Морская Ведьма, по словам паломника, была огромного роста и “вся овита водорослями, как утопленница” . Лантис и не думал связывать эту историю со своей синеглазкой. И до сих пор не решил, в воображении или наяву шевелятся волны на ее мече.
Сад
Последние годы ходил слух: Герцог что-то замышляет. Говорили, его затея проваливается раз за разом, но не говорили, в чем смысл затеи. До островитян этот шепот доходил через Монланд, и, наверное, стоило прислушаться. Но против врагов Герцог всегда что-нибудь замышлял, как и они против него. Острова не слишком беспокоило, каким еще образом старик намерен сделать Ланд неприступным – из своей заморской дали им все равно было не сорвать его планы. Теперь – слишком поздно – Дельфина знала, как план сеньора воплотился в жизнь.
Лет десять назад Герцог велел в самом сердце Ланда построить замок, который потом многие века так и называли – Новым. Возведенный на искусственном холме, обнесенный рвом, каменный, не деревянный (что было редкостью), он стал символом ландского могущества и предметом зависти соседей. Прежде сеньор со всем двором постоянно объезжал владения, проверяя управляющих, напоминая подданным о своей власти. Теперь эта обязанность перешла к его сыну Гэриху Ландскому, а Новый Замок стал постоянной резиденцией хозяина. Неприступный снаружи, изнутри убранный с уютной роскошью – говорили, что именно здесь старый Герцог хочет окончить свои дни.
Зимой уже на закате перед рвом появился незнакомец. Беспечно приблизился на расстояние, меньшее, чем полет стрелы, и потребовал (потребовал!) впустить его. Лучники на стенах изумились: так дерзко мог себя вести только Король или безумец. А королем путник в видавшей виды некрашеной тунике и потрепанном плаще был едва ли. Один из стражников недовольно прокричал – что ему надо? И услышал в ответ:
– Видеть твоего господина.
Наверху рассмеялись:
– А господину нет нужды ради каждого бродяги опускать мост.
– Иди и скажи Герцогу: если б я желал ему зла, поднятый мост не помешал бы мне нынче же ночью войти в его покои и перерезать горло ему и всей его семье. И тебе заодно. Но я пришел с миром. Иди и передай это Герцогу.
Редкий противник решался так говорить, даже угрожая Новому Замку во главе целой армии. Чужак нарывался на стрелу – и получил ее. Стражники едва поверили своим глазам – его меч покоился в ножнах, когда лучник натягивал тетиву, и все же стрела упала на землю, рассеченная надвое. Отбить стрелу мечом – это бы опытных воинов не удивило, но чтобы успеть еще и выхватить меч! У незнакомца и собственный лук висел за спиной. Тяжело с земли попасть в человека на крепостной стене, но стражники невольно спросили себя – каких еще чудес ждать? Он даже не улыбнулся их замешательству, словно хвастаться мастерством ему давно надоело. Только сказал:
– Тебя накажут, если будешь тратить стрелы зря. Лучше впусти меня.
Хозяин Нового Замка сам теперь не водил войско и даже не каждый день вставал с постели, но голова его оставалась ясной, а в глазах поданных годы только добавляли ему величия. Его единственный наследник давно был взрослым мужчиной, но старик, казалось, решил жить вечно. Герцог любил повторять, что ему повезло быть отцом терпеливого сына. Другой давно бы отравил слишком задержавшегося на этом свете батюшку.
Незнакомца провели на верхний этаж замка в личные покои Герцога, которые тот не пожелал сегодня покидать. Слуг несколько удивило, что такого маловажного посетителя господин решил выслушать сам, а не доверил это Гэриху. Но Герцогу Ланда не чужда была интуиция – как и любопытство. Чужака он встретил, сидя в кресле и слушая замкового капеллана, читавшего вслух Святое Писание. Не прерывая капеллана, бесстрастно рассмотрел пришлеца. Поношенная одежда, но на поясе неплохой меч – Герцог мог судить только по видной из ножен гарде и рукоятке, но чутье подсказывало, что это оружие ковалось для богатого человека. Конечно, меч добыт в бою или украден. Слуги, повторяя за лучниками, болтают, будто парень выхватывает оружие быстрее, чем летит стрела. Герцог усмехнулся: вот так рождаются легенды о непобедимых воинах. А ведь герой-оборванец наверняка стоял вполоборота к воротам, меч держал наготове, прикрывая его туловищем, – со стены немного разглядишь. Ну, а рассечь стрелу Герцог в юности тоже мог.
Повелитель Ланда умел и друзей, и врагов измерять тяжелым проницательным взглядом, чтобы у них не оставалось сомнений: господин знает о них все, просто господина пока не интересуют их прегрешения. Но этого было не смутить. Он явно впервые оказался посреди такой роскоши и во все глаза разглядывал комнату, канделябры, гобелены. И особенно кровать – огромную, с пуховыми покрывалами и башней подушек в шелковых наволочках. На самого Герцога едва взглянул, будто это он, чужак, принимает назойливого просителя.
– Узнаешь меня, сеньор?
Герцог отметил, как четко он теперь говорит по-регинский. Как человек, который годами учился не вставлять в речь ни одного чужеземного слова. В Регинии наречие Островов могло дорого ему обойтись.
– Тебя я последний раз видел юнцом. Я редко встречал людей с таким дьявольским цветом глаз. А оборванцев, которые, мне не кланяются, – еще реже. Таких я долго не забываю.
– Ну а я, – ответил пришлец, – последний раз видел тебя, как и сейчас, стариком. Я пришел помочь, пока ты еще не рассыпался в прах.
– Помочь? Ты, похожий на бродягу?
Герцог никогда не видел его улыбки – только усмешку. Женщина сказала бы, что он красив, а старик в идеальных чертах лица различил что-то намеренно-хищное. Этакая сметающая всех и все самоуверенность человека, не умеющего проигрывать. Чужак был выше большинства его людей – а ведь обычно наоборот, островитяне против регинцев не вышли ростом. Он не выглядел громилой, но интуицией опытного воина Герцог чувствовал, что это самый опасный противник из когда-либо встреченных. Любого в замке одолеет.
– Похож я на разбойника, я разбойник и есть, и за мою голову назначена награда по всему Сильву и Монланду. Но я могу помочь построить корабли, способные переплыть Море и добраться до логова твоего заклятого врага.
Герцог полвека правил Ландом, давно привык скрывать удивление. Он словно не заметил повисшую в комнате тишину, только глаза его чуть сощурились.
– Мои герольды не кричали на каждой площади о том, что я строю корабли. Откуда ты про них знаешь?
– “Кто имеет уши слышать, да слышит” – так ведь говорят священники? – Теор, не дожидаясь позволения, сел на богато отделанный сундук. – Ты вздумал покорить морских дьяволов, но твой народ не покорил даже волны. Если ты и построишь корабли, способные несколько суток не видеть суши, если найдешь людей, что при шторме умеют не только молиться, – пройдут годы, прежде, чем они узнают дорогу к Островам. Скорее Острова найдут вас раньше и отправят твои суденышки к Маре в пучину. А может, тебе известны подходы к Большему? Ты повеселишь разбойников, когда твои корабли сядут на мель возле берега. Я мог бы помочь.
– Интересно, зачем это тебе? Ведь не ради награды.
Пришлец отрезал:
– Не интересно! Просто радуйся, господин, что получишь в руки злейшего врага.
– Так хочешь отомстить бывшим приятелям? Ладно, – проворчал Герцог, – я старик, а не старуха, любопытничать не стану. Мне все равно, что они тебе сделали. Но я не привык кормить в своем замке задир…
– Не задирайте – тогда и жалеть не придется.
– …язычников…
– Мне все равно, в какого бога не верить.
– …и наглецов, что смеют меня перебивать! – жестом он оборвал колкий ответ. – Иди, морской дьявол, жди моего решения. Кормить тебя будут.
– А не боишься, что я передумаю, пока ты будешь решать?
Вот теперь Герцог по-настоящему рассмеялся, что нечасто с ним случалось.
– Давно же мне никто не говорил, что я боюсь. А ты мне нравишься, разбойник. Шутом тебя точно следует оставить. Теперь иди… Нет, сначала ответь: по всей Регинии ходят слухи о какой-то ведьме, чуть не утопившей берег Лусинии. Что ты знаешь о ней?
– Я не верю в сказки, – отвечал Теор.
Когда стража его увела, Герцога кивнул мальчику-пажу, которого держал при себе:
– Интересный наглец. Сатана кует души беров из кинжалов. Этого в адской кузнеце забыли остудить.
Мальчик предание о кинжалах слышал в первый раз и очень смутно представлял, кто такие беры, но привык, что господин говорит сам с собой. Герцог велел:
– Беги, Рэн, позови моего сына, – а слугам сделал знак уложить себя в постель. В спальне топили камин, и было непривычно тепло для зимы. Господина укрыли одеялом, подбитым мехом горностая, которое его так и не согрело. Последние лет десять он дал себе право: отдыхать, когда устал – оказалось, это приятно. Было время, когда он и со свежей раной рвался в бой. Когда-то считал это доблестью, а теперь – позерством. Видно, слишком давно он был стар.
Сеньор Ланда верил, что про врага надо знать все, о древней истории Островов он мог бы рассказать больше Жриц. Ведь на Островах прошлое хранили легенды, а в Регинии – письменные хроники. (Герцог, в отличие от многих феодалов, дал себе труд обучиться грамоте.) Разбойники считали себя потомками народа, что когда-то населял Беру. Но пять веков назад, в эпоху заселения Островов, туда бежали любые изгои, которым хватало смелости пересечь Море. Лесные Земли, которым предстояло стать Регинией, бурлили от наплыва новых народов и вражды между старыми, от борьбы прежней религии и единобожия – Море скрыло проигравших. Длилось бегство меньше века. Войны в Регинии продолжались – не стало то ли смельчаков, то ли места на Островах.
Многое Герцог знал о древности и почти ничего о нынешних Островах. Задира с того берега бесценен – это старик понял еще годы назад, когда помиловал его в Рогатой Бухте. Герцогу повезло схватить его в день, когда изгнанный и потерянный, морской дьявол был не готов умереть за своих. Но господин Ланда сразу увидел: перед ним далеко не трус, силой от такого мало чего добьешься. Пусть однажды сам придет с просьбой о мести. С его помощью Герцог до конца исполнит клятву, которую дал когда-то на пороге смерти: защитить от разбойников Ланд. Все возможное он уже сделал, осталось невозможное, то, чего раньше не совершал никто.
За долгую жизнь Герцог каких только людей не встречал, а уж жаждавших мести – десятки. Мечтает в пепел превратить дом, куда не может вернуться. Бывшая родина – она вроде женщины, что отвергла. “Мальчишка, – думал сеньор, – хоть и не молод уже, все равно мальчишка”. Теперь он о многих так думал и понимал, что это еще одна черта старости – видеть в людях обиженных детей, которым не хватает то ли порки, то ли матушки. Что ж, повелитель Ланда мало верил в любовь и преданность, но ненависть – чувство надежное.
Герцог объявил сыну свое решение. Лукаво сощурил глаза в ответ на вопрос Гэриха: как можно довериться разбойнику?
– Сын мой, Господь ошибся, создав такого человека бером. Родиться бы ему правителем какой-нибудь крупной сеньории… И мы давно уже прибрали бы эту сеньорию к рукам.
На другой день Герцог услышал об Островах больше, чем слышал за всю жизнь. Ветра и течения на пути, удобные бухты и заливы Большего, количество кораблей в Гавани – за эти сведения сеньор, не раздумывая, отсыпал бы мешок серебра. А надо было лишь кивать и подливать Теору вина.
Через пару дней молодая служанка уступила скорее нажиму, чем обаянию Теора, и стала делить с ним ложе. Никто не замечал, чтобы дьявол-островитянин обращался с ней жестоко, но и счастливой она не казалась.
Замковой челяди потребовалась неделя, чтобы убедиться: на насмешки чужак не обращает внимания. И еще два месяца, чтобы навсегда пропало желание его задирать. Однажды Гутер-псарь выпил лишнего и кинулся на разбойника с кулаками. Единственным движением Теор опрокинул его на землю – и сломал позвоночник.
Замковому капеллану хватило одного взгляда на островитянина, чтобы перекреститься в страхе: “Да хранит нас Святая Дева!”. Как истинный пастырь душ, даже заблудших, капеллан пытался заговорить с ним о вере истинной. Тот оскалился белозубой ухмылкой: “Если ваш Распятый вправду Сын Бога – значит, Он мне ровня”. Капеллан бежал в ужасе жаловаться хозяину замка. Теору обещали намять бока, вместо того, чтоб повесить за богохульство, – так он убедился, что действительно нужен сеньору.
Месяца три спустя Гэрих впервые усомнился в мудрости своего отца.
Они столкнулись в саду замка. С годами Герцог все больше любил роскошь, уют и красоту. Одной из старческих причуд стал сад, созданный, чтобы любоваться, а не ради урожая. Яблони, груши, сливы и так росли во дворе замка и на опушке ближайшего леса. Их плоды были дикие и кислые, но их ели и делали из них вино. А под замком приютился лабиринт из кустов и невысоких деревьев. Гэрих подошел незамеченным к увитой зеленью беседке. Услышал издали смех Теора и очень удивился – так не смеются наедине, а друзей у разбойника не было.
– Морской дьявол, дашь кинжал подержать? Ты обещал! Он правда из пасти акулы?
– Ты вырежешь мне дудочку?
– Ты действительно видел Ариду?
– Конечно, видел, – подтвердил островитянин. Протянул кинжал старшему из обступивших его мальчишек. – Ну, скажи, будущий воин, разве можно выковать клинок из зуба?
– Няня говорит, Арида вся покрыта водорослями.
– Матушка говорит, что Ведьма схватит и утащит на дно, если не будем слушаться.
Гэрих так и замер, узнав голоса своих троих сыновей.
– Вот так схватит, – подхватил Теор самого маленького, – и вот так утащит! – подбросил его вверх под бурю детского визга.
Гэрих глазам своим не поверил: того ли человека перед собой видит? Неужели того же самого, что равнодушно перешагнул через тело несчастного псаря? Потом пришел в ужас: это чудовище рядом с его детьми! Разбойник заметил Молодого Герцога – и все встало на свои места. Опустил мальчика на землю, погладил по голове, а кошачье светлые глаза вспыхнули хищным.
– Хорошие у тебя сыновья, господин. Береги их, – Теор повторил тоном, от которого все перевернулось в душе Гэриха. – Береги, господин. А то вдруг что-нибудь случится.
Вино
Дельфина давно уже перестала измерять свой возраст ракушками, сбившись со счета, да и ракушек теперь хватило бы на целое ожерелье. В себе она перемен еще не ощущала – волосы оставались черными, а тело гибким и выносливым. Она отслеживала годы по-другому. Сперва – по детям. Из одиннадцати отпрысков Аквина и Цианы были живы семеро. Дельфина была сестрой шестерых родных братьев и сестер, теткой целой толпы племянников, да и всех детей на Островах привыкла считать не чужими. Те, кого она помнила младенцами, стали выше нее. Дэла, дочь Дэлады и Аква была уже замужем, Посвящение их сына Алтима вот-вот должно было состояться.
Дэльфа походила на мать внешне, но совсем не от Дельфины унаследовала задор шаловливого сорванца, упрямство и жажду приключений. У девочки с Островов приключения не заставили себя ждать. На носу корабля, играя с Воздушными Братьями, она заранее представляла себя лихим Главарем. Каждому лидеру нужны подчиненные. У Дэльфы для этого была неразлучная сестренка Нела, которую она за руку тащила к шалостям, неприятностям и наказаниям – тихая регинка охотно уступала первенство.
Своеобразная награда досталась Дельфине после лусинских приключений, прославивших ее на все Острова. Мудрые долго расспрашивали ее, как ей удалось вызвать морских змей, а у нее был только один ответ:
– Не знаю.
Старухи объявили Дельфине: ни один год отныне не должен обходиться без ее участия в походах, а, значит, детей у нее больше быть не должно. Ей велели пить зелье перед каждым лунным Обрядом, чтобы бог-супруг мог наслаждаться ей, не оставляя приплода. Жрица охотно нянчила бы малыша в мире и покое, но Старухам было решать, кому и когда рожать детей, Совету – кому отправляться в рейды. Женщине и в голову не приходило, что у нее может быть собственное мнение.
Ей приказали заменить на Острове Леса Маргару. Отныне она была матушкой-наставницей и должна была убедить детей: Община – самая главная их семья, самое драгоценное благо. Но чему же ей учить воспитанников, если она отлично понимала: законы Остров неумолимо жестоки, а Совет может ошибаться и лгать? Дельфина решила просто: если не знаешь, что сказать – скажи правду.
– Свой дом, дети, никому не дано выбирать. Но да помогут боги человеку, который не умеет любить свой дом.
Настал момент, когда течение времени явилось не только в детях, но и в стариках. Из-за рейдов, служений в Святилище и Острова Леса, Дельфина почти не возвращалась на Берег Чаек. Дэльфа, Нела и Алтим, маленькая Ана и дети Меды росли на ее глазах, но Аквина, Циану и старших братьев она видела редко, а замужних сестер, что жили в Долинах, – еще реже. Она была в Море, когда Аквин внезапно умер, – даже знамения никакого не ощутила, как обычно бывало с ней перед бедой. Циана пережила мужа всего на год и тихо ушла в окружении сыновей, дочерей и внуков.
И, ясней, чем после потери родителей, Дельфина ощутила, сколько прошло лет, в день, когда непокорная, бесстрашная, вечная Тина поддалась старости и не отправилась в рейд. Целую жизнь Тина была головной болью для своих и бедствием для врага. Дельфина не представляла, что будет эта женщина делать дома. Разве что, рассказывать о молодости. Тина быстро нашла слушателя – такую же, как она, неугомонную Дэльфу. Удивительно, но Тина – равнодушная к детям, сына ни раз не приласкавшая – вдруг привязалась к маленькой дочери Дельфины.
Дельфина иногда спрашивала себя: должен ли дом, построенный к свадьбе, со смертью одного из хозяев умереть наполовину? И как сказать по каменному строению, живо оно или мертво, если оно по привычке продолжает стоять вокруг пустоты? Наэв был верен себе – молчалив и спокоен. Никто не говорил вслух, что Ана погибла давно, мог бы он и вновь жениться. Его, а не Аква, после смерти Аквина провозгласили старейшиной Берега Чаек. Отныне его слово определяло, кому стрелять на стрельбище или упражняться с оружием, кому идти в виноградник, на поле или пасти овец, что снабжали деревню шерстью. И Главарем его выбирали почти каждый рейд. Его пустой дом оживляла лишь дочка, когда ее отпускали с Острова Леса.
Дельфина удивлялась маленькой Ане. На Острове Леса та была не по возрасту задумчива, а при отце вдруг становилась отточено беззаботной и озорной – словно кто-то объяснил ей, как должен себя вести ребенок. Жрица с замиранием думала: может ли такая малышка понимать, что она – все, что осталось у Наэва? Драгоценная память. Дома девочка и вела себя, как бережно хранимая драгоценность, – сияла и переливалась всеми красками детства.
Однажды – после трагического похода к Берегу Зубов прошел год – она вдруг спросила Дельфину:
– Ана ведь не вернется, да?
Неужели целый год боялась узнать окончательно? Дельфину в который раз поразила стойкость детей: плачут, коленку разбив, но месяцами молчат о том, что пугает их до смерти.
– Не вернется, – ответила Дельфина.
Тем же тоном, что спрашивают о зеленой траве и голубом небе, малышка спросила:
– Почему?
– Потому что она умерла.
И снова девочка задала вопрос:
– Почему?
Вопрос, на который сестра Аны не находила ответа. “Потому что ее пронзили мечом. Потому что чуда не произошло, хромоножке было не устоять против регинца. Потому что всех нас рядом не было, нас в это время в другом месте убивали”, – что еще было сказать? Не было у смерти достойных причин.
– Потому что так случилось…
Каждый корабль во время рейда стремился зайти в Монланд на несколько дней – передохнуть и пополнить запасы. Эта буйная взгромоздившаяся на горы сеньория не дружила с Островами, но и враждовала не больше, чем со всеми своими соседями. Морской народ иногда торговал с монландцами, а грабил их редко. Замки были ему не по зубам, а на берегу жили лишь нищие рыбаки. Почти не скрываясь, островитяне охотились в монладских лесах, а в городских тавернах и борделях смешивались с прочим сомнительным сбродом, которым славились эти земли. В Монланде корабль Остров опасался не поимки, а грабежа. Ибо, если иные сеньоры Регинии мало чем отличались от разбойников, то монландские сеньоры не отличались вовсе ничем.
Наэв, как и все островитяне, время измерял жатвой и посевом, праздниками и походами. Он лишь приблизительно мог сказать, сколько ему лет и сколько лет прошло после гибели Аны. Вновь было лето, и вновь он был Выбранным Главарем – как говорили, хорошим. Наэв до сих пор удивлялся, что ему ставят в заслугу день, когда он попался в ловушку. Да любому пришло бы в голову искать убежища на утесе. Но любому, кроме него, отмерено хоть сколько-то везения – если не ловушки избежать, то хотя бы дурацкой болезни в самый неподходящий момент. И не пришлось бы сестренке подставлять себя всем лусинским стрелам. Но Главарем Наэва почему-то выбирали снова и снова.
Их восьми дней, сгоревших в лихорадке, Наэв запомнил лишь кружение цветных пятен и бесконечное удивление – раньше и не подозревал, что бывает настолько плохо. Но и мертвую Ану он не помнил. Утес, зреющую панику, бунт Симара – во всех деталях. Ану у дерева – нет, словно солнце его ослепило. Воображение рисовало страшные картины, где ее пытали заживо, и она кричала, как Игн, и не умирала от тысячи стрел. Наверное, в бреду привиделось. Этот мираж навсегда остался перед глазами, а реальность ускользала, словно мокрая рыба из рук. Весь тот отчаянный рейд он не говорил об Ане. Даже с Дельфиной. Даже мысленно с самим собой. Как наваждение, преследовала уверенность, что любимая встретит его дома. Знал, конечно, что этого не будет, в лодке объяснял дочери: матушка не вернется. А потом увидел свой дом пустым – и оборвалось что-то внутри. Все на свете позабыв, рухнул на пол и зарыдал. Маленькая Ана, думал он потом, ничего не поняла. Играла рядом с соломенной куклой, зарывая ее в сухую траву. Потом забралась к нему и уснула на руках, как когда-то другая Ана.
Он не искал смерти – что бы там Тина ни воображала. Не задавал вопроса: как жить без первой, последней и единственной любви? Как ему жить было определено укладом Островов за века до его рождения. Прошло года три или четыре, а Наэв каждый день удивлялся заново: ведь нет его Аны, действительно нет, как же это возможно??? Самым странным оказалось, что к этой мысли можно привыкнуть. Для друзей и родителей, для Дельфины хромоножка застыла радостным и грустным воспоминанием. Для Наэва – она словно медлила где-то, стала невидимкой, но не ушла насовсем. И не уйдет – в смерть Аны он не мог поверить так же отчаянно, как не верил когда-то в ее любовь. Чуть больше двадцати лет им было отмерено до Берега Зубов – ничем он не заслуживал такое сокровище. И вот без Аны с ним остался каждый день, каждый миг, когда называл ее своей, когда мечтал о ней, когда хотя бы видел ее, флиртующую с другим. И еще дочь, последняя искорка ее жизни.
Таверна в монландском городке. Все города Регинии, на взгляд человека с Островов, были одинаковы – слишком многолюдны. Немощеная улица, на которой десятки ног месили пыль, навоз, содержимое ночных горшков. Город благоухал выгребной ямой и десятками потных тел. Таверна показалась Наэву сточной канавой улицы. Региния славилась несколькими сортами вин, но не благодаря этому закутку, где всякий сброд за гроши напивался до полусмерти. Во время рейдов напиваться строго воспрещалось – хотел бы Наэв первый раз в жизни ослушаться в месте получше.
Он не подозревал о существовании календарей и не слыхал слова “годовщина” – но ощущал именно это. Те же ветра, те же летние созвездия, вечер всем похож на тот, последний для Аны. Сегодня – лучше уж чужой грязный город, чем тэру, для которых день такой же, как любой другой. В сомнительной таверне никому не было дела до человека, говорившего по-регински с акцентом.
Там Наэв и увидел ее. И точно мог бы сказать, что с первого взгляда среди других ее выделяла чистота. Регинские проповедники, любители рассуждать о чистоте дев, не упомянули бы служанку из таверны – но ее действительно вымыли не далее, как неделю назад. Явно старалась, чтобы смотреть на нее было приятно. Платье на ней было почти без пятен, из крашеной и когда-то добротной ткани, но латаное-перелатаное. Должно быть, переходило по наследству несколько поколений. Она разливала вино, застенчиво улыбалась гостям и замирала, когда те шарили по ней руками. Возле Наэва вроде бы пару раз задержалась дольше необходимого – девочка, едва ли на десять лет старше его дочери и более, чем на десять лет, моложе его самого.
…самый возраст Белых Лент, Ану в ее годы он и за руку взять не смел…
Он видел, как хозяин, которого девочка называла дядей, влепил ей оплеуху. Отныне девочка разносила вино и шарахалась от пьяных рук, вытирая слезы. Наэв подметил, что личико у нее по-детски круглое, но щеки впалые, худые, руки потрепаны работой, но пухлые, с детскими короткими пальцами. Едва ли она всегда ела досыта, поэтому и не расцвела, как могла бы. Молчаливый даже с родными, он вдруг подумал: ее ведь совсем некому пожалеть. И неожиданно для самого себя улыбнулся ей:
– Сядь рядом.
Служанка повиновалась. Ему показалось, что охотно. Сжалась на скамье, глядя в пол, но украдкой разглядывая чужака и не смея дать волю любопытству. Морской дьявол. Настоящий. Даже самый наивный взгляд не принял бы Наэва за регинца.
– На моей родине, – произнес он, отвечая на не заданные вопросы, – столь взрослых девиц не бьют. В чем ты провинилась?
Она руками всплеснула от удивления:
– Никто не бьет? Даже муж?
…кто посмел бы тронуть Ану? А вот ему Ана однажды чуть пальцы не сломала деревянным пестиком…
Он и теперь помнил наставления матери, в разоренных деревнях женщин не насиловал, не убивал, но к регинкам привык относиться, как к животным. Глядя на девушку перед собой, подумал, что монландки все-таки другие, не совсем регинки. Потому что… да просто потому, что с Монландом вражды нет. Она – красивая? Просто хорошенькая, как любая молодая? Наэв так и не решил. Спросил, где родители девушки. В ответ услышал то, что ожидал. Чуть больше года назад всех унесла холера. Дядя, выходило с ее слов, очень добр к ней, взял к себе в дом, кормит. Да, уверяла она, расплакавшись, ничего, кроме заботы, она от дяди не видела. Разбойник решительно не понимал, где у женщин Побережья прячется гордость.
– Мои отец и мать, – сказал он зачем-то, – тоже умерли давно. Я был не старше тебя.
Сомнительное пойло явно отжали из слишком рано снятого винограда. Матушка Ава смешивала такой сок с медом и пахучими травами. Торговец, продавший вино в таверну, видно, плохо старался, получилась крепкая кислятина. Тонут ли воспоминания в вине или наоборот становятся ярче, Наэв так и не решил, но язык оно определенно развязывало. Он рассказал про Аву, про ее медовые лепешки и внезапную смерть. Когда окошечко Нат сияло уже в полную силу, он все еще мог стоять на ногах и достаточно ясно соображал. Точно знал, что он, Выбранный Главарь, тэру покажется не раньше, чем окончательно протрезвеет. Да и городские ворота давно закрыли. Девочка угадала его мысли, хотя он ни о чем не спрашивал:
– Господин, у дяди есть сарай. Там тебя никто не потревожит.
“Господин” – так Наэва еще не называли. Монландка провела его по лестнице на задний двор, где оказались грядки моркови и укропа и тот самый сарай позади них. Видно, у сироты-приживалки здесь было маленькое царство, куда дядя не вмешивался.
Уснуть островитянин и не пытался. Забившись вглубь сырой темноты и закрыв глаза, как наяву увидел все тот же неотвязный кошмар, которого не было на самом деле. Страшную смерть Аны под пытками – от которой ее спасла смелость, не он. Впрочем, спасла ли? Наэв ведь мог только надеяться, что она не побывала в руках регинцев живой. Он вздрогнул и открыл глаза. Девочка жалась у двери, ей некуда было идти – только обратно к пьяным гостям и колотушкам дяди.
…не похожа на его Ану… совсем не похожа…
Наэв протянул к ней руку, чтоб только не быть одному:
– Если хочешь, подойди и останься со мной.
Утром Наэв проснулся, сжимая девочку в объятьях. На Островах не зазорно было провести ночь с той, что отдалась добровольно, не чужая жена и не посвящена богу. Он слышал, что у регинцев нравы иные, но мало об этом задумывался.
– Как тебя зовут?
Она пропищала:
– Тэрэсса…, – совершенно растерянная, испуганная, как птичка. Первым был у нее Наэв, и при свете дня она стыдилась поднять глаза на того, кто ласкал ее всю ночь. Смотрела исподтишка, запечатлевая его в памяти, – самый смелый свой поступок, самое яркое событие в жизни.
– Спасибо тебе, малышка, за все, – захотелось что-то ей подарить на память, но у него при себе ничего не было. Подумал, что девочка заслуживает хотя бы знать его имя. – Наэв, сын Авы и Сагитта, – назвал он себя.
Девочка повторила непривычные слова чужого языка:
– Красиво…
– Это значит "кинжал". Вот вроде этого, – указал он на Акулий Зуб на поясе. – У нас так многих зовут. Просто первое слово, что матери моей пришло в голову.
Удивляясь себе, Наэв понимал, что медлит уйти, что давно ему не было так тепло и легко.
– Хозяин накажет тебя?
Она неуверенно замотала головой:
– Священник накажет, это ведь грех… А дядя – он же сам приказал.
– Что приказал??
– Быть ласковой с посетителями…, – Тэрэсса залилась краской вины. – Не с тобой, к тебе велел не подходить. А я рада, что хотя бы первый раз я сама выбрала! – произнесла и в ужасе от своей дерзости стала оправдываться: дядя не может кормить ее даром.
Вот оно что, вот за какое непослушание она получает оплеухи. Хозяин таверны небось лично умыл и нарядил племянницу, и не за тем, что б была недотрогой.
– Идем-ка к твоему доброму дяди, – сказал Наэв. – Вместе поблагодарим.
Несколько мгновений спустя он вжал перепуганного хозяина в стену и объяснил:
– Ты догадываешься, кто я. Если узнаю, что ты снова ее бьешь, если узнаю, что ты кому-нибудь ее продал…
Он сделал для нее все, что мог, теперь действительно следовало уйти навсегда.
Девочка проводила его до двери – и вдруг кинулась на шею. Мало от кого она видела добро.
– Господин, а Анна… она умерла?
Странно и непривычно прозвучало имя Аны на регинском. Наэв так и замер у двери:
– Откуда ты знаешь?
Девочка вспыхнула до корней волос, пролепетала:
– Ты ночью меня так называл… Анной… А то, что ее нет, я по глазам твоим вижу…, – и вдруг отчаянно вскинула голову, выпалила. – Я буду за ее душу молиться, господин, и за тебя! Даже, если это грех! Всю жизнь буду!
И на следующий год его корабль, "Скакун", пристал к берегам Монланда, и Наэв нашел ее – напомнить о себе не столько ей, сколько хозяину таверны. Тэрэсса встретила его, будто последний раз видела вчера, такая же покорная, тихая, влюбленная. Отчего-то испуганно прошептала, что в сарай теперь нельзя. Ни одна женщина еще не смотрела на Наэва с таким обожанием, уж, конечно, так не смотрела Ана, любившая его, но не преклонявшаяся перед ним. Если Тэрэсса и слышала слово “гордость”, то на себя это понятие, словно платье королевы, примерять и не думала.