А слона-то я приметилъ! или Фуй-Шуй. трилогия: RETRO EKTOF / ЧОКНУТЫЕ РУССКИЕ

Петух под столом и царевна Софья

1909 год. Конец мая.

Дед Макарей сегодня – гость. Гость кукарекает под столом. Над ним потешается вся развеселая Полиевктовская семейка.

Царевна Софья с князем Голицыным перевернулись в гробу.

В чем дело? Какая связь?

Все с виду просто, но не так уж легко практически.

С тайнописной любовной записочкой царевны Софьи через триста лет случился провальный огрех. Князь Голицын с возвышенной любовницей благодаря юному сыщику еще раз предстали перед общественностью в не самом выгодном свете.

Позволение на расшифровку выдал уже упомянутый Михейшин двоюродный дед – Макар Иванович Полиевктов. Среди всех Полиевктовых он – просто Макарей. Родом и по долгу службы – из далекой Тюмени. В Тюмени хватает своих чудаков. Макарей – один из них. Нет, он самый главный чудак всего Тюменского края, если, правда, не считать тобольского Тритыщенки (прадеда господина—художника Евжени Тритыщенко), который обивает пороги губерний, утверждая, что каждый уважающий себя город должен иметь хотя бы одну конную статую. Каждый губернатор считал за честь выпроводить Тритыщенку из кабинета на вежливых пинках, и удовлетворенно прощался каждый, радостно помахивая одной ручкой в окно Тритыщенке, а другой стирая лапшу с ушей.

Где ж ему бедному набрать столько бронзы на лошадь? А где взять народного героя—всадника? На коня уйдет больше бронзы, чем на героя. А сам губернатор пока не герой, и на войну неохота, а на другого героя кроме себя денег совсем нет… Нет, нет и нет! Своим не хватает. И не будет хватать. Война с Америкой на носу. У чинца ширится глазной разрез на нашу землю. Мост надо строить через Тобол—Вонь—реку. А войны и мосты всегда в авангарде сметы. А к концу стройки мосты будто законно удлиняются в три раза. И, впрочем, арьергард тоже надо чем—то кормить. Такие—вот бухгалтерские дела в тмутараканских тюмениях.

В Нью—Джорск Макарей приезжал редко: на самые—самые главные события семьи Полиевктовых. Дед – главный хранитель Губернского музея истории и естественных наук, а также владелец личной исторической коллекции преимущественно бумажного свойства. У него дома хранятся в порядке и беспорядке манускрипты, старинная переписка на бересте и бумаге, рукописи, староцерковные книги, узелковые и бусинные сообщения, иоганские – начиная с самого Типографа – шрифты.

Буквально перед самой поездкой в Нью—Джорск, практически случайно обнаружился потерянный ключик от ящика коллекционного шкафа. Отомкнутый ключом ящик поначалу долго не вынимался. Дед трясанул шкаф. Битком заполненный ящик что—то высвободил внутри себя. И неожиданно почти целиком выскочил наружу. Пошатался, и, не дождавшись от деда сноровки, бухнул вниз. Вывалились, словно потроха из брюха, важные исторические бумаги, и разъехались по плахам. Не упал единственный предмет. Зацепился тесемкой с печатями и покачивался на половине пути к полу пожелтевший, дранно—передранный, местами подклеенный, вскрытый давным—давно конверт с письмом премило свергнутой царевны.

– Неспроста это, – решил тогда Макар Иванович, даже не подумав о грядущих последствиях. – Возьму—ка я его с собой, удивлю кузинку. Кузинка – это никто иная, как родная Михейшина бабка Авдотья Никифоровна.

Приехал. Поболтали о том, о сем.

– Интересное письмецо, – сказала бабка, – повертя трухлявую бумажонку и посмотрев ее на просвет. Понюхала: выветрились французские духи за триста лет (Софье обещали четыреста). – Пахнет заплесневелой бумагой. Больше ничем. Ожидала роз, фиалок… и непонятно ни черта. Тайнопись, пожалуй! Любопытно, да—а—а, любопытно.

– Потому и привез, голубушка, чтобы вас всех позабавить. Это письмо Софьи Голицыну в пору их ненасытной любви. До того писано, как он свою женушку по ее желанию и согласию отрядил в монастырь. Там внизу датировано.

– Любовное, что ли, значит, там? Я люблю про любовь. Дайте—ка почитать, – испросил присутствующий при том деле Михейша, и уверенно протянул жадную до сенсаций руку.

– Как так можно сквернословить, – сердится бабка, – «люблю про любовь» – разве так можно выражаться!».

– Прочитать? Ха. Ха. Ха. Не сможешь! Вот: взяла мышь кота за шиворот. Чего надумал! Ну! Слепой музыкант чтецом заделался! На худой дуде ты игрец – вот ты кто… – Высказывает полное недоверие Макарей Иванович: «Это тебе не газетка у мальчика – тут тайнопись. Тай—но—пись! Никто еще не смог прочитать. Триста лет лежало. Лежало и лежало. Были люди, да, брали с собой. Возвращали через неделю. Я тоже пытался – и, догадываешься? А то: полный ноль, без никакой пользы дела».

– А я прочитаю! И не такое разжевывал, – уверенно резал Михейша. – Дайте, деда Макар, я прочту, уверяю… почти на девяносто уверяю.

– А если не прочтешь, не во гневу будет сказано, а для смеха: тогда давай ты полезешь под стол и станешь кукарекать,… положим, подряд десять раз! Годится?

– Я не петух, – обиделся и одновременно зажегся Михейша. – А сами—то станете кукарекать, если я прочту? Слабо на спор?

– Помечено! – заливается смехом Макарей.

Ну и молодежь нынче уродилась!

Бабушка по инерции хихикнула тоже. Но засомневалась в надобности и правилах спора. Уж она—то хорошо знала тайные склонности и занятия своего внука. Как в самом деле не пришлось бы брату кукарекать!

– Если письмо в затейной литорее⁸, то плевое дело, – манерно заявил Михейша, ничуть не струсив. – С тайнописью я, деда, знаком не понаслышке.

– Вот фанфан, а! Ну, фанфан! – засмеялся дед Макарей. Откинулся на спинку стула. – Молодость, молодость все это, отсюда бравада и шапкозакидательство!

Вспомнил об ушедшей его собственной студенческой юности, задрал ноги и выказал миру вязаные носки цвета испуганной зебры.

– Весной, почти лето, теплые носки, полоски дурацкие как у половика, – отметил втихаря Михейша. Чухля домашняя.

– Что, заинтересовался рисунком? Это не простая вязка. Оренбургские ткачихи, они не только…

Какое! Не дослушав исключительной технологии вязки, и воспользовавшись неустойчивостью дедушкиной диспозиции, Михейша выхватил из его рук и конверт, и письмо.

– Эй—ей, еще не договорили!

Какое там! Нелепой стрекозой, махая руками и выворачивая ноги в коленях – чтобы одолевать сразу по три ступеньки – начинающий сыщик взмыл на второй этаж и зарылся в своей комнатенке.

Там вооружился лупой.

Для начала переписал текст более явно. Изобразил какие—то столбцы. В столбцах выставил значки и пересчитал каждый. Переписал еще раз. Переписал второй.

В час ночи крикнул: «О»! В час тридцать: «Е»!

После того, как определилось еще несколько основных гласных и согласных, дело было почти выполненным. Царевна использовала всего лишь слегка усложненную «мудрую литорею».

Михейша положил на алтарь науки вечер, ночь и кусок утра.

С первыми петухами письмо было окончательно расшифровано. Кроме, разве что, четырех слов с абсолютно непознаваемым, видно староцерковным смыслом. В библиях Михейша не силен. И упомянуто о каком—то Фуе—Шуе, которого царевна грозилась отобрать у сожителя, если он не будет приезжать с любовью и поцелуями по два раза на неделе.

– Кукареку! – крикнул для начала дворовый будильник. И вежливо: – Вставайте лю—у—у—ди, кох—кох—кох! Кому врача? А, может, палки?

Михейша высунулся в окно и вгляделся в поднимающееся над дальними елями слабое зарево. – А не отдолбануть ли от бабкиной сигары кусок?

– Кукареку—у—у! – прозвучало еще громче и нахальнее.

– Кок—н—ду, кок—н—ду! – прямо под нос, во французском переводе. Это действительно петух Фритьоффа – красно—синий с одной стороны и огненно—рыжий с другой – оседлал совместную с Полиевктовыми границу.

– Вот же сволочь, издевается! И ареального петуха научил по—французски лопотать. Мог бы кричать по нашему: не так занозисто!

– «Фуй—шуй, Конфуций, фуй—шуй!», – также «будяще с тысячелетним оттенком» донеслось из Федотовского кабинета.

– И Фенька, дура, туда же, – подумал Михейша, – странные песни поет, гайки бы ей под хвост навинтить!

– Кукареку! – зашептал петух православный с далекой Бернандини нумер айн бис.

– Вот так дед Макарей будет сегодня горлопанить, – подумал удовлетворенный совиными деяниями Михейша. Он представил деда под столом. Живот его – будто сам собой – содрогнулся, а затрясшиеся параллельно животу губы выдали спазмическую серию хихикающих звуков.

– Дед он хороший, что уж я так развеселился? – журился Михейша, – разгадал, так разгадал. Не велика заслуга, коли знать ключ.

Хотя по правде: ключик Михейша придумал сам. Так честно, как будто по незнанию доказал себе – дурню уже известные всему миру Пифагоровы штаны. – К кровати шагом марш! Ать—два!

Подушка вомнулась на три четверти, приняв в свое податливое ложе сосуд с мозгами достойного сыщика. Ноги уперлись в прохладный никель.

Внизу уже начинали шевелиться родные. Северный Сосед выпал во двор и принялся концом метелки раскупоривать ставни.

– Кончай орать, – пригрозил он стягообразному паразиту, – кому надо, уже проснулись. И будто бы мигнул спящему Михейше.

– Ба! Сегодня экзамен, черт… Стоп. Воскресенье! Не надо. Слава Бо…

Это была последняя здравая мысль Михейши, перед тем, как… как… как…

Сонный ветер повалил Михейшу так просто и без затей, будто шуткуя сдернул сноп с колымаги.

***

Каждые Михейшины закладки в книгах имеют тайный смысл, спрятанный в многочисленных игольных проколах тонкой биологической субстанции. А как же еще поступают по—другому будущие следопыты, собиратели скорпионов, охотники за тиграми, анакондами, сокровищами?

Имеются в виду трафареты с перфорацией, размещенной по сторонам квадрата и в центре, которые позволяют менять по определенной схеме – в сплошном ритме проколов – написание одной и той же буковки. А код разворотов, применяемых к определенной группе знаков в сбитом ритме, не угадать без ключа. Маскировочный ключ при надобности тайной переписки выдается Михейшей агенту, с которым обуславливается порядок его применения и смены другим кодом.

Главный Михейшин агент – это его старшая сестра Ленка.

Комната Ленки рядом с Михейшиной, но в минуты и часы ссор, проигранные по серьезному и начатые по игрушечным причинам обеты молчания длятся порой неделями. Тайная переписка в эти недели – за исключением языка глухонемых – единственный способ тягостного – по необходимости – держания языка за зубами и развеселого – по той же незамысловатой причине – общения друг с другом.

Михейша с детства увлечен разгадыванием чужих шифрованных записей и созданием собственных стилей маскировки текстов.

Стоит ли говорить, что однажды найденная в дедовской библиотеке книжонка по криминалистике привела отрока, достойного хитростью и умом своих отцов, к дотошному освоению физики и химии. Она же заставила полюбить до того ненавистную математику.

Хинин, аспирин и нашатырь, кислое молоко, марля, утюг вовсе не для больничных целей ютятся в средних ящиках не по возрасту огромного шкафа в Михейшиной каморке, вклинившейся в полумансарду, что над первым этажом.

Шкаф в средней части больше напоминает аптекарско—алхимический алтарь. В верхнем отсеке – книги и брошюры. В самый низ шкафа встроен засекреченный, выдвигающийся на колесах, обитый жестью детско—юношеский филиал дворовой лаборатории; она же, собственно говоря, – семейная и сугубо мужская мастерская. Места швейной машинке, олицетворяющей, по мнению Михейши, все наивные, глупые и никчемные женские пристрастия, в ней не нашлось.

Взрывоопасные Михейшины пробы осуществляются на песчаном берегу речки Кисловки, которая неожиданно для ее, в общем—то, ровного течения, словно умышленно для авантюр делает поворот совсем неподалеку от родового поместья. Ограждение территории здесь представляет собой распиленные пополам лесины, разрежины между которыми не годятся для убегания со двора скотины, но зато вполне устраивают ловких мальчиков и любопытных девочек.

Как автор не уворачивался, но повествование само собой подвело к необходимости описания экстерьера будущих сцен. Не будем этому противиться и максимально коротко опишем. Впереди еще триста (ну, соврал же!) пустых страниц.

Вход в дедушкино государство (вот те на: государство—то без названия!) представляет собой конструкцию из четырех циклопических столбов. Столбы увенчаны двухскатной кровлей. Между столбами вписаны двустворные ворота из плах кедры. Встроены две калитки: – одна «людская» и другая – откидная у самой земли – для торжественных выходов на улицу живности, не лишенной демократического права на свободу передвижения.

Планировка двора выполнена в форме буквы «П».

У короля Луи Филиппа – похожая ситуация, но с большой разницей. У последнего в перекладине «П» размещались приемные покои, главные кабинеты, торжественный зал и парадная лестница. А для поперечного на все старьё деда классический способ организации французского дворца это инфантильный, дурацкий, изживший себя иностранный штандарт. Увещевания жены и ссылки на древние правила устройства дворов и палат не приняты им во внимание никак.

– Любая искусственная симметрия – исключая, конечно, биологическую, вызванную условиями эволюционного выживания, а то ж любая парадная схема, предназначенная только лишь для возвеличения субъекта – жизненных сил не имеют—с, да—с! – говорил он. И в самом почетном месте буквы «П» выстроил мастерскую и лабораториум с полуподвалом. Вас ист дас «лабораториум»?

И из детства: «Васт ист дас, вас ист дас, выпущу кишки из вас».

Дас ист:

Подготовка химических опытов осуществляется в слесарке и в полуподвальной лаборатории—мастерской, расположенных на самом почетном месте дедовых сооружений: в перекладине важной буквы «П». Ну, то самое место, куда обычно привязывают петлю. Отец, мать и дед с бабкой знают о странных Михейшиных развлечениях, но по большей части не мешают и не запрещают. Они ограничивают сына и внука лишь в степени взрывной силы и попутной вредности.

– Химия – занятие безусловно достойное, но здоровье домочадцев следует уважать, – говорит бабушка.

Надо отметить, что относительно безопасные эксперименты Михейша осуществляет в дальнем и скрытом лопухами углу огорода. Там есть, где спрятаться. Там в мягком грунте нарыты искусственные летние окопы, и сооружены песочные бруствера в два наката кругляков. Любой – слава Богу – непороховой пока, – а преварительный, самоделочный, детский, игрушечной величины взрыв лишь только слегка всколыхнет дальние постройки. А окружающие березки и сосны, поначалу вздрогнув, беззаботно, ни за что не отвечая и не выдавая никого, шелестом крон и треском отламываемых и отживших отростков деревянной плоти поприветствуют озорника.

С неба посыпал шишковый град. Хорошо, что он не из Бразилии, не из Америки, а местный. В Бразилии много любителей запускать с попутными смерчами лягушек. Из Америки шлют доллары. Но пока прилетают доллары, становятся они грязными, потрепанными, мокрыми и никому не нужными (кроме олигофренов) клочками бумаг.

Главные опыты проходят в отсутствие дома родственников.

Время отлучки домочадцев тщательно вычислялось заранее, а порой планировалось и стимулировалось самим Михейшей.

Например, Михейша внезапно заболевал и тогда: «Бабуля, я козьего молочка что—то прихотел».

Болезнь внуков для бабки это святое. Тут бросаются все необязательные дела. Козье молоко Михейша принципиально не пьет, но единственная в округе чужая коза проживает существенно дальше, чем родная корова в стойле, и это выгодно Михейше.

Михейша продолжает ныть: «Болею. Горло дерет».

Медицине ради такого Михейше тоже пришлось поучиться. Благо, тетка его – звать тетя Нина, а в быту просто Нинка, оставила здесь все свои студенческие шпаргалки и десяток книжонок.

Бабушка: «Ох, батюшки—светы! Сейчас сбегаю. Потерпи, внучек».

Михейша: «Ах, ох и ой», – вдогонку для правдоподобия.

Или: «Мамуля, тебя дед в школу зовет».

А дед, кроме преподавания черчения, математики, физики, химии, – еще и директор, а еще он – инициатор строительства в Джорке теремка знаний для малолеток. Года четыре назад теремок разросся вширь четырьмя помещениями, накрылся тесом и стал теремом. А точнее: реальной, рациональной, крытой, теплой школой нового образца с заполнением новейшими металлическими арифмометрами гражданина—изобретателя Феликса.

– А что такое? Двойку схлопотал? Почему бы втроем дома не поговорить?

– Деда любит официоз.

И это правда. Всё – правда, кроме вымышленной болезни. Даже двойки приходится специально вымучивать и приносить в жертву успеваемости. В журнале у Михейши колы соседствуют с пятаками на равных.

Другой вариант. Мамуля надолго, увешавшись корзинами плетется на Большой рынок. Не тот, что за Бернандини номер один, а еще дальше. А Полиевктовский дом почти на самой границе. Бабка собирается через Кисловку в лес за ягодой, беря с собой изрядную порцию табака и любимую, засмоленную насквозь трубку. Взрослых мужчин дома нет: у них как всегда масса вневедомственных забот.

Как только дом опустевает наверняка, тут начинается военное представление:

– Ленка, все на мази! Тащи нитроглицерин. Где? Он на лоджии… под моим подоконником в щелях и между бревен. Высох. Готов. Ссыпай в мешочки. Сорт первостепенный. Действуй чрезвычайно… Осторожно, Ленка! Мать твою!

– И твою тоже! – огрызается Ленка. Она готовит себя на эсерку Каплан, хотя пока того не знает. И Фанни не знакома с Ленкой, а то пропустила бы Ленку вперед, и сама бы осталась жива.

– Много не бери, хватит осьмушки. У нас в запасе всего пара часов.

Верная сообщница Ленка заворачивает порошок в бумажки и одну вручает Михейше. Бандит и бандитка на цыпочках несутся в огород. Падать и трясти порошок противопоказано любому живому человеку. Мертвому – хоть затрясись. Одноногому и однорукому не рекомендуется: можно потерять остальное…

В городском саду так оно и было пару лет назад. Лишние ноги и руки развесились по веткам будто бельевые тряпицы. Не нашлась голова… Вездесущие озорники приносили в школу оторванные пальцы. Девочек тошнило, а мальчики, найдя ранцы, бросив все хозяйственные и игральные дела, волочились к школе со всей округи, будто сроду пальцев не видели, или сильно соскучились по учебе.

…Минут через двадцать заканчивается подготовка и начинается серия взрывов, похожая на отдаленную канонаду. Еще через пять понемногу начинает рассеивается дым.

Через следующие пять—десять минут стучат в ворота. Это непременно мсье Фритьофф. Он сосед справа. Мы уже говорили.

А слева – забитая Катька Городовая, частенько восседающая на Дальних Воротах за копеечку. А дома у нее старый отец. Он абсолютно глух. Кстати, и слеп на правый глаз – после одной из кабацких драк. Первое обстоятельство радует особенно. Простите за то Михейшу. И стёкла у соседей какие—то мягкие: приспособленные к любой михейшиной динамике.

Мсье Макар Дементьевич Фритьофф не особенно дружит с головой. Его провести легко.

– Les angelots natals⁹, … … … (тут в середине непереводимые французские словеса), et non si entendaient vous quelque chose comme l’explosion¹⁰?

– Quelle explosion, le grand—père Makar¹¹?

– Moi m., n’oubliez pas¹²…

– Грохоток, m. du grand—père Makar. Regardez: le nuage s’est rencontré au loin avec l’autre¹³…

Смотрит. Действительно встретились.

– Je ne murmure pas sur la nature¹⁴, – рассуждает месье Фритьофф, – tout lui est permis¹⁵. Et non direz, gentil¹⁶ ………. (опять абракадабра), не ожидается ли очередное нашествие шаровых молний? Chez moi ma madame des éclairs craint beaucoup. Et je non octroie beaucoup ce phénomène naturel¹⁷. Упомянутые мадамы – это свинюшки Фритьоффа. Но об этом будет сказано где—то ниже.

А явления природы иной раз рождают брат с сестрой. Месье только подозревает в неладном, но ни разу не ловил в деле. На шее у него трофейный бинокль. Но он не помогает: мешают разросшиеся вдоль общей ограды елочки и густые заросли хмеля.

К царевне Софье все это не имеет никакого отношения.

Шаровая молния

«Гек Ф.: – А пробовал кто—нибудь из вас стрелять в шаровую молнию?»

Марк

(из вычеркнутого Твеном)

Год 1909г. Лето.

Настоящая природная чудо—беда заглянула в дом деда Федота.

Это случилось ровно в тот момент, когда, словно для будущего всеобуча, в дом понаехали гостевать дальние кузены полиевктовской малышни. Вновь прибывших было двое: девочка и мальчик. Между кузенами – тоже Олей и маленьким шкетом Толькой – и уже сбитой группировкой «Ленка, Михейша, Даша и Оля» тут же составилось некое физически разношерстное сообщество. Разобраны они по возрастам, лицам и характерам как разнокалиберные и разноцветные стекляшки на дне калейдоскопа. Нет ни одного камушка одинакового. Но каждый камушек дополнял другого. Собираясь вместе, вертясь босиком на траве, захаживая ежедневно в домашний зверинец, скользя по доскам пола, бегая вверх—вниз по лестницам, звеня ложками в «РВВ» и роняя – кто тарелку, кто ложку, а кто стаканы, они были счастливы. Они были так прекрасны вместе, будто то был ангельский узор божественного на поверку калейдоскопа. Взрослые не могли нарадоваться игрушке.

И что же? Именно в это время, одним из дождливых вечеров, когда, как назло, старших, кроме бабки Авдотьи, дома не было, следовательно, за всей ситуацией трудно было углядеть, где—то совсем рядом громыхнул гром. Дети в тот момент играли кто в «слова—шарады» под предводительством Авдотьи Никифоровны, кто возился с куклами. А кузен Анатолий – картавый, всклокоченный малыш, крепкий и загорелый как сушка, которую он жевал, – раскачивал босой ногой табурет и вспоминал считалку про крыльцо и короля. Он забыл, какой персонаж шел за сапожником.

– Кагхоль, какхалевич, шапожник… кто, кто!? – крикнул он одновременно со вторым, еще более мерзким и страшным раскатом.

Но дети, даже не услышав его, закричали, повскакивали с мест, ринулись со страху кто куда.

– Надо окна закрыть! – гаркнул Михейша. Да так полезно и умно крикнул, как его по предмету грозы учили—погоняли отец с матерью, а тут весьма кстати случился экзамен.

– И двери! – присовокупила Ленка. И сказала так пискляво, и так покойно и несоответственно силе беды, будто она – взрослая – сидела в детском кабаке, а тут случилась драка. А она была сильней и спокойней всех. И она просквозила слова через трубочку так спокойно, будто ей абсолютно безразлична вся эта детско—кабацкая паника. Или как будто ей напрочь опостылела бурная, шумная жизнь, И она по законам обычно—драчливого и изредка забавного ковбойского времяпровождения продолжала вместе с не такими уж важными словами испускать розовые коктейлевые пузыри.

Но было уже поздно. В Ресторан Восточного Вокзала величаво и медленно – как гроб первой категории – вплывал без спросу и приглашения томящийся огненно—красным цветом, колеблющийся и потрескивающий искрами то ли полупрозрачный и включенный в небесную электросеть Плафон, то ли приличной астраханской величины огненный арбуз.

Народ догадался тут же.

– Это шаровая молния, – прошептала, остановившись, упершаяся локтями в печь, Оля. И по—взрослому, будто рядом с пожаром, лаконично и по делу заорала: «Люди, беда!»

– Я боюсь, – тут же захныкала Даша. У нее непроизвольно затряслась голова. Чтобы остановить ее, она присела на корточки, схватила косички, закрыла ими накрест лицо и застыла в такой позе.

– Мне страшно, – крикнули схватившиеся друг за дружку Оля и кузина Оля—Кузнечик. И так монолитно и враз, будто заранее сговорились, или всю жизнь желали быть сиамскими близняшками.

Упала Толькина табуретка: «Лазыщь!» Упал и завертелся по полу надкусанный Анатолием сухарь. И будто сухарь, а не Толька, заорал благим матом: «Шпашайша, кто может!»

Панику следовало прекращать.

– Слу—ушай мааа—ю каа—ман—ду! Играем в… в «застынь на ме—е—сте—е»! – Это протяжным и неузнаваемым, нарочито безмятежным, словно привычным к катаклизмам боцманским голосом закричала—забурчала бабуля: « Кто не застынет – я не виновата! Всё поняли? Не шевелиться!»

Ее незаметно внешне, но мелко потрясывало изнутри. Потрясывало так мерзопакостно, словно она держалась за оголенный провод с несмертельно мощным, но зато ощутимо неприятным электрическим током.

Дети послушно застыли. Они натренированы лучше всех на улице. Игра в «замри на месте» была знакома, а вот с шаровой молнией раньше никто не виделся. Никто не хотел дружбы со страшным и загадочным незнакомцем—нетопырем.

Авдотья, белая как рояль у батюшки Алексия, и подобно Иисусу на Голгофе, стояла почти неподвижно, сначала по швам, потом медленно вытянув в стороны руки. И, похоже, собиралась в случае беды притянуть шар к себе подобно героическому самоубийце громоотводу.

Дети честно играли свою роль. Даша, обе Оли и Анатолий попытались было снова захныкать, но бабка опять тихо цыкнула.

– Всем молчать – кому говорю! И не дышите, – пригрозила, – накажу строго!

Степенно, не торопя событий, летал по дому и трепыхался светящийся, наполненный внутренней страстью, строгий в наказаниях электрический судья. Он как будто выбирал для расправы жертву.

Побродивши минуты с три, показавшимся детям вечностью, и не найдя в нижних интерьерах ничего интересного, напрочь не заметив онемевших, недышащих детей, шар, еще сильней колеблясь, нашел невидимую глазу струю воздуха. Заторопился, и по невидимому течению поплыл на второй этаж.

Шло время… Будто вечность растворила в себе Ресторан Восточного Вокзала с полуживыми статуями. На самом деле все заняло минут четыре – пять, не больше.

Вот бабка Авдотья решилась на подвиг. Она на цыпочках и медленно, словно больное привидение, стронулась, подкралась к лестнице и, держась за перила, стала подниматься наверх.

Через некоторое время оттуда раздался хрипловатый возглас радости и не вполне литературный текст. Оставляем только литературный:

– Ушла тварррюга! Эй! Лю—у—ди! Дети, Оля, Даша, Толик, отбой! Всё! Размораживаемся: молнии в доме нет.

– Как нет? Где нет?

– Нет, как не было. Сбежала тварь!

Оказывается, шар нашел приоткрытую дверь на южной галерее и покинул дом на пару со сквозняком.

– Свистать всех наверх! – заорал благим матросским матом Михейша. – Стройся!

– Мишка, брателла, где твой пишталет? У меня три штальных пиштона ошталось!

– Стрелять в шар собрался?

– Толька, дурень ты, не вздумай! Разорвет напрочь! По пуле ток пойдет и каюк тебе. И нам всем.

Полетели наверх, сшибая друг друга со ступеней. Огляделись. Проверили соломенные качалки, цветы в кадках. Целые! И шторы целые и стекла. Выперли на воздух. Посмотрели прижженную в середке дверь.

– И как только в такую щелочку проскочила? – удивляется бабушка.

– Сплющилась тарелкой, – предположила Оля—Кузнечик.

– Он мягкий, я видела, – это Оля.

– У—у—у, тварь! – присвистнул Михейша, поднеся палец к краю двери, – горячая подлюка. Еще чуть бы и пожар!

– Тваррр! – радуется Анатолий возможности ругаться, – пожар? Ух ты! А где дым? Где дым?

– Ура!

– Победа!

– Мы выиграли войну… то есть игру, – сказала Ленка, – с кого—то причитается.

– Нам баба Авдоша тортик спечет, – догадалась Оля.

– Я хочу с черемухой, – пожелала Оля—Кузнечик.

– Мяу!

– А вот и наша… кошка, – заметила Ленка.

Кошка Манька выкатила откуда—то из под дивана, распрямилась, взъерошенно выгнула спину и еще раз недовольно мявкнула.

Котенок Шишок взялся неведомо откуда. Взвыл, пахнул гарью, пронесся, опрокинув цветочный горшок, и покатил по ступеням. Обрызгал лестницу навозной жижей.

– Что же он съел такого? – удивляются дети.

– Все самое интересное проспала, дурила! – пропел паяцем Михейша и собрался шутливо пнуть бедное животное женской полонаправленности в мягкие ее, бабьего рода, множественного числа ребра.

Кто—то гладит Маню: «Ма—а—ня, Ма—а—ня—а. Маленькая киса. Ну, и где Маня была? Прошляпила молнию?

Все засмеялись.

– С ее шкуры искры сыплют, – заметил Анатолий.

– Не трогай, ёпом шибанет!

Анатолий отдернул руку.

Опять рассмеялись.

– Бросьте ее мучить, Она и так со страху чуть не обоссалась.

– Михейша, при детях—то…!

– Чего такого необычного сказал?

– Я вам на радостях три разных тортика спеку, – решительно и бесповоротно пообещала баба Авдоша.

– И сверху еще один черемуховый, – озаботилась Оля за Олю—Кузнечика… первый черемуховый она определила себе. – И пирожок с яблоками, – это к утрешнему чаю.

Авдотья Никифоровна, грамотная в подобных природных явлениях, после шаровой оказией сначала успокоила всех, а потом, будто в школе, подробно разжевала детям свойства электрического пузыря. Вспомнила несколько случаев из жизни и один натурально школьный пример. Попутно сокрушаясь, поведала – отчего с ней и с детьми произошла такая великая оплошка.

– Заигралась я с вами, вы такие чудесные детки, а мне так нельзя. Я должна за вас отвечать.

– За всех?

– Конечно за всех.

– И за хороших и за плохих?

– А кто из вас плохой, ну—ка сознавайтесь! Есть плохие?

– Мы никому не расскажем!

– Все хароршие, – закричала Даша, – я самая—самая хароршая.

– И я! Я как моряк, ничего не испугался, – рассудил Анатолий, – а вы орали как…

– Как кто?

– Как дед Пихто!

– Кхы! – сказала Лена, – как дед Пихто. Кто—нибудь его слышал? Видел? Ну и вот. Все орали просто как оглашенные и напуганные люди. А потом замолкли…

– Благодаря бабе Авдоше, – стала подлизываться Оля—Кузнечик, – она вовремя смекнула как себя вести.

– Да уж, сообразила. Нашли, кого хвалить. Я самая последняя…

– Кто последняя?

– Не важно. Самая последняя глупая баба, вот кто. Повинюсь перед вашими родителями. Махра я старая, ей богу. Вот кто! Ох и дура! Ну и дура!

Люди замолкли, не ожидав такого поворота. Всем казалось, что они проявили себя героями. Каждый! Впору выдавать ордена.

– Вот клянусь, – крестится баба Авдотья, – чтобы еще раз такое… Нет, нет… допущать такое… вот обошлось же. Господи, господи! Мария богородица, спасибо, не дали… и как можно, нет, нет, нет! Молитесь, детки, что мы не погибли, а могли ведь сгинуть. Бабах и всё! Могли же?

Народ жмет плечами: «Вроде могли, но не погибли ведь: Бог миловал».

– И что никто не пострадал – какое счастье! Все живы!

– Мы живы, живы! – радости нет предела.

– Лена, Оля, Михейша, свечи с комода несите, да там вверху, за серебром, вы знаете, где ложек—вилок новый набор… Будем Бога с судьбой благодарить.

Зажгли свечи. Помолились: кто во что горазд. Даже засыпающий на ходу Толька. Сели за стол снова. Теперь учиться уму—разуму. Толька уткнулся в стол и тут же заснул.

– Бедный, бедный мальчик, как устал, а как испугался… Бабка погладила его по вихрам—кудрям и вспомнила себя учительницей. Принялась ходить взад—вперед, произведя за собой ручной замок.

– Даже при наличии на крыше громоотвода, – объясняла она, – а вы пейте чаек—то, закусывайте перед сном… Шаровой молнии наплевать на громоотвод и на мокрые сосны: это не молния, но он рожден или молнией, или наэлектризованным воздухом… Пейте, пейте. Не горячо ли? Холодной воды, Михейша, принеси—ка девочкам… Сахар вон ломайте, щипчики где?