Тито и товарищи

Раскрытие личности Тито

Сессия АВНОЮ в Бихаче имела и другие последствия. На одном из торжеств Тито сфотографировали. Газета КПЮ Borba 6 декабря 1942 г. опубликовала его фотографию с пояснением, что он является верховным главнокомандующим народно-освободительной армии Югославии (НОАЮ). Через несколько дней экземпляр газеты получил капитан немецкой разведывательной службы в Сараеве, который вместе с коллегами из Загреба и Белграда всё еще пытался установить идентичность Тито. Он послал фотографию в обе столицы, где расследование продолжилось с привлечением материалов довоенных досье^[554]. Затянулось оно до февраля 1943 г. О том, насколько запутанным было это дело, свидетельствует донесение особого отделения полиции администрации г. Белград от 6 декабря 1942 г. В нем говорится, что все предыдущие попытки раскрыть таинственную личность «предводителя коммунистов Тито» не увенчались успехом. Некоторые сведения о нем и его роли в партизанском Главном штабе в Ужице сообщил на допросе д-р Курт Леви. Имелась определенная информация, позволяющая предположить, что на самом деле Тито – это еврей Моше Пияде. Но эта гипотеза отпала, поскольку д-р Леви дал совершенно другое описание «Тито». Наверняка можно было сказать следующее: он как коммунист был осужден на много лет тюремного заключения; он не является сербом, не знаком с обстановкой в Белграде, но знает ситуацию в Сербии. Он – человек высококультурный и образованный. Бывал за рубежом и в Советском Союзе. Начиная со второй половины 1939 г. публиковал воинственные статьи в газете Proleter, сначала подписывал их «Y», потом «T-t» и наконец – «Тitо»^[555].

В одном из немецких досье того времени можно найти следующее сообщение: «Брозович Иван, по профессии рабочий-металлист, возраст около 30–40 лет. Использует псевдоним “Тито”, известен под ним как верховный главнокомандующий народно-освободительной армии и партизанских отрядов Югославии, это понятно из обращения Окружного комитета Коммунистической партии Хорватии по Хорватскому Приморью и Горски-Котару к народу. Один заслуживающий доверия человек, находившийся в плену у партизан, несколько раз говорил с Тито. Он описал его так: рост 170–175 см. Глаза темно-серо-голубые, растрепанные волосы с сединой, зачесанные назад по обе стороны лба. Особые приметы: на указательном пальце правой руки верхняя часть ногтя с внутренней стороны расширена, вероятно, вследствие какой-то травмы, что можно заметить при общении с ним – когда Тито держит сигарету, он обычно придерживает ее сверху вытянутым пальцем. <…> Привычки: много курит, вероятно, из-за невроза, и во время разговора приглаживает волосы и решительно зачесывает их назад»^[556]. Точка над i была поставлена, когда загребские усташи передали немцам информацию из центрального полицейского управления и из администрации самого диктатора.

Лишь тогда точно установили его идентичность и более-менее подробно описали его политическую карьеру^[557].

К концу 1942 г. Тито уже не скрывал свою личность. 22 декабря в Цазине он выступил с речью на большом народном митинге. Тогда он впервые открыто заявил, что его зовут Йосип Броз, что он рабочий и по происхождению хорват из Загорья^[558]. В конце 1942 г. и московская газета Правда сопроводила статью о югославских партизанах его фотографией с подписью «Вождь югославских коммунистов Йосип Броз Тито»^[559]. Даже для русских он уже не был просто «Вальтером», хотя в своей внутренней переписке они по-прежнему его так называли. Усташская ежедневная газета Hrvatski narod также опубликовала 3 марта 1943 г. статью под названием «Кем является Тито, вождь партизан?» и с подзаголовком: «Разоблачен предводитель разбойничьих банд в Боснии». Была помещена и фотография Тито из архива загребской полиции 1928 г. с подписью «Йосип Броз, кличка “Тито”, заключенный № 10434»^[560].

Операция «Вайсс»

Размах партизанской войны неприятно удивил немцев, которые были уверены, что британцы используют восстание на Балканах, чтобы как можно скорее осуществить там высадку, и при этом задавались вопросом, способны ли их союзники итальянцы обеспечить оборону побережья от Триеста до Корфу. Начиная с 1941 г. немецкая разведывательная служба бдительно следила за событиями в этом регионе в убеждении, что британцы окончательно раскроют свои планы в тот момент, когда начнут оказывать более серьезную военную поддержку движениям сопротивления в Югославии и Греции. Риббентроп 24 сентября 1942 г. написал: «Англия будет рассматривать Балканы как центр волнений и главную базу на момент европейского восстания, а также как базу для английских самолетов, подводных лодок и боеприпасов и для английской пропаганды и разведывательной службы. Поэтому Италия и Германия должны замирить эту местность и вновь установить в ней порядок»^[561]. В ноябре 1942 г. Гитлер принял Павелича в своем украинском Генеральном штабе в Виннице, а 18–20 декабря там проходила итальянско-немецкая конференция, в которой, помимо представителей военных, приняли участие Гитлер, Риббентроп и Г. Чиано, министр иностранных дел в правительстве Муссолини. На ней обсуждались необходимые меры по урегулированию обстановки в НГХ. Гитлер подчеркнул, что совершенно уверен в том, что британцы имеют возможность осуществить высадку в Юго-Восточной Европе, причем он полагал, что она представляла бы большую опасность, поскольку могла побудить турок вступить в войну на стороне британцев. Он также сказал, что высадки не будет, пока силы Оси сохраняют контроль над Родосом, Додеканесом, Критом, Грецией, Албанией и Далмацией. «Всё зависит от того, удастся ли нам окончательно уничтожить националистическое и коммунистическое восстание»^[562]. На этой конференции и позже, на встрече в Риме 3 января 1943 г., немцы и итальянцы приняли решение полностью уничтожить югославские «банды» повстанцев в течение зимы. При этом речь шла не только о партизанах Тито, но и о четниках Михайловича, которых сначала собирались использовать для борьбы против коммунистов, а потом ликвидировать. Это была единственная концессия фюрера итальянцам, всё еще упорно защищавшим своих сербских союзников. Генерал Александер Лёр, назначенный в августе 1942 г. главнокомандующим немецкой армии в Юго-Восточной Европе, резюмируя эти обсуждения, записал, что нужно «освободить Hinterland^[563] до конца марта»^[564].

Когда после поражения вермахта под Сталинградом военная удача отвернулась от государств Оси, 20 января 1943 г. началась операция «Вайсс» или, как ее называли партизаны, Четвертое наступление. Предполагалось, что она будет иметь три фазы: первые две должны были завершиться полным уничтожением «государства Тито» в НГХ, а третью планировали направить против четников Михайловича в Герцеговине и Черногории^[565]. Несмотря на то что Тито в Бихачской «республике» не издавал указа о всеобщей мобилизации, после успехов Народно-освободительной партизанской и добровольческой армии Югославии молодые люди массово вступали в ее отряды. Таким образом, появилась возможность сформировать новые дивизии, среди которых была и так называемая «Далматинская». Верховный штаб планировал к весне перебросить эти силы к Черногории и южной Сербии, чтобы и в этих областях снова разжечь восстание и разбить «контрреволюцию». Однако Тито послал в этом направлении несколько своих лучших отрядов уже в конце 1942 г. Когда в ходе операции «Вайсс» он очутился в капкане, оказалось, что это решение было спасительным. Хотя погодные условия тогда были очень плохими, температура упала до 25° градусов мороза, ему не оставалось ничего другого, как дать приказ об отступлении из Боснийской Краины и последовать за этими первыми отрядами со своими главными силами. По мнению Верховного штаба, враг собирался окружить свободную территорию, перебить население и уничтожить партизанскую армию. В этих обстоятельствах Тито встал перед одной из тяжелейших дилемм: что делать с приблизительно 4 тыс. раненых и больных, размещенных по больницам в лесах в окрестностях Бихача? Если бы он оставил их там, то с боеспособными отрядами мог бы с легкостью маневрировать, но судьба раненых была бы предрешена. Оккупанты не признавали партизан воюющей стороной и считали их «бандитами», а значит, при захвате их немедленно расстреливали^[566]. Приняв решение взять их с собой, он, по словам Велебита, «повесил себе камень на шею». Проблем добавило и то, что из страха перед усташами к партизанам присоединилось и местное сербское население – около 50 тыс. человек. Тито был вынужден взять их с собой, чтобы не оставлять в руках врага, хотя и не знал, как обеспечить всех провиантом^[567].

Хотя Верховный штаб и ожидал Четвертого наступления, ведь с начала января он получал информацию о скоплении вражеских отрядов около Карловаца и в Бании, однако он ничего не сделал для подготовки к нему и не предупредил нижестоящие службы^[568]. Особых военных талантов Тито не имел. Во всяком случае, так пишет Джилас в его биографии, хотя во время войны в статье, написанной им для советской газеты Война и рабочий класс, он утверждал прямо противоположное^[569]. В период Четвертого наступления, особенно во время битвы на Раме и Неретве, он постоянно менял свои приказы, что могло бы привести к роковым последствиям. Хотя эта битва и закончилась успешно, но не столько из-за талантов верховного главнокомандующего, как это впоследствии преподносила пропаганда, утверждавшая, что это была «самая гуманная битва в истории», «битва за раненых», сколько благодаря находчивости командиров отдельных отрядов. Они скоро узнали слабые места Тито и стали приурочивать получение приказов к сиюминутной обстановке или же при изменении обстоятельств вынуждали его негласно вносить в них поправки^[570]. Несмотря на всё это, можно присоединиться и к точке зрения Кочи Поповича, утверждавшего, что Тито обладал всеми характерными чертами аутентичного лидера: способностями, отвагой, решительностью и воображением. «Он был, так сказать, настоящим волком, или, если хотите, кондотьером, что вообще, думаю, его характерная черта. Он умел найти выход даже из самой сложной ситуации, без колебаний сломить сопротивление и предвидеть опасность»^[571].

В начале наступления генерал Александер Лёр заявил, что установит мир в стране, даже если придется превратить ее в кладбище. В его распоряжении было 105 тыс. солдат, против которых Тито мог выставить только 44 тыс. борцов. Несмотря на то что Лёр располагал самолетами, танками и пушками, которых у Тито не было, он имел три уязвимые точки: моральное состояние его отрядов было подавленным, союз с итальянцами – шатким, а ударная мощь партизан и их способность приспособиться даже к почти невозможным условиям – большими. В начале войны немецкие солдаты были уверены, что лучше служить на Балканах, чем на русском фронте или в северной Африке. Однако после двух лет сражений это убеждение уже не было таким твердым. Генерал Лотар Рендулич, приехавший в НГХ в 1943 г., рассказывает в своих воспоминаниях, что целая тысяча солдат подала прошение о переводе на другие фронты, даже на Восточный, лишь бы уклониться от войны с партизанскими «бандами» в трудной для ведения боевых действий боснийской местности. Кроме того, разногласия с итальянцами, которые вовсе не были уверены в том, что им выгодно чрезмерное укрепление позиций немцев на Балканах, усиливались изо дня в день^[572].

Ударные отряды Тито 17 февраля 1943 г. заняли Прозор, который защищала итальянская дивизия Мурге. В ходе этой успешной военной операции было ранено много бойцов, что создавало дополнительную проблему, ведь их следовало взять с собой, несмотря на нехватку транспортных средств и носильщиков. 5 марта было принято решение переправить партизанскую армию через Неретву и найти убежище в горных районах Герцеговины и Черногории. Тито планировал занять город Кониц, находившийся в руках итальянцев. Это дало бы возможность партизанам пробиться к асфальтированной дороге, по которой можно было безопасно переправить больных и раненых через ближайший мост. Чтобы обезопасить переправу, он приказал разрушить все остальные мосты на этом отрезке Неретвы. Были получены сведения, оказавшиеся ложными, будто 20 тыс. четников, хорошо экипированных немецким оружием, собираются напасть на партизан. Как впоследствии написал генерал Велимир Терзич (чем вызвал недовольство Тито), минирование мостов на Неретве было колоссальной ошибкой верховного главнокомандующего, приведшей к большим и совершенно не нужным жертвам^[573].

Итальянцы в Конице оказали более серьезное сопротивление, чем ожидалось, поэтому партизанские отряды, по пятам которых шли немцы, оказались в капкане, выскользнуть из которого можно было только через подорванный мост у Ябланицы, который, впрочем, всё еще соединял оба берега. В этой безнадежной ситуации Тито не оставалось ничего другого, кроме как приказать переправиться через Неретву, несмотря на то что на другом берегу партизан поджидали отряды четников. Операция, которую впоследствии превозносили как гениальную «военную хитрость», была успешной: 9 марта по деревянному настилу, положенному на железный каркас заминированного моста, начали переносить больных и раненых через реку. На левом берегу Неретвы находились около 26 тыс. четников, в большинстве своем – насильно рекрутированных крестьян, которые не выдержали натиска вооруженных до зубов далматинских и сербских партизан. Они разбежались, что дало возможность шести батальонам Тито той же ночью переправиться через Неретву. На следующей неделе, несмотря на большие потери, все раненые вместе с боевыми отрядами оказались в безопасности^[574]. На их счастье, немцы не собирались преследовать их в итальянской зоне, пребывая в убеждении, что четники с ними разберутся. На деле же Дража Михайлович в те дни потерпел поражение, от которого так полностью и не смог оправиться. Он просил о помощи англичан, которые, как думали Тито и его товарищи, подбивали его напасть на партизан. Те хотели, чтобы к весне, к моменту их высадки в Далмации, побережье «зачистили». Перед битвой на Неретве «Би-би-си» якобы передала шифрованное сообщение, которое руководители партизан интерпретировали как одобрение сотрудничества Михайловича с итальянцами, усташами и даже немцами. «Это была широчайшая коалиция против одной революции во Второй мировой войне», – писал Владимир Дедиер. Когда же стало известно, что Михайлович потерпел поражение, «Би-би-си» в одной из своих передач на сербско-хорватском языке насмешливо прокомментировала: «Bojne sreče ne bye svjetlo oružje, več srce junačko^[575]»^[576].

Собственно говоря, партизаны расстроили стратегический план Михайловича укрепить контроль над националистическими группами, рассеянными по сербским территориям Хорватии, Далмации и Боснии. Оперативная группа Тито даже переправилась через Дрину, традиционную границу между Сербией и Боснией, и стала непосредственной угрозой для крупных отрядов четников в этой области. Михайлович бросил их на произвол судьбы и с главной частью своих войск отступил в Санджак, надеясь защитить от партизан хотя бы Сербию^[577]. Как записал генерал Лёр, «столкновения тех дней показывают, что Михайлович не выказал себя хорошим командиром»^[578]. «В последующие критические шесть недель, – утверждает Уильям Дикин, – войска Тито без помех занялись осуществлением той же задачи, которую ставили перед собой немцы, <…> – ликвидацией движения Михайловича, и по той же причине – чтобы обеспечить себе контроль над герцеговинским и черногорским тылом в ожидании высадки союзников»^[579].

Эпопея Четвертого наступления придала борцам освободительного движения необходимую уверенность в себе и избавила их от убеждения в превосходстве немецкой армии. Также она способствовала изменению отношения к ним западных союзников – они стали рассматривать партизан в качестве возможных союзников^[580]. «Тито на Неретве, – пишет Милован Джилас, – был как тигр в клетке, который искал самый слабый прут в решетке, возведенной итальянцами и четниками, чтобы выломать его и дать возможность партизанам вырваться на волю подобно бушующему урагану»^[581].

Мартовские переговоры

Тито требовалось развязать руки, чтобы свести счеты с четниками, которых как потенциальных союзников британцев он считал наиболее опасными. Поскольку на основании захваченной в Генеральном штабе Михайловича «депеши» он уверился, что Лондон одобрил их сотрудничество с усташами в борьбе против его сил, т. е. что британцы по сути против него, в марте он решил снова установить контакты с немцами, с которыми в последний раз вел переговоры в ноябре 1942 г.^[582] Поводом для этого послужил обмен пленного немецкого майора, но на самом деле главной целью Тито было предложить перемирие, необходимое ему для окончательного уничтожения четников. Тогда он не знал, что операция «Вайсс» уже закончилась и немцы не собираются преследовать партизан на правом берегу Дрины. Прежде чем решиться на этот шаг, он провел совещание со своими сподвижниками, на котором Джилас спросил его: «Что скажут по этому поводу русские?» Тито, уже сообщивший Коминтерну о своих намерениях относительно обмена пленных, резко ответил: «Они тоже думают в первую очередь о своих людях и о своей армии»^[583].

Так, 11 марта 1943 г. в Горни-Вакуфе, недалеко от Яйце, состоялись переговоры между посланниками обеих сторон. Милован Джилас, Владимир Велебит и Коча Попович сообщили своим собеседникам, среди которых был и незаменимый Ганс Отт, что народно-освободительные силы в данный момент не собираются сражаться против них, доказательством чему служит тот факт, что они просто обороняются, когда на них нападает вермахт. Единственная их цель – уничтожить четников. Также они сказали, что представляют полностью независимое народное движение и что лишь из пропагандистских целей встали на советскую сторону. Если бы произошла высадка британцев на далматинском побережье, утверждали они, народно-освободительная армия сражалась бы против них, чего четники бы не сделали. Напротив, они поддерживают контакты с Лондоном, и итальянцы это допускают. Также они потребовали, чтобы немцы признали партизан «воюющей стороной» и таким образом распространили бы на них военное право – прежде всего в том, что касается обращения с пленными^[584]. При этом особенно выделился Милован Джилас, говоривший, как рассказывал впоследствии Коча Попович, с «ваххабитским» пылом и воодушевлением, может быть, просто чтобы скрыть «дискомфорт, нервозность и неуверенность» из-за того, что ему пришлось играть такую роль. Что касается немцев, то они заняли очень корректную позицию по отношению к партизанской делегации, похвалили бойцов Тито за мужество и гуманное отношение к раненым. Казалось, что договор между противниками вот-вот будет заключен. В знак доброй воли Тито даже приказал славонским партизанам прекратить устраивать саботажи на железной дороге Загреб – Белград, как этого требовали немецкие переговорщики^[585].

На основании этих предложений Зигфрид Каше 17 марта послал в Берлин телеграмму, в которой написал, что «нужно было бы использовать возможность, поскольку очень важно, чтобы эта прославившаяся на весь мир боевая сила покинула ряды наших противников. Большинство партизан Тито не являются коммунистами, и вообще в битвах и по отношению к пленным и к народу они не допускали особых эксцессов»^[586]. В следующие дни переговоры продолжились в Загребе и в Сараеве, на них поехали Велебит и Джилас. Каше оповестил об их приезде как министра иностранных дел в правительстве Павелича Младена Лорковича, так и итальянского посланника в НГХ Раффаэле Казертано, и они выразили согласие. Итальянские военные круги также были очень заинтересованы в заключении договора с Тито. Однако уже 29 марта берлинское министерство иностранных дел приказало своему загребскому представителю прервать переговоры и привело два аргумента в пользу этого решения: недоверие к Тито и опасение, что итальянцы могут использовать договор немцев с ним как повод для заключения еще более тесного союза с четниками и Михайловичем. Единственным приемлемым вариантом была бы полная капитуляция Тито^[587]. Каше настаивал и при этом ссылался на генерала Глайзе фон Хорстенау, который будто бы тоже поддерживал «политическое урегулирование» с партизанами. Однако в директивах, посланных Риббентропом 21 апреля в Загреб, говорилось: «Наша цель – не натравливать четников и партизан друг на друга, а уничтожить и тех, и этих. Поскольку нам удалось убедить дуче, что необходимо ликвидировать и четников, и партизан, мы не можем теперь со своей стороны применять тот же метод, который применяли итальянцы, используя четников против партизан»^[588]. Еще жестче отреагировал Гитлер, который был уверен – поскольку секретные службы плохо его информировали, – что четники так же опасны, как партизаны, если еще не больше: «С повстанцами нельзя договариваться, повстанцев нужно расстреливать»^[589].

На этом политическая часть переговоров исчерпала себя, хотя Каше еще в конце августа и в сентябре 1943 г. в разговоре с Гитлером и Риббентропом защищал обоснованность своей позиции. Однако посредническая миссия Ганса Отта, касающаяся обмена пленных, среди которых была и Герта Хаас, выпущенная из усташского концлагеря в апреле 1943 г., не была прервана. Его поездки между Загребом и Верховным штабом Тито продолжались до конца года, хотя он всё больше попадал в зависимость от немецких и усташских секретных служб. Совместно с их специалистами он даже планировал похищение Тито. В конце войны подразделения Отделения по защите народа (ОЗНА) захватили его и подвергли жестокому допросу. Затем след его пропал^[590].

Поскольку нужно было сохранять идеализированную картину народноосвободительной борьбы и ее вождей, в послевоенной Югославии «мартовские переговоры» были табуированной темой до тех пор, пока сам Тито не упомянул о них в конце жизни, а именно 12 ноября 1978 г. в Ябланице, на праздновании 35-летия переправы через Неретву. Но и тогда он не рассказал всей правды, а обвинил Джиласа, Поповича и Велебита в том, что они не придерживались его указаний^[591]. Джилас и Попович были в опале и не могли защититься. Влатко Велебита, после войны сделавшего хорошую карьеру в Европейской экономической комиссии ООН в Женеве, заявления Тито поразили и разгневали, как и остальных, но он счел, что разумнее промолчать^[592].

30 марта 1943 г. Вальтер послал в Москву телеграмму, в которой сообщил об обмене пленными и добавил, что «немецкий посланник в Загребе <…> хочет встретиться со мной». Сталин, которого известили об этой депеше, сразу понял, что речь идет о чем-то большем, нежели обмен пленными. «Дед» ответил настоящей проповедью: как это возможно, что именно вы, которые до сих пор были примером для всей порабощенной Европы, собираетесь прекратить борьбу с самым большим врагом человечества? «Просим вашего объяснения по этому вопросу»^[593]. Но Тито тогда не поддался на уговоры изменить свое решение. Он без колебаний ответил, что русские не должны ему мешать, если не могут помочь. «Такое случилось впервые, – позднее писал Джилас, – что член Политбюро – а им был сам Тито – настолько решительно высказал несогласие с Советами» ^[594].