Досье «72»

5

Нo благие намерения долго не живут.

Когда я прибыл на четвертое заседание группы государственной важности, настроение у меня было собачье. Я поцапался со своим боссом – я тогда работал временно по договору в конторе продаж аксессуаров к телефонам, – разругался с отцом, который отказался ссудить мне деньги на оплату квартиры, разругался с хозяйкой квартиры, которая устала ждать оплаты своих счетов. Три старика. Я сел, как всегда, слева от входа спиной к окну. Место было не самое лучшее, но, как я потом убедился, регулярность проведения собраний способствует выработке у людей привычки к месту, – извините, это мой стул, ах, да, простите. Поэтому я сел на свое место, думая, что к семидесяти двум годам, возможно, стану более любезным.

Третье заседание не принесло ничего нового. Мы остановились на цифрах Гандона, он их подтвердил, а в связи с отсутствием обоих депутатов, по причине внепланового заседания Национального собрания, Кузен Макс собрание закрыл.

Сегодня группа собралась в полном составе. Поприветствовав присутствующих, Кузен Макс открыл свое досье, полистал его с элегантной рассеянностью. В этом досье виртуально лежали несколько миллионов приговоренных к смерти людей.

– Предлагаю начать рассмотрение ряда аспектов… скажем так, социального плана нашей проблемы. До сегодняшнего дня мы в основном занимались цифрами. Занятие это было, разумеется, тяжелым, но столь важные решения не могут быть приняты только по финансовым соображениям. Человеческий фактор представляется не менее важным. Возможно, даже более важным. Я не устану повторять, что мы собрались тут не для того, чтобы принимать решение, а для того, чтобы отчаянно спорить и обсуждать. Не бывает плохих мыслей, плохим бывает только молчание.

– Значит, – включился в разговор Лапорт, – мы должны играть по этим правилам? Что ж, давайте играть…

Мнения участников рабочей группы были двойственными. За исключением предка, для которого все было ясно, – он уже говорил о геноциде, обо всем что угодно! – все продолжали определять свою позицию по этому вопросу. Разрываясь между экономическими выкладками Гандона и угрозой потери с таким трудом набираемых голосов, пособие там, обед для стариков сям, депутаты продолжали испытывать трудности в выражении своих мыслей и определении своей позиции. Как только мы перестали обсуждать его цифры, Гандон погрузился в себя. Да, он мог размышлять не хуже других, он чувствовал себя даже в состоянии высказать свое мнение, и его мнение было бы услышано, как и мнения других, но что вы хотите, это было сильнее его, он считал, что никакой аргумент не может устоять перед логикой цифр. А после изложения цифр к чему дискутировать? Логика цифр есть логика цифр! Но эта логика цифр смешила старика Фонтаниласа. Но с цифрами можно было заткнуть рот Парижу. Время от времени он спрашивал себя, какого черта он делает в этой рабочей группе? Он дал честное слово сохранять все в тайне, но не стеснялся признаваться в том, что ему очень хотелось рассказать обо всем прессе, о происках какой-то горстки безумцев… Куда мы идем, Господи, куда же мы катимся?

Настроение у старика было не лучше моего! Неужели один из его молодых квартиросъемщиков не заплатил вовремя деньги за аренду? А может быть, один из внуков попросил дать ему денег?

– Наконец, вместо того, чтобы подсчитывать ваши миллиарды, которые ничего не стоят, не лучше ли вам задуматься на секундочку над тем, чем станет Франция без своих стариков? Я уже не говорю об уважении, которое они заслужили за все, что уже сделали для страны своим трудом, своей преданностью, своим талантом. Нет, я говорю о тех, кто продолжает это делать. Потому что старики, как вы говорите, господа, не все немощны, дряхлы, изношены и бесполезны. Хотите, я составлю список стариков, которые и сегодня являют ся славой Франции, – ученых, предпринимателей, артистов? Известно ли вам, что в Японии предприятия чудесным образом принимают на работу седовласых пенсионеров, чтобы они могли передать знания и умение жить молодому поколению? Вы отдаете себе отчет в том, какого богатства вы собираетесь лишить страну?

– Я в первую очередь отдаю себе отчет в том, каких богатств лишают нас старики. Возьмите Лазурный Берег: кто там живет, кому принадлежат виллы, участки? А в это самое время молодые люди собираются кучками в предместьях.

Своевременность и глубина моего выступления показались мне заслуживающими снисхождения, но мое взвинченное состояние не дало мне возможности выступить более обдуманно. Я услышал одно высказывание накануне в «Регалти»: хозяин заведения поделился с нами мечтой о выходе на пенсию и о проживании в департаменте Вар. Франсуа обвинил его в том, что он мешает молодым. Как бы то ни было, моя выходка принесла мне облегчение, помогла выпустить пар на этого старика и ему подобным. Кузен Макс поспешил разнять спорщиков:

– Прошу вас, сохраняйте спокойствие. Вы только что высказали, мсье Фонтанилас, очень интересный довод. Я искренне разделяю вашу точку зрения, среди наших пожилых людей многие еще полны как физических, так и умственных сил, некоторые из них все еще продолжают приносить пользу стране, с этим нельзя не согласиться. Но обстановка может быстро осложниться: представим себе, что будут приняты эти меры, касающиеся лиц семидесятидвухлетнего возраста и старше. Кого они должны будут коснуться? Всех? Только инвалидов? Только лиц с расстройствами умственной деятельности? А если так, каких именно инвалидов, каких маразматиков? Сами понимаете, возникнет несправедливость.

– А, по-вашему, отправить на бойню ученого в полном расцвете сил, актера в расцвете таланта было бы справедливо? В конце концов, справедливость могла бы руководствоваться мудростью: вспомните о примитивных обществах, где старики порой становились обузой, с которой племя не могло справиться. Когда те понимали, что ставят под угрозу баланс клана, старики сами уходили. В других племенах практиковали испытание кокосовыми пальмами, самые здоровые выживали.

– Вы полагаете, что если мы в 2012 году во Франции бросим клич добровольцам, то добьемся большого успеха?

– Я этого не говорю, но настаиваю на том, что нельзя жертвовать теми, кто еще может положить свой камень в здание общества. Уничтожить целую прослойку населения – это хуже чем преступление, это ошибка! И в то же время преступление, ужасное преступление. Мы вернемся к самым темным периодам истории человечества, ко временам нацистской Германии, Камбоджи, Руанды…

Мартинез, которого мы еще ни разу не слышали, рискнул высказаться. По тому, как он поглаживал бородку, – за эту бородку его не раз критиковали коллеги по НФП, с ней он походил на депутата от социалистов времен восьмидесятых годов, но которую он защищал, как самый главный козырь, считая ее ловушкой для левого электората, – не могло быть никаких сомнений в правоте его слов. И я не ошибся.

– За те два месяца, что я участвую в этой работе, у меня отрылся новый взгляд на многие вещи. Полагаю, что и у вас тоже. Мы имеем дело с событиями, на которые раньше не обращали никакого внимания, начинаем по-новому смотреть на многое. Так, на прошлой неделе я посетил хоспис, больницу и дом престарелых. Возможно, это всего лишь рутинная работа с электоратом, но на этот раз я не ограничился рукопожатиями и улыбками. Я посмотрел, послушал этих нищих, этих покинутых семьями стариков, узнал об их одиночестве. Я понял, что такое дом для умирания. Известно ли вам, что трое из четырех пожилых людей умирают в лечебном заведении? И, не ставя под сомнение компетенцию и преданность своему делу медицинского персонала, я утверждаю, что умирать в таких условиях просто страшно. Уезжая оттуда, я подумал, что умереть в добром здравии, возможно, не так уж и плохо… Не смейтесь, моя формулировка может смутить, но парадокс только внешний. Мера, которую мы рассматриваем, позволила бы людям умереть в уважении и равенстве. Если бы я выступал перед публикой, я упомянул бы также и братство, но здесь не вижу повода для этого…

– В том, что ты сейчас сказал, коллега, нет ничего смешного. Осуществленное наконец равенство перед смертью… Вновь обретенное достоинство: тебя больше не считают бегущим от дамы с косой, ты знаешь дату смерти, у тебя есть время собраться, подготовиться. Это уже немало.

Политики вечно испытывают потребность в семантических перегибах. От достоинства до братства, и если им верить, то старики должны будут обеими руками проголосовать за свой смертный приговор. Мартинез поблагодарил Лапорта, а заодно принялся лить воду на мельницу Кузена Макса.

– Их так много в специализированных заведениях потому, что им становится все труднее приспособиться к современному миру. В моем департаменте старые деревни исчезают. Больше нет ни магазинчиков поблизости, ни развлечений на местах. Если у тебя нет машины, то тут ничего и не поделаешь.

– Кроме того, это экономия, государство могло бы направить эти средства на молодежь. Не все двести миллиардов, конечно, поскольку надо принимать во внимание то да се…

Это заявил Гандон, он проснулся и вознамерился подбросить хвороста в костер. Это был предел всему. Загнанный в угол старый олень грозно опустил рога. Он собирался дорого продать свою шкуру.

– Чем больше я вас слушаю, тем больше убеждаюсь в том, что имею дело с больными на голову. С кем вы хотите свести счеты: с вашими родителями? Сами с собой? Я хотел бы напомнить еще о двух аспектах. Хотите вы того или нет, но старики – память народа. Уничтожите память, исчезнет и народ. Вы забыли еще кое-что, по крайней мере мне так кажется: вы спорите, вы шутите, вы готовитесь приговорить к смерти семидесятилетних. Вы еще относительно молоды. Но пройдет время, и, когда приблизится роковая дата, вы наверняка будете кусать себе локти. Но будет слишком поздно.

Добавлять здесь было нечего. Я хотел бы сказать, что одним из положительных последствий этой меры будет то, что старики станут более молодыми. Но промолчал, испугавшись, что меня неправильно поймут. Я был также удивлен тем, как мало доводов было высказано в защиту стариков. Даже выступление Фонтаниласа показалось мне слишком коротким. Но, возможно, я и его плохо понял и поэтому промолчал.

6

Кузен Макс опустился. Он стал не только регулярно приходить ко мне в «Регалти», но теперь появлялся туда в неподобающей для него одежде. К черту галстук и костюм. Я стал подозревать, что он переживал сложные времена. Но отнюдь не по причине его развода: с тех пор прошло уже несколько месяцев, у него было достаточно времени, чтобы оправиться. Кроме того, чувственная жизнь никогда не была его приоритетным занятием. Он казался вполне искренним, когда говорил, что живет только политикой. Как неправильно было бы не использовать такой потенциал! Физическая форма, положение, умение общаться с людьми, ах, если бы он передал мне хотя бы капельку этого. Я бы не терял время на разработку с моими приятелями по «Регалти» бессмысленных любовных планов. Но когда я видел, как он садится на лавку рядом с нами, пьет вино, которое не заказывал, но от которого не мог отказаться, я понимал, что порученная ему задача лишила его душевного равновесия.

И он, сняв галстук выпускника Национальной школы администрации, слушал собственными ушами, о чем говорили молодые, принимал участие в наших спорах, это давало ему возможность отвлечься от подковерной борьбы в министерстве. Он смотрел, как мы живем, и у меня складывалось впечатление, что он открывал для себя мир поколения, чьим устремлениям явно не хватало порыва: заработать денег на праздник, на девочек, на шмотки, послушать музыку, а дальше этого дело не шло. Он расспрашивал моих друзей об учебе, о семье, о том, что они ждали от жизни, он докапывался, требовал ответа, помогал им, бросал вопросительно-отрицательные фразы, исполненные надежды: не кажется ли им что? Не стали бы они делать так? Ответы его разочаровывали.

Ему не было необходимости объяснять мне, что он приходил сюда для того, чтобы найти моральную поддержку, необходимую для проведения крестового похода. Он приходил, чтобы найти доказательства того, что молодежь заслуживала принесения ей в жертву предков. Молодежь, господин министр, только и ждет от нас команды вознестись. Она жаждет ответственности, приключений, она ждет, когда ей дадут инструменты для этого. Давайте же дадим их ей.

Он приходил, чтобы поговорить с нами о будущем, а мы рассказывали ему о вчерашней гулянке, о завтрашнем концерте техно-музыки, о рубашке, которую недавно купил себе Пьер благодаря бабушке. Возможно, он выбрал не тех представителей молодежи, не надо было делать обобщений из частных случаев, он возвращался к своему галстуку и к своему костюму полный сомнений, а стаканы красного вина заставляли его покачиваться.

В конце концов он решил начхать на свои сомнения. Прежде всего потому, что иногда ему попадались молодые люди, порядочные во всех отношениях. И еще потому, что цифры Гандона не учитывали ни концерты техно-музыки, ни стаканы красного вина. С двумястами миллиардами в год свинец можно было превратить в золото. Если молодежь была такая, как она есть, ответственность за это должны нести родители и правительство: они не смогли понять проблем молодежи, проникнуться ее законными чаяниями, угадать ее желания. Все это придется изменить. Франция вновь устремится в светлое будущее со своими молодыми людьми, вставшими на правильный путь, и с ее помолодевшими стариками.

А затем, к черту состояние души, его доклад попал в руки заказчика.

– Господин министр, имею честь вручить вам мой доклад. Наша небольшая группа, как мне кажется, неплохо поработала. Здесь вы найдете подтвержденную цифрами аргументацию и мои предложения.

– Можете изложить это вкратце?

– Вкратце… Это трудно сделать. Могу обрисовать схематично, мы остановились на пределе в семьдесят два года. Это будет означать экономию двухсот миллиардов франков в год. Да, двести миллиардов франков! Да, в год! В этих условиях мы могли бы предусмотреть ряд мероприятий, направленных на пользу молодежи: рабочие места, вовлечение в общественную жизнь, отдых. Мы могли бы также, осмелюсь обратить на это ваше внимание, предложить снизить пенсионный возраст до пятидесяти пяти лет. Это может повлиять на ход обсуждений: семнадцать лет периода дожития в расцвете сил, выход на пенсию, которой можно наслаждаться.

– Действительно, это очень важно… Что вы об этом думаете, Тексье?

Тексье загадочно улыбнулся. Он привлек в свидетели свою серьгу, убедился в присутствии претенциозного бриллианта. Что он об этом думал? Он думал, что господину министру это должно доставить удовольствие. Почему? Да потому что в руках у господина министра проект, восхитительный с точки зрения экономики, спорный с социальной точки зрения и несостоятельный с точки зрения человечности. Подобный законопроект Тесье назвал бомбой. Но не надо его считать противником, лично он за него. А вообще-то… И что мы теперь будем делать, господин министр? Господин министр, чья рубашка жалко колыхалась от ветра, вызываемого его жестикуляцией, был задумчив. Между его бровями пролегла более глубокая, чем обычно, горизонтальная морщина, придававшая его лицу ворчливое выражение. Теперь к ней еще присоединились более классические, то есть вертикальные, подруги-морщины. Этот наморщенный лоб свидетельствовал о ночных переживаниях, о дневных заботах.

– Что мы будем делать? Я могу показаться напыщенным, но считаю, что мы все трое, находящиеся в этой комнате, готовимся вписать основополагающую страницу в историю Франции. Даже всего человечества, ибо, можете не сомневаться, весь мир будет смотреть на нашу страну. В очередной раз. Мы готовим в некотором смысле революцию в области прав человека. Подумать только, все началось вроде бы с неуместной шутки… Да, Майоль, когда вы впервые заговорили об этом несколько месяцев тому назад, я полагал, что это была шутка. Невеселая шутка, которая могла привести скорее к потере электората, чем помочь процветанию страны. А затем эта идея проделала свой нелегкий путь, с ней свыклись, стали рассматривать ее преимущества, недостатки оказались незначительными и постепенно отошли в сторону. И теперь, даже не отдавая себе отчета, мы оказались перед свершившимся фактом. Но вся проблема в том, что только мы втроем понимаем бесспорную необходимость этих мер. Этого мало… Самое трудное впереди. Но чем больше я об этом думаю, и Господь свидетель, я думаю об этом постоянно, тем больше я убеждаюсь в том, что мне не хватает смелости решиться на это. Да, это решение необходимо, мы должны через это пройти. И когда разговор идет об абстрактных понятиях, о финансовом балансе, о возрастании производительности, о субвенциях молодым, все в порядке. Но когда мы понимаем, что все это означает конкретно, как не отступиться, как не отчаяться: ведь мы приговариваем к смерти миллионы людей, чье преступление лишь в том, что они дожили до возраста семидесяти двух лет. Родители, друзья. Об этом вы подумали? Представили ли вы глаза своей матери, когда придет ее час? Ах, к этому я никогда не привыкну. И все же… Могу вам признаться: не хотелось бы мне оказаться на моем месте! Я знаю, что говорю… Иногда у меня возникает желание покинуть мой пост. Уйти в тень. Пустить себе пулю в голову. Но только иногда. Уверяю вас, я согласился занять этот пост вовсе не для того, чтобы проводить страусиную политику. Никогда не думал, что придется оказаться перед такой дилеммой. Но я здесь, я не могу бежать от ответственности. Потому что понимаю – коллеги по правительству не захотят пачкаться, премьер-министр тем более. Они предоставят мне выполнить эту грязную работу. Все взвалят на меня! Давайте, давайте, хватит разглагольствовать… Вы спросили меня, Тексье, что мы теперь будем делать? Запустим машину… Как? Жду ваших предложений. Да, Тексье?

– Майоль, какова была позиция двух депутатов, которые работали в вашей рабочей группе?

– Депутатов? Скорее всего положительная. Они вначале возмущались, особенно Мартинез, что совершенно понятно, поскольку в его департаменте очень много пожилых людей. Но постепенно, особенно после того, как им под нос сунули цифры, рассказали о возможных выгодах, о деньгах, которые они могли бы получить на социальные пособия, они поддержали проект. Напомню, что, как только что сказал господин министр, наши дебаты проходили в абстрактном контексте. Я попросил их рассматривать нашу работу как простую школьную задачу. В день, когда им придется иметь дело со своими избирателями, с такими оковами на ногах – поскольку, повторяю, оба они являются частью нашего движения, – они, возможно, будут реагировать иначе.

– Вполне возможно. Однако я возьму на заметку, что они прониклись аргументами, которые вы привели. Это означает, что, если взяться за дело с умом, победить можно. В НФП партийная дисциплина достаточно крепка, чтобы не ждать неприятных сюрпризов. Реакция наших союзников внушает мне больше опасений. С коалициями вечно происходит одно и то же. Вспомните, как знаменитая левая коалиция развалилась в связи с делом Байе… А наш законопроект представляется мне намного более взрывоопасным, чем дело Байе. Я полагаю, господин министр, что начать нужно с обеспечения ваших тылов. В правительстве семь членов НФП. Вы должны стать стержнем нашей революции. Это значит, что все должны поддержать проект. Как полагаете, сумеете ли вы этого добиться? Если да, то, полагаю, примкнут и все остальные. Вы всемером имеете большой вес в правительстве, у вас есть рычаги давления на премьер-министра. В заключение я предлагаю вам собрать ваших коллег, создать нечто вроде кризисного ядра и вместе с ними обойти эти подводные рифы политики. Доклад Майоля дает технические ориентиры досье. Теперь пора переходить к его политическим, гуманитарным, философским аспектам. Нельзя ничего оставлять на волю случая. И естественно, надо определить стратегию.

В тот вечер у Кузена Макса не было времени, чтобы снять галстук. Усевшись рядом со мной на банкетку в глубине зала, он ограничился тем, что ослабил узел. Его улыбка согревала сердце, это была улыбка довольного ребенка, ребенка, который только что добился сноса голов нескольких миллионов дедушек и бабушек.

– Что вы об этом думаете? Нет, для вашего пикета время еще не пришло! Давайте, я плачу за все! Как считаете, вон тот старик, облокотившийся на бар, выпьет с нами?