Тито и товарищи

Между Тито и Моше Пияде под впечатлением выговора из Москвы произошел любопытный обмен мнениями. Моше полагал, что Коминтерн, возможно, прав, утверждая, что «мы ушли несколько дальше, чем было нужно». На два письма в этом духе, посланных ему Моше, Тито ответил довольно раздраженно, мол, ни к чему «философствовать» о том, «что нас занесло влево»^[499]. Однако 6 апреля 1942 г. он созвал в Фоче заседание ЦК КПЮ, на котором сам подчеркнул вред «левых уклонов» (появились они главным образом в восточной Герцеговине и Черногории, меньше – в Воеводине и Нижней Крайне), принимавших тревожные формы: некоторые сербские члены партии даже утверждали, что, поскольку начался второй этап революции, нужно уничтожить всех крестьян, учителей, офицеров и священников, находящихся среди партизан. В соответствии с предостережениями и указаниями «Деда» Тито с товарищами заложили новое политическое направление, основанное на утверждении Сталина, что в настоящий момент необходимо вести «отечественную войну». «Болтовня о мировой революции на руку только Гитлеру и наносит вред объединению всех антигитлеровских сил»^[500]. Они решили, что теперь следует делать акцент только на народном освобождении, а не на классовой борьбе. Также они решили изменить свое отношение к англичанам и к правительству в эмиграции, с которым отныне они будут полемизировать не по идеологическим соображениям, а исключительно из-за того, что оно оказывает поддержку предателям – четникам. Последовав указаниям «Деда», они, конечно, не отказались от революции, но признали правильность советского тезиса – что в данный момент следует акцентировать внимание главным образом на патриотической составляющей борьбы. Это было тем более необходимо, что даже самым «верующим» уже стало понятно, что на скорую помощь Красной армии рассчитывать не следует ^[501]. Эта линия, безусловно, привела к успеху, хотя в Черногории, Герцеговине и восточной Боснии нелегко было остановить тех, кто упорно придерживался «левых уклонов». Однако, несмотря ни на что, пишет Джилас, «в том, что касается политической линии и тактики, впоследствии уже не происходило существенных сдвигов. В борьбе с оккупантом революция нашла самое себя…»^[502]При формировании новой власти стала проявляться двойственность, которая была характерна и для послевоенной Югославии вплоть до 1948 г., когда Сталин исключил Тито и товарищей из социалистического лагеря. По словам хорватского историка Д. Биланджича, партийные форумы проходили в обстановке полной конспирации, поскольку акцент делался на народноосвободительной борьбе, а свою истинную цель – создание коммунистического режима по советскому образцу – скрывали. Никто не смел открыто говорить о ней даже на партийных собраниях. Всё было скрыто под лозунгом: «К старому возврата нет!»^[503]

Тем временем вермахт начал второе наступление и в середине января 1942 г. развернул в восточной Боснии широкомасштабную операцию против повстанцев. Она завершилась в течение месяца, и снова началась весной, уже с помощью итальянцев. При этом не обошлось без резкой полемики о том, следует ли использовать четников в борьбе против коммунистов. Гитлер по-прежнему считал их «бандитами», с которыми невозможно договориться, а генерал Марио Роатта, командующий итальянскими войсками на Балканах, утверждал, что в данной ситуации их следует использовать, а уничтожить лишь тогда, когда они станут бесполезны. Эти разногласия, еще больше обострившие напряженные отношения между Берлином и Римом, так и не были преодолены: итальянцы, хотя и сделали вид, что согласились с мнением немцев, на деле продолжали опираться на четников, которые в качестве milizia volontaria anticomunista^[504] стали элементом их стратегической практики, от которой они уже не могли отказаться ^[505]. Под ударами немцев, итальянцев, усташей и четников (даже между ними было предпринято несколько попыток наладить сотрудничество) силы партизан опасно истощились. Тито попытался закрепиться на границе между восточной Боснией, Черногорией и Сербией, куда намеревался вернуться как можно скорее, пребывая в иллюзии, что это реально. Он был убежден, что не достигнет власти, не сломив сначала четнического движения, которое там было очень популярно^[506]. Однако в середине мая 1942 г. он потерял свои опорные пункты на свободной территории около Фочи. Неизбежное отступление из городка на слиянии Дрины и Чехотины 10–11 мая 1942 г. стало ярким событием. Накануне ухода партизаны подожгли склад древесины на правом берегу реки. Огромный пожар превратил ночь в день: холмистая местность по берегам Дрины вся осветилась, так что птицы проснулись, будто на заре, и полетели к Фоче. Начался необычайный птичий гомон^[507].

* * *

Из-за трудной ситуации, в которой оказались партизаны, многие бойцы покинули ряды армии Тито и присоединились к Михайловичу, чей авторитет рос, поскольку его поддерживали и итальянцы, и британцы. В ответ партизаны расстреливали дезертиров и поджигали села, тем самым усугубляя гражданскую войну, которая всё больше походила на братоубийственную резню. Чтобы вырваться из вражеских тисков, Тито с тяжелым сердцем принял решение переместить отряды, находившиеся в Зеленгоре, Магличе и Любишине, к Боснийской Краине, говоря, что «путь на восток ведет через запад»^[508]. Таким образом он приблизился к Хорватии и Словении, где движение сопротивления добилось нескольких важных успехов. Весной в люблянской округе оно получило такой размах, что удивило не только оккупанта, «но и нас самих», как написал Кардель в сообщении к Тито^[509]. Решение о перемещении главной части партизанских отрядов в западную Боснию было непростым, в Верховном штабе многие протестовали против него в убеждении, что надо вернуться в Сербию, а не идти в Боснийскую Краину, где усташи замарали себя рядом ужаснейших побоищ. Но Тито категорично приказал его осуществить и ждать, пока «ситуация дозреет», и, вероятно, тем самым спас движение сопротивления от краха^[510]. Примером ему послужила Красная армия: «Как она отступила в глубь России, – рассказывал Ранкович, – так и мы отступили к центру Югославии, в Боснию…..»^[511]

Долгий поход ударной группы (около 4500 человек) начался 22 июня и продолжался три недели в вихре столкновений с немцами и итальянцами, с четниками, усташами и их мусульманскими приспешниками. Тито при этом искусно использовал конфликты между немецкими и итальянскими отрядами. И у тех, и у других имелись свои оккупационные зоны, которые они бдительно охраняли не только от партизан, но и от «союзников». Свой великий поход он организовал таким образом, что сначала напал на округ в итальянской оккупационной зоне, занял его, а затем перешел в немецкую зону, зная, что немцы и итальянцы не смогут договориться об общих оборонительных действиях^[512]. Несмотря на хитроумную тактику партизан, этот период восстания, по словам Владимира Дедиера, был «самым трудным». «Дража Михайлович вместе с оккупантом и при полной поддержке со стороны королевского правительства в Лондоне приложил все силы к тому, чтобы уничтожить народно-освободительное движение». И как будто всех этих горестей недоставало, еще и от Москвы был получен болезненный удар: пришло известие, что советское правительство решило поднять статус своего представительства при правительстве в эмиграции до уровня посольства. Тито и его товарищи не знали, что оно приняло такое решение относительно представительств всех государств, оккупированных немцами^[513]. Об испытываемых им горечи и разочаровании красноречиво свидетельствует «тревожная» телеграмма, содержание которой Димитров 24 мая внес в свой дневник: «У четников огромное количество автоматического оружия, минометов и боеприпасов. Они насильно мобилизуют крестьян, тех, кто оказывает им сопротивление, убивают или в массовом порядке отправляют в концентрационные лагеря в Албании. Наши партизанские отряды предельно измождены непрерывными боями, а кроме того, у нас нет больше боеприпасов. Мы должны вывести наши отряды из Черногории, чтобы спасти их от полного уничтожения. Всюду народ проклинает югославское правительство в Лондоне, которое, поддерживая Дражу Михайловича, помогает оккупантам. Мне со всех сторон задают вопрос и бойцы и гражданские лица: “Почему Советский Союз не присылает нам помощь, почему он не пошлет нам хоть немного автоматического оружия?”»^[514].

Энигма Хебранг

В конце февраля 1942 г. усташской полиции удалось арестовать Ивана Сребрняка – Антонова, который после нападения государств Оси на Югославию вернулся на родину, чтобы организовать в ней разведывательный «пункт» Красной армии. Поскольку Тито не простил «этому ничтожеству», «этому гаду» доносов, которыми тот несколько лет назад пытался очернить его в Москве, он отомстил, потребовав, чтобы его сняли с должности на том основании, что партия ему не доверяет (Копинич подозревал его в сотрудничестве с гестапо). Однако успеха не добился, так как его защитили московские товарищи. Когда через несколько месяцев, 25 февраля 1942 г., усташи выследили Сребрняка, арестовали и подвергли страшным пыткам, тот «сломался» и стал «открытой книгой». Поэтому Иван Краячич – Стево по приказу Тито, чтобы предотвратить нанесение им еще большего вреда, организовал его убийство. Из-за его предательства арестовали 10–15 человек, причем не только в Хорватии, но и в Болгарии, Греции и больше всего в Италии^[515].

Среди них был и Андрия Хебранг, которого товарищи прозвали «Фэтти», как называли известного толстого голливудского комика. Его взяли в квартире Ивана Сребрняка, с которым он сотрудничал. (Почему после ареста Сребрняка он не нашел более безопасного убежища, остается неясным.) Это был большой успех, ведь Хебранг являлся вождем коммунистического движения в Хорватии, много лет он сотрудничал с Тито, сидел в тюрьме и, после того как его выпустили из Сремска-Митровицы в 1941 г., стал членом ЦК КПЮ. Во время стычки с полицией его тяжело ранили. У него был сильно поврежден правый глаз, поэтому его пришлось сначала отправить в больницу, а уже оттуда – в тюрьму ^[516]. Он попал в руки тех, кто еще совсем недавно были его товарищами в тюрьме бывшего югославского режима, с которыми он даже планировал сотрудничать в борьбе против враждебного Белграда. Предводители усташей уважали его, поэтому не пытали, но, несмотря на это, по некоторым сведениям, 20 июня он будто бы раскрыл личность Тито. Он рассказал, что его фамилия Броз, он рабочий из Загорья и секретарь КПЮ. По словам Дикина, реконструировавшего это событие, министр внутренних дел Евген Кватерник немедленно оповестил об этом Павелича и вместе с немцами начал разрабатывать дерзкий план: запустить в Центральный комитет «троянского коня». Хебранг был идеальным кандидатом для этого, поскольку не скрывал своего национального самосознания и отрицательного отношения к «югославской» компартии^[517]. Следует отметить, что Владимир Велебит этой истории не поверил. Он утверждал, что, если бы Хебранг действительно предал, полиция наверняка арестовала бы его самого и Копинича, ведь они были связаны с радиостанцией Коминтерна. Хебранг же был одним из немногих, кто знал о вилле, снятой Велебитом в Загребе для нелегальной работы Копинича ^[518].

* * *

Момент, благоприятный для установления контактов между усташско-немецким и партизанским лагерями, наступил 3 августа 1942 г., когда отряды под руководством Тито заняли городок Ливно в западной Боснии, важный пункт, где находился рудник бокситов. При этом они захватили группу немецких инженеров, работавших на предприятии «Hansa Leichtmetall», в их числе и Ганса Отта, т. е. Отто Майера. В начале оккупации он был сотрудником немецкой разведывательной службы в Белграде, а в июне 1941 г. его послали в Ливно, где он стал одним из главных организаторов обороны от партизан^[519]. Когда же те с большим трудом заняли город, он, не колеблясь, предложил им себя в качестве посредника на переговорах с немецкими властями по поводу обмена пленными. Уже в середине августа он уехал в Загреб на переговоры и в последующие недели курсировал между Верховным штабом и хорватской столицей, при этом по указанию Тито он поставил также вопрос о возможности перемирия между враждующими сторонами. Его главными собеседниками со стороны немцев были генерал Эдмунд Глайзе фон Хорстенау, представитель вермахта в НГХ, и посланник Третьего рейха в Загребе Зигфрид Каше^[520].

В соообщении о переговорах Отта с Тито говорится, что последний «задал вопрос, не лучше ли было бы, чтобы Германия и Россия заключили соглашение о новом устройстве Европы, принимая во внимание то, что обе они имеют проблемы с союзниками. Также он полагал, что немецко-русская экономика могла бы развиваться к их общей пользе – во всяком случае, лучше, чем британско-германская экономическая система <…>. Если четники могут заключать договоры с итальянцами, почему бы вам не сделать того же с нами. Думаю, что это было бы выгоднее»^[521]. Эти совсем не ортодоксальные размышления, если они действительно имели место быть, остались без последствий. Как бы то ни было, 4 сентября произошел обмен пленными. После долгих переговоров, 23 сентября 1942 г. из пользовавшегося дурной славой лагеря Стара-Градишка были освобождены Андрия Хебранг вместе с 30 товарищами в обмен на двух офицеров-усташей. После того как он оказался на территории партизан, партийная комиссия не подвергла его детальному «допросу» о его тюремном заключении, как это было принято, и Фэтти без проблем вошел в высшие партийные круги. Копинич, который благодаря связям в усташской полиции сразу же получал копии допросов Хебранга, через Москву послал Тито несколько депеш о его «поведении» в полиции, но тот впоследствии отрицал, что когда-либо получал их^[522]. Существует версия, что русские скрывали от Тито эту информацию, поскольку собирались использовать Хебранга как своего человека в кругу его ближайших сподвижников. Во всяком случае, Ваздух распространял среди словенских партизан, к которым присоединился летом 1942 г., нелестные слухи о Хебранге, которые Кардель охарактеризовал как «клевету», отражавшую его паникерский характер^[523]. Позднее, рассказывая о своей партизанской борьбе, Кардель говорил, что после ареста Хебранга сразу же получил «по каналу из полиции» информацию о том, что тот «ведет себя как предатель», и сообщил об этом Тито. Однако из письма, которое он написал Андрии после его освобождения, незаметно, чтобы он подозревал его в чем-то плохом^[524]. Товарищу, показавшему ему документы, свидетельствовавшие о предательстве Хебранга, Тито сказал: «Я в это не верю. Ты хочешь поссорить меня с одним из моих старейших друзей». С другом, который, помимо прочего, много сделал для того, чтобы разоблачить в тюрьме его опаснейшего конкурента, Петко Милетича^[525]. «Самой большой слабостью Тито было то, – отметил Кардель в конце жизни, – что он слишком многое спускал людям из своего окружения»^[526].

В середине апреля 1943 г. Фэтти стал политическим секретарем ЦК КПХ как преемник Раде Кончара, которого фашисты убили в Шибенике 24 мая 1942 г., затем его кооптировали и в Политбюро ЦК КПЮ. В главном штабе Хорватии он стал влиятельнейшим членом партийной комиссии, задачей которой была проверка всех тех, кого обменяли на наиболее важных пленников из немцев и усташей. При этом он был очень суров и требовал расстрела всех, кто «замарал знамя Партии» ^[527]. Как и в 1928 г., он по-прежнему считал себя равным Тито, и до конца жизни пребывал в этом опасном заблуждении^[528]. По словам одного из виднейших хорватских коммунистов Якова Блажевича, Андрия Хебранг был «для всех <…> нас крупным авторитетом, как известный коммунист-каторжанин, проведший 12 лет в застенках, где он многому научился. Он умел говорить убедительно, кратко и по существу <…>, как Сталин»^[529].

Бихач

Столкновения в Боснии и Герцеговине весной 1942 г. вызвали международный резонанс. Советский Союз, долгое время игнорировавший жесткие требования Тито заклеймить Михайловича как предателя, после тщательной проверки документов партизанского Верховного штаба решился на проведение акции^[530]. Как записал Димитров в своем дневнике, даже из фашистской прессы было очевидно, что «сражаются только наши партизаны, в то время как Дража Михайлович в лучшем случае отдыхает в горах»^[531]. Радиостанция «Свободная Югославия», транслировавшая передачи из Куйбышева, 6 июля 1942 г. обнародовала призыв патриотов Черногории, Санджака и Бока-Которски, обвинявший четников в коллаборационизме и провокации братоубийственной войны. Текст этого документа 19 июля передало ТАСС, а в последующие недели его опубликовали левые газеты в Швеции и Великобритании, а также Daily Worker в Нью-Йорке. Затем известный писатель и публицист словенского происхождения Луис Адамич организовал проведение широкомасштабной кампании против Михайловича, хотя представитель Белого дома еще 24 июля на конференции журналистов прославлял борьбу, которую вел Михайлович как «пример самоотверженности и бескорыстной воли к победе»^[532].

Акция, развернутая Москвой, сильно обеспокоила как югославское правительство в эмиграции, так и британские власти. Благодаря различным источникам, в том числе и операции «Ультра», давшей возможность английским тайным службам дешифровать сообщения вермахта, Черчилль и его ближайшие сотрудники были хорошо осведомлены о сотрудничестве четников с итальянцами. Они знали также, что немцы по-прежнему считают Михайловича врагом, и, кроме того, еще не оставили надежды на то, что ему удастся установить контроль над всем югославским движением сопротивления. Неожиданное обвинение, выдвинутое против Михайловича, свидетельствовало о тревожном политическом повороте, и вскоре это опасение подтвердилось: 3 августа 1942 г. югославскому посланнику Симовичу в Москве вручили официальную ноту, в которой советское правительство (несмотря на возражения Молотова) обозначило свое негативное отношение к предводителю четников^[533]. Через четыре дня советский посол в Лондоне И. М. Майский высказал ту же позицию в разговоре с английским министром иностранных дел Энтони Иденом. Подозревая, что с помощью этого маневра Сталин хочет обеспечить себе преобладающее влияние на Балканах, югославское правительство в эмиграции и англичане решительно встали на защиту Михайловича. К выпаду Москвы британцы, однако, не остались равнодушны, и, начиная с августа 1942 г., стали всё больше интересоваться событиями в Югославии и задаваться вопросом, действительно ли генерал ведет игру «достойным образом»^[534].

В июле и августе 1942 г. в Люблянской провинции армия итальянцев численностью 120 тыс. человек выступила против партизан и, вместе со своими словенскими союзниками, нанесла Освободительному фронту тяжелый удар. Однако «интегральных результатов», запланированных Муссолини в начале наступления на Роге, они не достигли, поскольку партизаны не только выдержали тяжкие испытания, но и преобразовали свои отряды в настоящую армию, как это сделал Тито с отрядами, находившимися у него под командованием. Несмотря на поражения, которые они потерпели, и вынужденные отступления, югославские партизаны после критического периода в начале лета 1942 г., по мнению иностранных обозревателей, выказали себя наиболее стойкими повстанцами изо всех тех, кто выступил на Балканах против государств Оси. Их жизнестойкость и организаторские способности подтверждались и тем, что к осени 1942 г. им удалось создать в Боснийской Краине, Лике и северной Далмации свободную территорию, охватывавшую 48 тыс. кв. км, – площадь, большую, чем занимали Бельгия, Швейцария или Нидерланды, на которой проживали 2 млн человек. Центром этой территории был городок Бихач, который войска Тито, в честь 25-летней годовщины Октябрьской революции, заняли 4 ноября 1942 г. в результате ожесточенных боев с усташами. Военная добыча оказалась большой, но еще важнее был психологический эффект победы, которая показала иностранной и отечественной общественности, а также оккупантам, что партизанская армия – сила, с которой следует считаться^[535]. Сотрудничество, установившееся между партизанскими отрядами и ударными батальонами на территории Боснии и Далмации, дало толчок к началу всеобщего народного восстания и связало между собой повстанцев из Сербии, Санджака, Черногории, Боснии и Герцеговины и далматинцев. Тысячи молодых бойцов присоединились к армии Тито ^[536].

В Лондоне, где Черчилль уже планировал нанести удар «в подбрюшье Европы», тем временем обозначилась дилемма: стоит ли поддерживать Михайловича или лучше поставить что-то и «на партизанского коня». Чтобы побудить предводителя четников проявить большую активность, «Би-би-си» в конце октября 1942 г. изредка сообщало также и о военных акциях партизан, а УСО уже целый месяц призывало Михайловича доказать союзникам свою полезность и советовало ему начать акцию саботажа на транспортных узлах, которые немцы использовали для снабжения африканского корпуса Роммеля. В момент, когда британская армия под командованием генерала Монтгомери перешла в контрнаступление при Эль-Аламейне, такие действия были бы очень желательны. Но Михайлович, боявшийся репрессий со стороны вермахта, и слышать об этом не хотел. 5 ноября 1942 г. британский посланник при югославском правительстве передал премьеру Йовановичу официальный запрос с пожеланием, чтобы он приказал своему военному министру осуществить нападение на железную дорогу Белград – Солунь. Этого Михайлович так и не сделал, хотя его очень встревожили сообщения «Би-би-си» о партизанах^[537].

В конце 1942 г. Тито, который приобретал всё большую уверенность в своих силах, решился на дерзкий шаг: 1 ноября он издал указ о формировании регулярной армии, которая сначала состояла из двух пролетарских бригад, а в последующие недели к ним добавились еще несколько^[538]. Он созвал Антифашистское вече народного освобождения Югославии (АВНОЮ), которое должно было стать противовесом лондонскому эмигрантскому правительству и не допустить восстановления старого режима. Об этом замысле он сообщил в Москву уже в августе 1941 г., будучи убежден, что таким образом он воплотит в жизнь указания «Деда» об организации всех демократических течений, имевшихся в югославском обществе, в единый народно-освободительный фронт. Однако когда он узнал, что Советский Союз восстановил дипломатические связи с югославским правительством в эмиграции, то отказался от этой идеи. Но только на время, поскольку вернулся к ней уже в следующем году. «Считаем необходимым образовать новое правительство из демократических элементов в стране и за границей, которое выпустило бы воззвание с призывом к народам Югославии решительно бороться с оккупантами и открыто заклеймило бы всех предателей и сотрудников оккупантов»^[539]. Как только в Москве поняли, что он собирается сделать, последовал немедленный ответ: партизанскому движению дали высокую оценку, но Тито предупредили, чтобы он рассматривал свою борьбу в более широком международном контексте и не выдвигал инициатив, которые могли бы повредить коалиции СССР с англо-американцами, закрепленной недавним визитом Черчилля в Москву^[540]. «Дед» был настолько озабочен возможными действиями Вальтера, что послал такую же телеграмму в Словению Карделю с требованием, чтобы коммунисты воспротивились амбициям Тито стать председателем Исполнительного комитета АВНОЮ. На Западе это могли бы интерпретировать, будто в Югославии происходит революция, а не борьба на патриотической основе^[541]. Это давление вынудило Тито проявлять осторожность, на самом деле – чисто внешне^[542]. Он вновь оставил идею о создании «Народного комитета», с помощью которого мог бы противостоять правительству в эмиграции, но не отказался от созыва антифашистской скупщины, которая заседала в Бихаче 26–27 ноября 1942 г. Делегаты, в число которых специально включили совсем немного коммунистов, были избраны на основе списка, составленного Ранковичем и затем дополненного ЦК. В основном это были представители Боснии и Хорватии, поскольку словенцы и македонцы из-за военных обстоятельств приехать не смогли. Сербию и Черногорию представляли члены партизанских отрядов. Дискуссии на скупщине были высокопарными, но по сути пустыми, ведь за кулисами всё уже решили. При этом чувствовалось сильное влияние Москвы, посоветовавшей Тито не ставить вопроса о свержении монархии, не говорить о республике и не выступать против югославского правительства в эмиграции. На I сессии, в которой приняли участие 54 делегата, АВНОЮ провозгласило себя верховным политическим органом югославских народов и выбрало из числа своих членов Исполнительный комитет, в который вошли представители разных этнических групп и идеологических направлений. Это был первый знак, что цель партизанского движения – не просто освобождение Югославии, но и захват власти^[543].

Несмотря на то, что АВНОЮ было в руках коммунистов, т. е. их руководства, и нельзя говорить о нем как об органе, свободно выражавшем политическую волю югославских народов, оно всё же стало рупором новых идей о будущем государстве, основанном на федерализме, этнической и социальной справедливости и равноправии полов (в партизанском движении принимали участие многие женщины). Но о социализме речи не шло, как и о коммунизме, хотя в партийной газете Borba часто писали о Советском Союзе как о светлом примере, которому надо следовать. Эту программу, не свободную от мессианских идей, ведь она обещала заменить старый общественный строй совершенно другим, более справедливым, коммунисты использовали для реализации своего стремления к власти, что не тревожило широкие массы народа, опутанного сетями многовековой нищеты и отсталости^[544]. На открытии сессии АВНОЮ «люди пели на улицах, собирались перед зданием, в котором она проходила, славили Верховный штаб, товарища Тито и нашу храбрую армию. На улицах было множество мужчин и женщин в народных одеждах из Боснийской Краины и Лики. Некоторые пришли из мест, расположенных в 30–40 км от Бихача, только чтобы присутствовать при великом событии»^[545]. «Первая сессия АВНОЮ, – писал Джилас, – была целиком и полностью делом Тито – ему принадлежат и ее замысел, и авторство ее решений <…>»^[546]. И еще немаловажный факт – в своем выступлении Тито, восхваляя «славянских братьев, русских и все народы Советского Союза», о Сталине не упомянул^[547].

Телеграмму от 29 ноября 1942 г., сообщавшую «Деду» о работе I сессии АВНОЮ, Тито, как и раньше, когда он еще был агентом Коминтерна, подписал псевдонимом «Вальтер». Тон, в котором была написана телеграмма, не остался незамеченным Сталиным, ведь Тито решительно подчеркнул, что теперь у партизанского движения есть своя армия, народное представительство и территория и что оно развилось в зрелый организм, имеющий собственную политическую волю и амбиции. Хотя одновременно Сталин получил и другую телеграмму с сессии АВНОЮ, превозносившую «великого военачальника и организатора победы свободолюбивых народов над фашизмом», ситуация в партизанском лагере его беспокоила, он по-прежнему считал, что югославские коммунисты должны были проявить предупредительность по отношению к Западу и не списывать со счетов королевское правительство в эмиграции. В этом плане характерно, что Коммунистический Интернационал опубликовал сообщение о I сессии АВНОЮ вместе с сообщением об Антифашистской конференции женщин, как будто речь шла о равнозначных событиях^[548]. Такая позиция вызвала у Тито чувства «отпора и депрессии», но он не отказался от проведения запланированной политической линии^[549]. Об этом свидетельствовало и то, что на освобожденной территории началось формирование государственного аппарата, и то, как изменился образ жизни Тито – именно во время Бихачской республики он стал вести себя как настоящий глава государства. Он жил в замке в Боснийском Петровце, окружил себя выдающимися интеллектуалами и стал создавать культ собственной личности, мало отличавшийся от сталинского. Бранка Савич, шифровальщица Верховного штаба, подменявшая на работе своего мужа Павла, позже вспоминала: «Мне кажется, что товарищ Тито в то время изменился, точнее, изменились его положение и обязанности. Он уже был не только человеком, возглавлявшим армию и военные операции, и не только руководителем Партии, он стал человеком, созидающим государство. Вся атмосфера вокруг него была такой, государственной по содержанию разговоров <…>»^[550]. Прославленный скульптор Антун Августинчич, который сначала изваял бюст Павелича, а потом присоединился к партизанам, утверждал: «В 1943 г. я заметил, что ему стало казаться всё более важным, чтобы его одежда была чистой и поглаженной, и он держался прямо, как свеча, даже тогда, когда смертельно уставал. <…> Думаю, что в нем подсознательно развилась потребность стать воплощением гордости своей оборванной, измученной армии и рабочего люда в целом»^[551]. Эти тенденции в последующие месяцы еще больше усилились. В 1944 г. партийные пропагандисты получили указание: говоря в своих статьях о московском «отце народов», они всегда должны упоминать и о Тито. Нельзя сказать, что он не осознавал своей значительности и не ценил привилегий, которые давало его положение^[552]. Сталин в то время часто говорил о «честных дураках с Балкан»^[553]. Не просчитался ли он относительно Тито?