы ни этого мелкого, подлого дождя, ни повернутых на экологии приятелей дочери, ни амбициозных молодых мастеров, ни плантаций Изабель, ни постоянных, унизительных неудач с очагом.

– Говоришь, Мария не знала куда деться? А по-моему, она не знала, куда деть твой электрический культиватор.

– Как это?

– А так, что она живет в двухкомнатной квартире на третьем этаже у метро «Порт де Шуази».

– И что из этого? Португальцы же здоровяки не хуже остальных! Как-нибудь затащила бы его к себе, этот мотокультиватор. К тому же голыми руками!

– Ну хорошо, пусть затащила бы, но что с ним потом делать, с этим твоим агрегатом? Ковер подстригать? Или, может, линолеум пахать?

– У тебя ума на семерых хватит.

– Да и потом, он сломан, этот твой культиватор. А ты мне о каких-то подарках долдонишь.

– Должен заметить, что Мария – мастерица на все руки. Если в ванной накрылась прокладка, она пулей мчит туда, потому как не может с собой совладать. Я еще не успеваю открыть ящик с инструментами, а у нее в руках уже банка герметика. Что-то мастерить у португальцев в крови.

«Что-то мастерить у португальцев в крови…» Изабель никак не может прийти в себя от шока. Ко всему прочему, этот козел даже не собирается шутить.

Жан-Пьер садится обратно на диван и хватает бутылку вина, вынашивая план ее открыть. Ну и где у них штопор? Куда Изабель могла его засунуть? Ох уж ее мания вечно все прятать…

– А почему не шлюха, раз ты уж об этом заговорил…

– Шлюха? Какая шлюха? Что ты мне голову морочишь какими-то шлюхами?

– Скатившись к дебильным клише, ты вот-вот заявишь мне, что у Марии, как и у всех португальских подруг, в крови прыгать из одной мужской кровати в другую. А еще что они все усатые.

– Раз уж ты сама подняла эту тему, они и в самом деле…

– Нет! Нет, Жан-Пьер. У Марии никаких усов нет.

– Ну конечно, она же их бреет.

– Что за чушь ты несешь!

Пошарив на журнальном столике, отодвинув несколько тарелок с сырыми фруктами и овощами, потревожив книги, которые Изабель только-только привела в порядок, Жан-Пьер вынужден признать неизбежное – штопора нигде нет… На кухне! Он, должно быть, на кухне. Все так же сжимая в руках бутылку, он идет туда.

Изабель слышит, как муж поочередно открывает ящички и с грохотом задвигает их обратно. Штопор лежит на мойке. Она это хоть и знает, но предпочитает не мешать ему в поисках – пусть помучается и потреплет себе нервы, срывая злость на мебели, которая здесь совершенно ни при чем. Ей в голову приходит мысль: ее ведь скоро все равно менять в рамках следующего проекта по переустройству квартиры. А раз так, то он может срывать ее со стен, крушить, делать что угодно. В итоге у нее будет прекрасный повод заказать новехонькую кухню.

Жан-Пьер с триумфом возвращается в гостиную. Штопор он нашел. Большего счастья на его физиономии не было бы, даже выиграй он Уимблдонский турнир.

– Вот он! – говорит он, размахивая трофеем под носом у жены, которая, прикончив свой батончик, бросается грызть крохотные морковки.

– Браво, мой дорогой, это просто здорово!

Пришло время сеанса извлечения пробки из бутылки вина из винограда, выращенного в окрестностях города Бон. Этот ритуал внушает доверие, но только в том случае, если штопор действительно сработает. Подарок Элоди на День отца. Машинка, судя по всему, суперсовременная… А то как же! Старая модель Жан-Пьера работала безотказно, но как только в их доме появился этот гаджет, Изабель надо было обязательно выбросить ее в помойку.

А ведь он его очень любил, этот «штопор Шарль де Голль». Тот самый, с помощью которого заставлял корчиться от смеха Элоди, когда ей было три-четыре годика. Он тащил за центральный стерженек, от чего поднимались боковые ручки. Тогда Жан-Пьер копировал генерала: «Я вас понннннял!» В ту эпоху говорили, что это лучшая пародия на де Голля после Анри Тизо^[7]. Он до сих пор не забыл, в каком они с дочерью состояли тогда заговоре. И помнил нежный взгляд Изабель, хотя эта сцена на ее глазах повторялась снова и снова.

А как пользоваться этой электронной дрянью? Тоже мне, штопор называется. Он крутит его и так и эдак, но все без толку.

– Да что ж это такое! Неужели этой штуковиной могут пользоваться только выпускники Высшей политехнической школы?

И вдруг, сам не зная почему, достигает желаемого результата. Штопор цепляется за горлышко, тихо жужжит моторчиком, загорается голубой огонек, и Жан-Пьер чувствует, что пробка пошла. Наконец бутылка открыта. Но от этого штопор никоим образом не утратил своего дерьмового характера. Его «Шарль де Голль» был лучше. Как ни крути, а раньше все было лучше…

Жан-Пьер щедро плещет себе в бокал вина и залпом выпивает. А проглотив, прищелкивает по нёбу языком. Изабель всегда терпеть не могла этот звук, но сказать об этом ему все же не смела. В этом тихом звуке ей слышится смесь вульгарности и претензии («он что, великим сомелье себя возомнил?»).

Первый утолить жажду, второй для удовольствия. Он наливает себе еще и идет сесть, но на этот раз не на диван, а в одно из кресел напротив. Широкий, мягкий трон, выбранный (конечно же) ею, против которого, по его собственному смиренному признанию, ему совершенно нечего сказать. Удобный, а больше ему от кресла ничего и не надо. Когда Жан-Пьер уселся в него в первый раз, Изабель была бы не прочь услышать от мужа, что оно элегантное, хорошее и гармонирует с остальной мебелью, а не просто дежурное «В нем отлично!». Как же этот мужчина умеет разочаровать.

Еще глоток вина. На этот раз поскромнее. К нему вернулся покой. В таком положении, скрестив ноги в просторном кресле, с бокалом в руке, он приобретает манеры владельца замка. Чувствует родство с сообществом ответственных, привязанных к месту господ, которые с наступлением вечера разговаривают о добытой на утренней охоте дичи и обсуждают завтрашнюю погоду, чтобы опять отправиться за зверем.

– И все равно Марии в своей квартирке у «Порт де Шуази» приходится коротать у камина долгие-предолгие выходные.

– Ты совершенно прав, мой дорогой! К тому же в двухкомнатных квартирках башен в Тринадцатом округе камины встречаются на каждом шагу!

– Так или иначе, но наладить мотокультиватор она бы все же могла. Уверен, что так ей хотя было бы чем заняться.

– Ты меня огорчаешь…

Время бежит вперед. Одна на другую нанизываются минуты – из-за вина они скользят нежно и незаметно. Жан-Пьеру так жаль, что Изабель выбросила в мусорный контейнер старые громогласные стенные часы, доставшиеся ему в наследство от бабки с дедом по отцовской линии. Они бы отлично вписались в эту картину. Жан-Пьеру хорошо. Он чувствует себя в гармонии с вселенной.

– Ладно, так для кого оно все-таки?

– Прости, я тебя не поняла.

– Я о платье, которое ты только что мне показала. Для кого оно?