Черти в Париже

– Чичи таскала кирпичи, – шипит машина куева, предлагая замену точкам.

Бум ей по крышке!

16. Французские балкончики

А туалет там совсем оригинальный. Унитаз у самого окошка.

Окошко узкое, но если привстать, чтобы позаботиться о гигиене, то твой задний фасад и сорт туалетной бумаги вся противоположная сторона увидит.

И на той стороне подобная планировка.

И я в тех окнах видел, как бабёнка занималась мас…

– Массажем.

– Дура! Молчать, тебя не спрашивали.

– Да ладно, не краснейте, мадамы, – не массажем, мы же грамотные, а мастурбацией, типа тёркой полового органа, – дело–то обычное. Два раза в день – для нормальной, не фригидной женщины – это норма. Поверьте, я вас не фотографировал, а только сам чуть–чуть… Ну, как бы вздрогнул. Так же, как и вы. Но не до конца, а так… шутя как бы. Как хорошенькую собачку погладить.

– Стоп! В номере телевизора нету, – понизил Бим статус гостиницы, – просто не–туш–ки! Вот те бабушка и Юрьев день. Ихний Юрьев день. Сервиз по–французски! А оплочено всё! Выключь, блин, машинку. Она ток ест по–нормальному, а порет ерунду. Шутиха Балакирева!

Бим сказал именно сервиз, а не сервис, – тоже мне шутник. А про телевизор в сетке не прописано.

– Что есть, с тем и соглашайся, – сказал я.

То же самое говорит чек.

– И холодильника вам не надо: ешьте в нашем кафе. Оставляйте там ваши денежки.

– Ёк–мотылёк, я тоже сейчас как ты сделаю. Подвинешь трусы, а я пока свои постираю? Верёвка длинная? Пожадил с верёвкой?

Верёвка типа шёлковой бечёвки или лески на всякий непредвиденный случай у меня всегда есть. Лежала в багажнике поначалу, потом я её в повседневную сумку переложил.

Но моей предусмотрительности никто не ценит – только посмеиваются, а сами, вроде как бы невзначай, пользуются.

То же и про шампунь, и про обыкновенное мыло, и про стиральный порошок.

Я уезжал за границу на месяц, на целый месяц! А это что–то, да значит.

Бим обещает возместить использованное по приезду на родину.

Но, не возместил.

Да и хрен с ним.

Там каждый положил на алтарь что–то из своего.

Никто не жадил и подпольно не еврейничал.

Бим: «Кирюха, слышь, а тут в гостинице даже стиральный порошок есть.

Я: «Это мой порошок. Из самого Угадая вёз».

Бим: «И мыло? А почему по–иностранному прописано?»

Я: «И мыло. В ЦУМе куплено».

– Подвину, не вопрос. А где твои трусы? Хоть помнишь, куда свои положил?

Бим поозирался. Задумчиво, но более демонстративно – желая произвести на меня эффект – почесал снизу мошонку, прикинул в горсти вес яичек, – о–о–о, тоже проснулись, – сказал.

Я не прореагировал и не похвалил яичек.

А Бим расстроился и пошёл в душевую комнату искать брошенные сгоряча и потерянные давеча трусы.

Я подвинул то, что меня попросили, и торчу в окошке дальше…

Хотя это не окошко вовсе, а настоящий–принастоящий французский балкон.

Ностальжи идиота сбылась.

Всю жизнь мечтал побывать в Париже, думал и умру без Парижа. А тут такое.

Лучше бы и не знать, а мечтать по–прежнему, без крушения мечт…

Хотя лучше знать.

Лишний повод похвалиться перед девчонками: «Я и в Парижике–де бывал… Да что это за Париж, – хмыкнул бы я, не моргнув глазом, как Порфирий учил, – так себе, обыкновенный городок…»

***

А напротив тысячи таких французских балконов…

Балкончиков, точнее сказать.

Ксаня так и говорил: приедем, мол, увидите – что такое настоящие французские балкончики.

Это вовсе не те, мол, что вы мечтаете в проекты впихнуть…

Сибирь! Какие, нахрен, могут быть французские излишества в Сибири.

Погоду, мол, господа, различаете?

А как дети начнут падать?

Тут вспоминается лекция: «Как надо устраивать ограждения на балконах» «Ребёнок – что поросёнок. Головка пролезет – значит, весь ребёнок пройдёт; вот и пролезает в точь по науке, и летит».

Это слова одного нашего уважаемого преподавателя по проектированию по прозвищу «Хроня». Он уж, поди, давно отдал богу душу, а летучая его фраза живёт в веках, и у каждого студента Сибстрина в особенности.

– На тротуар летит, а вовсе не на ветки и не в газон, – добавил бы я, – а его там внизу никто не ловит.

Потому, что никто не готов ждать под балконом такого сюрприза: когда там, дескать, созреет для полёта ребёнок. Чтобы его поймать и получить за это Орден Спасения…

Нашей Необычнейшей Русской Нации.

И ещё: в Париже сквозь французские балконы чада почему–то не падают…

Тут почему–то Бим не согласился, и мне пришлось поработать с формулировкой.

– Ну, может, раз в десять–двадцать лет в зависимости от конфигурации защиты. А у нас так и норовят. И орденами за это не награждают. Потому, что часто летают и нет такой традиции – курительные балкончики делать. Ещё на них любить девушек хорошо.

Тут Бим чрезвычайно заинтриговался, и даже попросил перед продолжением сигаретку.

Я спрос тут же удовлетворил.

– Ну и вот. Поставишь её, она вроде бы курит и поглядывает на улочку, а на самом–то деле: ножки грациозно раздвинуты, а сзади пристроился Нектор Пыхтящий; и освещённая, блистающая рассыпчатыми огнями, улица имени Камилла Писсаро, с прогуливающимися под дождём французскими парочками, – вся ему похрену…

– Здорово! – сказал Бим. – Теперь я верую, что ты что–то можешь. Весьма описал. Особенно, где «похрену». Да–да–да, именно так и бывает.

(Конечно, он уже двести лет живёт в Париже и выiбал таким макаром сотню–другую шлюх и всех президентских любовниц. Правда постаревших, когда их уже никто не хочет).

Я, обласканный Бимом, гордо затушил сигарету и засунул её в щель карнизной полоски, на уровне перекладины французского балкона. Там уже с десяток бычков.

Ксаня этого – то есть про заныканные бычки – не знает, а то расширится и будет орать про экологию и про чистоту городов в Европе.

Он ругает нас так по–правдашнему, как разве что только невесту взасос целуют в брачную ночь.

– А особенно, – он говорит, – в Париже нельзя сорить. И в унитаз не бросайте!

17. Сорить в Париже нельзя?

– Какого хрена нельзя? Почему именно в Париже нельзя, а в Карловых Варах дак можно?

Сам ведь он сорил и ссал на ограду этих грёбаных Вар. А мы с Бимом отходили в лесок, вернее к овражку.

Малёха опорожнять нутро уходил аж в глубину кустов и сидел там полчаса. Подозреваю: пока стоял в позе корточек – травы курнул.

А ограда там – колючая проволока. Какую–то hерню огородили типа трансформаторной будки. Город питают электричеством. Какая неожиданность! Куча секретности. Может там под будкой химический завод «Новичок»?

– В Карловых Варах проволока?

– А хуля в Карловых Варах не может быть проволоки?

– А заблудитесь типа и езжайте себе по окраине Карловых Вар – сами увидите.

И свалки там есть и рабочие районы, и заброшенные пустыри.

Там тоже обычные люди живут, а не выхолощенные чистюли, блин!

Цветочки, мол. ноготочки, пилочки, дезодорантики, мол, на сиськи. Дезодорантики на грудь и под мышечки – всё раздельно,.

Кремик в голову, в волосики, кремик в пах, всё втереть и…

И так далее.

Короче, вариант №1: промчали мы Карловы Вары, даже не взглянув на ихние гейзеры, ванны, встроенные в пещеры, разные курорты и просоленных хлористым натрием девок.

***

Всё лицезрели во Франциях.

Сам же он вчера видел: месиво и срач на тротуарах Парижа.

Хуже, чем на нашей родине.

По проспектам тут ветром сор раздувает…

Хотя Парижу от этого не хуже.

Одна переводчица на русский в хотэле так вчера и сказала: французам, мол, сор нравится, так как их столица от этого становится только живее.

И эту точку зрения разделяют исключительно все престольные жители.

Сплошное естество и детская непосредственность!

Как это миленько для Парижа!

– Включая негров, если про естественность?

– Включая чёрнокожих. Или «тёмно–». Так–то оно правильней выражаться, – поправляла переводчица.

– У их домохозяек – ну–у–у, у чистюль, нечто в хате мусора нет? Всё в пакетах и контейнерах?

– Разумеется, – сказала она.

– Ну да? И в окна бычков и прокладок не бросают?

– Конечно, нет. Вы что, с луны свалились?

– Нет, из России. У нас это бросают, но только отдельные личности, а у вас весь Париж в прокладках и гондонах. Обёрточной бумаги с бычками и то меньше.

– Висконсин, Швейцария, Гвинея Бисау… отношение 90, 0, 0,22! Есть компания судовладельцев, Конкордия, палуба +4: 64%, утром 98, – это трещит механическая машинка.

– Молчи, дура!

Переводчица: «Кому это вы?»

У меня в ушах клипсы, и ей не слышно подсказок Чена Джу… ну–у–у, ДЖУ–1… ну, который Самсунг… а я иной раз мышей не ловлю, забываюсь: «Я не Вам, простите!»

Недоумение. С подозрением на развод:

– Не знаю, не знаю. Про Россию не знаю. И прокладок на улицах не видела. Вы обманываете, – покраснела, – есть сомненьице за ваше утвержденьице.

Подружка Бени что ли: еврейка с Одессы? Любовь поэта Муссолини? Чего краснеть–то и крутить? Покрасоваться вверх ногами захотелось? Типа как в Милане, да? Перед Опера ихней… или чё у них там… Домский собор что ли? Был я там, Муссолини не видел.

Ну ладно, пусть так оно и будет. Это я про мусор, а не про Милан с его финтиклюшками, под занавес войны. Бросайте хоть что.

Нам пофигу. Не нам командовать чистотой Парижа…

Хотя на самом деле – это чистые отговорки – насчёт естественности мусора. По мне, так это мухи, комары, малярия, свинство. И Патрик Зюскинд. Со всем своим PARFUMERIUMом под прилавком. В корзине с рыбой и материнским потрохом неподалёку.

Плюс чума.

Дождётесь со своей толерантностью к антисанитарии!

Им или лень, или некогда убираться: площадь–то немеряная. И я решил уточнить:

– Бим, какая у Парижа площадь?

– Площадь Звезды. Ле Этуаль.

– Сам ты «звезды», – сказал я, – Бульварное Кольцо лучше скажи. Улицы Чёрных Лавок… Фонарей, блин! Ихний Арбат ещё посчитай!

– Запросто, – сказал Бим, и стал загибать пальцы.

Смотрит куда–то вверх. Зажмурился и считает: про кокушки забыл. А кокушки–то на виду–у–у! Оп! То есть нет, ведь опрос был в хотельной кафешке, в присутствии множества народу.

Я тогда продолжил:

– В Париже площадей – пруд пруди, а «Звезда» – вообще четвертушечная площадь – звук только, – пфу, и то из–за Арки, а не достопримечательность… сама по себе. Ну пять лучей, ну двенадцать. Ну и что? В Киеве семь лучей, – хотя точно не помню – сколько в Киеве лучей:. Где–то ещё больше лучей; ну и что из того? Я про квадратные метры Парижа…

18. Дамы и джентльмены!

Завершение беседы прошло, само собой, уже в номере.

Без артподготовки.

Бим, пока в лифте ехал, вопрос осознал, подготовил ответ, а как только провернулся ключ и зашли в дверь… в туалетную, и нацелились там в один прибор… своими ружьями, как–то сразу на меня налетел:

– Намёк я ваш понял. Неправильно спрашиваете, сударь. Модиану маскируешь…

Я сообразил – о чём он: я признался ему намедни, что желаю этого Модиано прочесть, но пока что толком не выкружил, кроме того, что дядя–то не дурак и очень даже реально описывал Париж.

Сам нажал на курок брандспойта (теперь это не ружьё, а брандспойт) и журчу:

– Зачем мне его маскировать. Я и читал всего ничего.

– Может, и в Киеве, скажешь, не бывал? – тут Бим поддёрнул штаны, вцепился в ширинку и стал её дёргать.

– Как же не бывал, вовсе даже был, – воспротивился я. – С Коляшей был кто? ну с Валыснюковым, с Коляшей, ещё на пленерах? (Был грех, как же, как щас помню.) А с Гантеличем после Полтавы кто по Киеву кувыркался? А Желтовского кто оттуда начал хоронить? Он же там кончился. В цинке везли его… погрузили и везли, с одним армяном, как это забыть?

И зампред там ещё был… некоего напрочь военного города. – И меня понесло, я ему там в туалете всё бы и выложил: «Ты знаешь, он – Желтовский, в гостинице всю стенку кровью забрызгал. Вот такой силы давление было… Триста на пять, поди»

– Стой, стой, стой, – остановил меня Бим, – не надо Желтовским печалиться. Ему ТАМ лучше нас… – и он мотнул причёску к небу, то есть к потолку санузла. – Тогда так: в границах большой черты, или в махонькой?

– Пусть пока в махонькой.

– В махонькой – хрен его знает, – сказал Бим. – Маленький Париж – как весь наш ба–а–льшой Угадай – об этом у Ксаньки спроси. А если по большой черте, то ещё шире. Наверно, раз в десять или двадцать. Сам–то как считаешь?

А я считаю так: перед домом правительства, перед Правосудием и на площади перед Нотр–Дамом не только мусора, даже простой бумажки от мороженого нет.

Голубиный помёт не в счёт: птицам не прикажешь!

Перед Дамом… – ха: – Нотр–Бабом ещё скажите, а в Форуме, на Плато Бобуре и в Триумфальной арке можно.

Просто у них такая карта заведена: где мусор уже пора вымести, а где пока подождёт.

Там можно раз в неделю убирать.

И будет ещё естественней.

Хотя кидают бумажки каждый день.

– Где предел с критерием естественности? – и мы вышли из туалета наружу.

***

Вчера, кстати, на счёт засорения улиц такой случай был.

Заселились.

Всё прекрасно.

Даже в душ не пошли.

Решили отужинать красиво и пива ихнего наконец–то отпить.

Малёхи нет – блудит – а папе это – единственная отдушина. Для питья.

Бим просто сорвался с места, словно и не уставал.

А ныл всю дорогу от Лангра.

Мы же промчали по Франции быстрее г–ла фон Рунштедта. Правда, в обратную сторону и не на танке.

Ну и вот. Только завернули за первый угол: бац! – уличное бистро.

Садимся.

Сидим мы втроём… А Малёха, повторяю, куда–то по своим каналам пошёл шариться…

А вечером его надо было в Амстердам отправить.

Зачем? Папа так решил. А Малёхе это было край как нужно.

Догадываюсь: для новых опытов с травкой.

И то верно. Что ему делать в Париже, если в Амстердаме все условия, а тут их нет вовсе.

«Фигов он найдет здесь траву: французский надо было учить, а не тренькать на тромбэйсе своём». – Бим так и сказал утром, слово в слово.

Сидим, сидим.

Время идёт.

Соседи давно уже своё выпили и расслабились.

Мы им вроде бы пофигу.

Может, веселятся в душе.

Понаехали, типа, русские, вот и ждите теперь. Мы тоже якобы ждали, хоть и аборигены, и пьём тут каждый вечер.

– А мы не турки понаехали!

У нас три высших образования, если сложить.

А ещё мы – великие практики, понастроили по всему миру, можем и у вас тут начудить…

– Хотите, нет?

Не хотят.

– Короче, мы спецы орхитектуры… Не знаете такого термина?

– Ну и, конечно, кое–кто из нас – мастера слова.

Тут, словом за слово: мы – настоящие Эстеты во всех областях творчества, с большой буквы.

– А что не во фраках… так то будет завтра – при вручении Притцкера, а вы сами в чём попало сидите.

А мы сидим – трещим.

А просто хотим так.

Доброжелательно трещим.

Каждый о своём трещим.

Только о хорошем трещим.

И ещё о том потрескиваем – какие мы, мол, все молодцы: приехали в срок, по Парижу не блукавили. Подъехали ровно в точку – и так далее.

– Пиво любим, да.

– Высокому эстетству это не мешает, да.

– Все волосатые хоть раз, да пивка выпили, да.

– Куча плюсов, да.

– Канистра мочи, да.

– Э! Писатель! Ты чего–о–о? Не заговаривайся нам тут!

– А когда нажрутся, то все одинаковые.

– Хоть эстет, хоть бандюган.

– Хоть баба!

– Пусть даже не баба, а звезда шоу–бизнеса.

– Ей ещё интересней безобразить, ибо…

– Ибо за ней следуют…

– Папарацци.

– Правильно.

– Револьверов и ножей у нас нет!

Если подумали, что мы всё дома оставили, то так и есть: взяли мы в дорогу только столовые ножи и вилки.

– Револьверов в жизни не держали.

– Только топоры…

Топор современному русскому это не просто раздражитель, а сигнал «фас».

И пришло из Древней Руси, а, может, даже и раньше.

– Но мы не убивали, а только игриво гонялись друг за дружкой, метились, кидали, но попадали отчего–то в кедровые стволы, а не в игроков.

Не отказываемся мы от пивной отравы – растлительницы всей нашей молодёжи.

Ксаньку жалеем: он же за рулём.

– Но вы его не знаете пока, господа парижане. Узнаете после Притцкера.

– А он – наш знаменитый Ксан Иваныч – Вечный Шофёр. Не один Дакар брал!

– А если не брал, то возьмёт.

– Если захочу, – сказал Ксан Иваныч..

Но не хочет.

– И ещё он – лучший в мире двигатель туристической мысли.

– Узнаете всех, никуда не денетесь!

– Можете заранее щёлкнуть…

– Айфончиков нет?

– Правильно, – приписал я позже, – в девятом годе не было на Руси айфончиков.

– Особенно вот вы, мадама!

– А мы вас.

– Шлёпнем. Понимаете разницу?

– Ха–ха–ха.

Понимает. И желает.

– Когда это случится? – вот же Мэри Кэт штата Мэн ебливаго, из США чтоль? Вот же какая случайность!

– Случится, случится, не беспокойтесь, – говорят от лица не менее ебливой русской вобласти.

Под шахтёров шарят, те в воскресенье ого–го!

– Да хоть щас, – говорят они, – пусть только эти–вот ваши коллеги отвернутся…

Разговор этот шёл глазами.

А когда глазами, то перевод с английского на русский и наоборот не требуется: зрачки жаждущих порева переводят форевел лучше словаря.

***

Итак, на улице сидим и по сторонам зыркаем.

Нету меню, и нетушки официанта.

Дамы и джентльмены (настоящие!) кругом.

Ждём.

Пива нет и, если с такой скоростью так дальше пойдёт, то и не предвидится.

Крутим башками за официантом, будто он Дэвид Бекхэм или ходячее Ухо Ван Гога.

Подзываем.

Ксаня что–то по–английски напел. По руке с улыбкой ласково так постучал: там, где у нормальных людей обычно часики бывают.

– Ага, – сказал официант.

– Гут, гут, отлично, – это мы, естественно, говорим уже по–французски.

Бим у нас – переводчик. Он несколько самых важных слов знает: месье, мадемуазель, мерси. И всё.

«Мерси» у Бима – слово волшебное. Оно заменяет все остальные слова.

Хотя ещё, кажется, пардон знал и миль пардон. Ага, ещё бонжур и эскьюзми вспоминал, но часто забывал в каком порядке, и в каком случае эти слова использовать.

– Кирюха, – он щёлкает пальцами при этом… – Кирюха, ну как это, по–ихнему, ну типа доброе утро, здрасьте, до свиданья, пока (покамест – это другое) и спасибо.

Он их путал. Говорил невпопад. Вместо спасиба доброго утра желал. А уже день.

Какое тут доброе утро, если солнце затылки жжёт.

Китайцы – тоже мне маргиналы – вместо «здрасьте» спрашивают: «а вы уже покушали?»

Культ еды у них, вот они и повёрнутые на этот предмет.

Я расшифровывал и отделял – для Бима – одно французское слово от другого не один раз, и не два.

Дюже надоело:

– Говори всем мерси с эскьюзми и похрену. Нас тут никто не знает, потому и прикарябываться не будут. Какое им дело, что мы – идиоты. Идиот, да идиот. Идиот он должен всегда извиняться и спасибо говорить. Что тут такого волшебного? В Париже таких болванов пруд пруди.

Опять сидим, сидим, опять ждём, ждём.

– Ща–ща, – говорит официант на ихнем языке.

Ещё сидим. Уже сердимся. И тут он пиво приносит. Мы: «спасибо, дорогой … … … …». А многоточия вместо дополнительных слов чувствуются сильнее любого «спасиба».

«БлЪ последнюю» и «суку такую» вместо четвёртой–шестой группы точек держим в уме. А лица насупленные, злые. Будто у себя на Осеньке сидим, бармена знаем, а он, тварюга, не чешется.

Наших «сук и продажных эрзац–девочек» в нашем молчании французу насквозь видно.

Но в глаз не даст. Мы же вслух не произносили.

Да–а–а. Там, во Франсии их грёбаной, тоже особо не торопятся с клиентами.

Не то, чтобы совсем ненавидят, но и не потакают дурным клиентским привычкам: типа если ты припёрся, то ты король, и перед тобой теперь на цыпочках ходи.

А ещё есть такое: «В слепом царстве одноглазый уже король». Вот и мы – короли заезжие, одноглазые россияне.

Только голые и без прав.

А эти слепыши своей ущербности не видят: царство невежливых французских неторопыжек.

Наши официантши хотя бы страдают от собственной неповоротливости, и на них даже можно деревенски рыкнуть, и попросить жалобную книгу. И культурно написать в книге. Матом.

И на чай не давать!

Пьём, дальше молчим, других тем будто уж и нет: расстроились с такого обращения.

А это, промежду тем, показатель дружелюбности и цивильности народа в целом.

А у них по–другому: приехали в гости – живите по нашим законам. Но это их бин правильно.

А в уме жжёт: русскость виновата наша, или что? А мы ведь ещё трезвёхоньки!

Или он со всеми так.

Может эти, что рядом, тоже столько же ждали.

А сейчас им уже хорошо, и вообще они уже привыкли, и им пофигу.

Может сами, если в другом магазине или в другом кафе работают, ещё хуже медлят.

Пришли, времечко тикает, а они не торопятся, читают газетки, бабёнки мундштучками потукивают, глазки красят, любуются собой, других рассматривают.

Ни одной негритянки рядом, а нам обещали на каждом шагу по негритянке.

Бим очень хочет нынче, и додию хотел, негритянку, даже негритяночку… половинчатую… то бишь мулатка бы на крайняк сгодилась.

Сделал бы отбивную с неё. И холил бы её. Не хуже котлетки, – так и сообщил товариществу.

И даже лишнюю банкнотку по этому поводу с собой взял.

И даже, вопреки обычаю, не вздрочнул с утреца.

Хотя мог и соврать:. С него не убудет. Но шансов с каждым бокалом всё меньше.

Но, опять же: как знать. Организм организму – рознь.

Вот, к примеру, организм Егорыча, когда я – это Егорыч, один. А у живого автора другой. А кто он, кстати, нынче?

Какой он и какой хер у него, не знаете? А какой у псевдонима? А у прототипа?

Блин! Вопрос до сих пор не проработан. А вопрос с херами немаловажен.

Ибо хер имеет рычаги не хуже, чем рулёжник в мозгу.

19. Бычки в кулачки

Не понимать. Нихт ферштее! Пепельницы нету. Лапша уже с сигарет свесилась. Всё равно нету пепельницы.

Официант мимо пробегает, мол: «Он понимает, что он – Анус–с–Крыльями. И у него в баре Жопэ. Ну Французское Жопэ.

Как Анна Французская в Слоппи Джо, только настоящее жопэ! Задница, другими словами.»

[– Читал, сучонок, – думаю я.]

Но это теперь.

А тогда мы сказали: «Чего–о–о?» и «сколь ещё ждать?».

Ну, некогда ему, говорит. И рукой по горлу. Занят он чрезвычайно. Он, видите ли, разносики разнашивает. Не до русских ему.

Показывает: вы пепел на улицу стряхивайте, это не страшно. Все, мол, так делают.

А мы: «Нет, нет, мы культурные люди, мы издалека не за этим ехали, четырнадцать тысяч километров на счётчике, нам поэтому пепельницу давайте».

А мы, надо сказать, у самого бордюра сидим. И прохожие через нас перешагивают. А мы им в ноги пепел – трясь, трясь.

Бычки образовались в кулаке.

Надоело. Неудобно.

Тут я придумал, вернее, вспомнил, как у нас в Молвушке делают.

Тушу я бычок об торец столика – а торец металлический – и ставлю его торчком на стол. Стол вроде бы из пластмассы. Об него тушить – греха не обернёшься.

Бим говорит:

– Гут, Кирюха. Молодец.

И своего ужасного быка таким же манером – хрясь.

Стоят бычки, не падают. Безветрие марки бриз.

Бим им пальцем грозит: «Стоять, женчины!» С низкой моральной ответственностью подразумевая женчин. А они бычки, а не коровки. Плевать ему.

– Может, трубку покурим? Взамен типо, – вспомнил кто–то. Бим, наверно.

– В обед покурим.

– Рано ещё трубки курить, – сказал я, – мы тут быстро. Не надолго то есть: раскурить не успеешь, как уходить пора.

Ксаня говорит: «Так нельзя с бычками поступать: раскуривайте немедля трубку, а я вас при таком раскладе подожду».

А потом думал–думал, думал–думал, да после третьей думы чисто по–бабски очканул.

Обоссался то есть, и целовать сандалии полез: «И мне, говорит, оставьте курнуть. Я тоже, мол, хочу. Он, видите ли, тоже человек».

А мы посмеиваемся: «Держи в руке, – говорим, – свою пожелалку, а бычки в ширинку складывай».

Салфеток для бычков, вестимо, тоже нет.

А гостиница наша за углом в трёх шагах. Ксан Иваныч на этом основании говорит: «Стыдно». Увидят, мол, наши из гостиницы.

Мы:

– Кто это, блин, наши? Что за наши, тут нет наших. Тут все чужие…

– Нет, – считает Ксан Иваныч, – вот эти «чужие наши» и опарафинят.

– Именно опарафинят, – говорил Ксан Иваныч, – а не пожурят, или сделают вид, что не заметили. А сами заметят. И расскажут другим нашим хотэльным чужим. И ещё посмеются… под вечернее винцо. На пятом, мол, или в четвёртом этаже – они же точно не знают – русские живут. Вглядитесь в них внимательней. Они – ослы и грязнули. Ссут в трусы. Потом наспех стирают. И всей неумытой гурьбой вывешивают постиранное в окне.

– На клёнах! – кричу я. – Я сегодня до ветки достал!

Ксан Иваныч не слышит: «И с французскими бабами, – мамзелями, если точнее, – нам тогда грозит полный облом.»

Мог бы сказать и круче.

А нас будто бы там ждут – не дождутся, ага: русские ебаря, блЪ, понаехали – в очередь, в очередь.

Ага, ждут нас там! Заждались уже.

Кисок перед зерцалами поглаживают… Одной рукой. Другая на утюге. Под утюгом – трусы со спецдыркой и клапаном. Шпарят, аж дым паром стоит!

…А мы с Бимом не слушаемся Ксаши.

И одну за другой: – хрясь бычка на торчок, хрясь, хрясь. Другого, следующего.

Курим подряд одну за другой.

Образовался лес таких бычков.

– Сосновый бор, – говорит Бим, – экологический паблик–арт.

– Родное! – Так коротко и ёмко сказал я, не привирая ни в одном слове.

Могу найти точное выражение, хотя всего лишь провинциал.

Но: талант. Хоть и провинциальный.

Ксан Иваныч – насупленный. И в самом деле в карман бычки складывает.

Мог бы и в кошелёк, в самый важный отсек.

Мы посмеиваемся: «Да что ты, Ксаня, – дескать–мол, – олух ты, – мол, – небожительный».

Ксаню прорвало: «А идите вы все в жопу». Так и сказал, даже особо не матерясь.

Он же в гостях у дружественной ему страны.

Дальше можно не ходить: можно обломиться.

Потом нахмурился больше обычного, дёрнулся, покраснел, и весь свой набор из кармана и выставил.

Стало два бора и один кедровый лес.

Пиво закончилось.

Ещё попросили, подождали – принесли ещё.

Весь стол уже в стоящих бычках. Вокруг бокалов. Это типа Алтайских кряжей.

Тайга, блин, уже, из бычков!

– Бурелом, а не лес! – ветер подул. И мы снова лес восстанавливаем. И добавляем новья.

Время, господа!

– Нам счёт, пожалуйста, месье, – сказал Ксаня.

– Это гарсон, а не мосье, – поправил Бим.

Ксан Иваныч даже не улыбнулся, хотя всё пиво выпил и ещё вдобавок расхвалил.

Пиво как пиво.

Лучше б красного вина попросил.

Ждём.

Приходит.

Рассчитались.

Ксаня показывает гарсону–мосье: «бычки куда?» Типа нам неудобно, мол. Мы, мол, – чистюли. Приехали из Эко Рашской Вобласти.

Официант ухмыльнулся, глянул по сторонам. И рукой – хлесть!

И все бычки переместились мухами, всей стаей, стадом, лесом, бором: на проезжую часть!

Ну не фига!

– Это потому, что дорога – не их территория, – догадался Ксан Иваныч. И высказал мысль вслух. Как только гарсон отошёл.

– Их территория только до бордюра, – уточнил Бим ксанину догаду.

– А там уже федералы, федеральевая земля, – сказал я. Не подумав, ляпнул. Лишь бы брякнуть ляпа.

– Федералы! Тут муниципалитет, а не федералы. И не путать с кантоном, – поправил Ксан Иваныч.

Кантон – гондон почти.

И я надорвал живот.

А Ксан Иваныч юмора не понял и продолжил.

А Бим понял, но тему не подхватил.

– Красная линия проходит по бордюру, – рассказывает Ксан Иваныч, он же архитектор, – а что? а правильно делают. Если у них такое правило – сорить, то сорить надо на чужой территории. А не на своей. У них межевание чётче. Лучше, чем у нас.

– А как у нас?

– А у нас по тротуару до ближайшего газона, а у них по бордюру дороги. Вот как.

И совсем будто некстати так заявляет, а я–то знаю почему: «Завтра с утра идём на Монмартр. Знаменитую гору смотреть будем».

– А что это? Как переводится? Неужто «Гора Большого Мусора»? – спросил Бим.

– Район такой. В виде горы. Просто гора, а на ней Сакре–Кёр.

Мы с Бимом насторожились:

– Где эта гора? Что за санкрекёр? Пирожные, печенюшки?

Заколебал своей эксклюзивной едой.

И так в каждой стране.

А их было девять подряд.

Есть заставит свой санкрекёр.

– Это рядом, – сказал Ксан Иваныч, – от гостиницы рядом. На северо–запад надо идти. Я там был в прошлую поездку (где только Ксан Иваныч не бывал!), я всё тут знаю.

– Так, может, тогда уже не пойдёшь? Зачем два раза ходить. Мы одни сходим.

– Пойду… хоть лестницы туда ведут крутые. У меня, понимаете ли, сердце.

– И у меня сердце, – пожаловался Бим. – А автомобили как туда ездют?

– Для них – для жителей – крутые улицы. А для машин серпантином. Вот и пойдём по этим серпантинам на художников смотреть… И молчать!

– Что? – взвились мы.

– Это такой план, – рыкнул Ксан Иваныч, самовлюблённо, императорски, будто ЖД от Москвы до Питера линейкой нарисовал, Николай этакий! – план есть такой. Утверждённый план. Есть. Да! Есть уже. Я вчера всё… За всех… Продумал. Вот!

Надо же – выдумщик какой, – с вечера за нас планы продумывать!

– Мы твой план не согласовывали, – сказали мы с Бимом, почти один в один.

Ксан Иваныч впялил в нас рентген.

Был бы пистолет, пистолетом бы причудливо пригрозил.

Двое послушно сжались: вместо революции.

И были разжалованы тут же: в рекруты.

Плохой способ сопротивления – соглашаться с деспотом.

Ксан Иваныч расправил огромные, по–интеллигентному слегка ожиренные рамены свои.

– По фотографиям я бы и не подумал, что Монпарнас на горе, – сказал я.

– Монмартр! – крикнул Ксан Иваныч, – молчите уж… ну что за тупые… волосатые. Люди… блинЪ… Буркнул в себя, добивая: «Мнят себя архитекторами, а…»

– А не Монблан? – вдогонку, когда уже и так всё было ясным, как божий день, дурканул обосранный провинциальный волосатик Порфирий Сергеевич Бим–Нетотов.

– Ну, молчите, а? Ну, право, что за идиотов привёз, – возмущается настоящий звездатый, и притом умнющий орхитектор всея провинций, по имени Ксан Иваныч Клинов.

Мы пожали плечами:

– Привёз, так терпи.

– Уже и кураж что–ль запрещён?!

Вот так, в общем. Задумайтесь, русские граждане: над проблемой мусора.

А особенно: с кем едешь на отдых!

Мусор можно превратить в яркую туристическую особенность и смеяться над этим.

А вот с кем едешь – это трудно поправляемая проблема!

20. О Мистере Пне

Короче, с Бимом мы договорились так: курить будем исключительно в окно, а не в помещении.

– Бычки складывать на карниз, – там щель глубокая – не выдует, – а перед отъездом соберём всю эту кучку, – сколько там?

– Ого, уже пачка растыкана.

И всё, заметьте, – Порфирий, ты засёк? – ещё родное: из России: Винстон и Бимовские Нексте.

Бим засёк.

– И выкинем, как полагается, в урну, – сказал я.

– Правильно. Пусть вуйка работает.

– Кто это вуйка?

– Ну уборщица ихняя. Типа официантки, только по дому. По хотелю то есть.

– Чёт я ни одной вуйки не видел.

– Они днём приходят, когда мы смываемся.

– Оплочено!

– Они ебутся?

– Почём я знаю… ебутся, наверное.

Урна в туалете. Туалет там – это не просто туалет, а целая комната со своим окошком и приличным холльцем…

Во! Хольц приплёлся!

Где сейчас этот Хольц?

В Молвушке.

Пиво допивает и скоро спать пойдёт.

А мы тут.

А он там.

А мы ещё не пили с утра.

Какие молодцы.

А вот сегодня по культурному: попробуем догнать упущенное…

Но нет же! Бим всю нашу утреннюю культуру попортил: он полез в авоськи и глотнул из личного, поутрешнего спецзапаса.

***

…Вчера было так нашпиговано пивной цивилью, что русским показалось избытком. И они сумели воздержаться.

Потому для сна стало пользительно.

Не надо вскакивать в туалет и будить друзей шлёпаньем тапками.