Vyacheslav Leikin
'Not this one, not the truth-wit who, inspired…'
Let us honor the madman
Jean-Pierre Beranger
* * *
Not this one, not the truth-wit who, inspired,
Pontificates and makes his careless way
Up to the gallows, who is always trying
To put it to you straight and to your face.
Not this self-swallowing snake, this wingless dodo —
But that one, he who lied and covered up,
Who peered into the chasm and understood
That there, within those depths, is not the past,
But our tomorrow, whose assault is yet to come,
Whose stench is yet to rise up to our nostrils.
Anna Akhmatova
'True tenderness can’t be mistaken…'
* * *
True tenderness can’t be mistaken
For anything. Quietly it stirs.
In vain you envelop caressingly
My shoulders and breast in furs.
In vain you speak to me softly,
Your humble first love confess.
How well do I know your glances
That insatiably rove and press.
Anna Akhmatova
'Madness has now spread his wing…'
* * *
(from Requiem)
Madness has now spread his wing
And half my soul is in its shadow.
He pours me fiery wine to drink,
He beckons me to his dark meadow.
I understand I must surrender,
That victory belongs to him;
As my own raving fills my hearing —
A stranger’s voice, confused and dim.
I know that pleading would be wasted,
It’s useless to implore and weep.
All that I cling to will be taken,
There’s nothing that is mine to keep.
Not the remembrance of my son,
His gaze engulfed in horror, frozen;
Nor the arrival of the storm,
Nor the brief meeting in the prison,
Nor the dear hands, cool to the touch,
Nor the lime trees astir with birds,
Nor the ethereal, far away
Sound of the last consoling words.
Anna Akhmatova
Crucifixion
Weep not for me, Mother,
Seeing me in the coffin.
(from Requiem)
The choir of angels praised the hour of glory,
The firmament became a molten sea.
He asked His Father: «Why did you forsake me?»,
Then, to His Mother: «Oh, weep not for me.»
Magdalene collapsed, convulsed with weeping;
The beloved disciple stood frozen, dazed.
Yet to where the Mother stood in silence
Not a one would dare to lift his gaze.
Anna Akhmatova
The owner
To E. S. Bulgakova
In the chamber where I’m dwelling
Lived a sorceress before:
When the moon is new her shadow
Yet appears beside the door.
By the threshold stands her shadow,
In its customary place,
As elusively and sternly
It is gazing at my face.
I myself am not of those
Whom another's charms can sway.
I myself… But no, my secrets
I don't freely give away.
Hava Broha Korzakova
'A winter thaw is almost bare of beauty…'
* * *
A winter thaw is almost bare of beauty —
A soupy mix of sand and salt and sod.
A world made up of icicles and bleakness
Does not reveal the master plan of God.
In order to discern it, gaze intently,
But not at faces, nor the many books
Held close to faces. Not a page within them
Says anything, no matter how you look.
Perhaps the branch that spreads its patterns over
The human mass that hurries through the rain,
May sketch a pictogram in otherworldly language,
Make the preliminary outline plain.
Hava Broha Korzakova
'Between two languages…'
There is one thing I'd like to tell the poets:
Learn to be silent till the poems come.
Maria Petrovykh
* * *
Between two languages my words have lost their way.
My mouth is numb to either tongue today.
Hour after hour drop down and are absorbed
By CNN, report after report.
I wanted poetry to glue and hold together
This shredded day. But it unravels further.
I'm sinking. Yet a hundred years from now
What will it matter? Who will even know?
Silence is wisdom's path to glory (so they say).
The bitch of poetry is not in heat today,
For all the males are dead or far away.
So let the Internet and wine help keep me warm.
My hopes lie in my tongues. Though now struck dumb,
I know it's «silence, till the poems will come».
Ed Pobuzhansky
Conversation
I started having conversations with my cat
And with my radio. So, Siri, tell me, friend,
What will it lead to? Cobwebbed, frail
Will I be talking to my shadow in the end?
I started having conversations with myself.
I wish it were a witty repartee, a joke.
Instead, it’s trial by combat with the truth,
A truth that does not hesitate to stab, to choke.
I started having conversations with my dad.
For years, we used to fight, to rage and rave.
But here I am: gray hair, his face – now my face,
Bawling, as I uproot the nettles on his grave.
Ed Pobuzhansky
Neighbor
In the morning, cold white light
Blankets all like heavy snow.
There’s my neighbor walking by;
His tracks fill with drifting glow.
“Neighbor!” I call loud and clear.
But my neighbor does not hear.
He is walking, white-haired, tired
Further, further,
Higher, higher…
Ed Pobuzhansky
Buttons
“You, Russians, always complicate everything,”
Sighed the Czech poet and translator,
Shutting my book;
“Who needs rhymed poetry nowadays?
Maybe just the kids!
Today, rhymes are as incongruous
As a row of buttons on a naked body!”
I kept silent.
I was reluctant to admit
that in my childhood,
whenever I came to spend the summer
at my granny’s,
I loved to sift through
the multicolored buttons
in a tin box.
Made of mother of pearl, glass, steel,
In all shapes and colors —
to me, they seemed like a genuine
treasure!
I even wanted to filch one —
A yellow button with a star, —
In order to trade it for a slingshot…
And, when I and my friend, Sashka,
ran away to the lake,
we would come home
only at the end of the day,
when the June sun
was sinking below the horizon,
like a large red button.
Ed Pobuzhansky
Parting
Sometimes it happens like this:
You are still together.
In the morning,
You drink the stone-cold coffee,
You finish off the omelet with bacon
(That is, by the way, over-salted as usual).
But already,
Somewhere in the bedroom,
On the upper shelf of the closet,
The blue suitcase
Has impatiently clicked its lock.
Ed Pobuzhansky
Puppy
Sometimes at night I cry and whimper.
But don’t you dare to howl along.
Stay down, puppy, and remember
I am the boss here, wise and strong.
Yet you jump up. You lick the tears
Right off my cheeks. You break my rule.
“Don’t cry, boss of my heart. I’m here
To care for you, my restless dear,
My doggie god ….
My fool…”
Ed Pobuzhansky
Telephone call
Each recently deceased person
Is granted the right
To a single short phone call —
Just long enough to say
That all is well.
Usually, the call goes to the kids,
less frequently to the parents;
husbands and wives get called quite a bit
(sometimes even the exes!);
almost no one calls
the hospital,
the workplace,
the church,
the bank.
No one ever tried to get through
to a televised call-in with the President,
the seance with that spirit medium
famous for his TV show.
It is said that these numbers
aren’t even in the telephone directory.
There are only these:
mama, papa,
son, daughter,
beloved.
Ed Pobuzhansky
Silence
I shed one language after another:
Russian, Romanian,
English, and another one, and another one…
Here I am, stripped bare
Of my wordy wardrobe.
Struck dumb.
All I can wrap around myself now is
weeping.
In silence.
Переводы на русский язык
Translations into Russian
Малышка-паучишка
Из народной поэзии[3]
Малышка-паучишка
Решила влезть на крышу,
Ползёт по водостоку
Всё выше, выше, выше.
И вот она почти что
Взобралась на карниз.
Но вдруг весенний ливень
Смыл паучишку вниз!
Гляди, сметает солнце
Лучами облака.
И к цели паучишка
Придёт наверняка!
Роза Вайсберг[4]
Просто отыщи
Если сидишь
молча,
есть что услышать.
Если лежишь
с закрытыми глазами,
есть что увидеть.
Даже если это молчание,
даже если это темнота,
есть на что обратить внимание.
Просто отыщи это.
Спэрроу
Поэтическая страховка[5]
Я начал оплачивать поэтическую страховку.
Теперь, если в «Нью-Йоркском книжном обозрении»
Рецензент разгромит мои сонеты (и я
Смогу доказать ущерб), мне
Полагается выплата. Или, положим,
Я напишу в поэме: «Стивен Фильдштейн
Украл у меня колоду гадальных карт,
Когда мне было двенадцать лет», и он
Затеет судебное дело – мои расходы вернутся.
Или поэта помельче потянет на плагиат
Одного из моих стихов – а я защищён.
В наши дни поэтическая страховка
Есть почти у всех профессиональных поэтов.
Университеты выдают полисы
Преподавателям.
Дилетантом выглядит «поэт без страховки».
(Это обидная кличка.)
Сара Тисдейл
Твой ум и мой[6]
Твой ум и мой, себя освободив
От страхов плотской глины, воспарив —
Любовники, вдвоём, обнажены, —
В пространстве мыслей реют, беспечальны,
Восторгом необузданным пьяны.
Мы с одинокой завистью глядим
Вверх. Там для них не меркнет свет хрустальный,
Ненастных нет ночей, нет мглистых зим.
Тамара Збрижер
Когда Холокост сжигает твою историю, ты создаёшь миф
К картине Марка Шагала «Красный еврей»
Рука зелёного цвета,
Позеленевшая не от жадности,
А мерцающая изумрудной плесенью
В суставах пальцев, когда-то державших
Ружьё, лопату, семена, книгу,
Тогда как другая рука
Обнимала его Риву, их дочерей,
Их внучат. Рука, зеленевшая,
Как яблочная завязь,
До тех пор, пока инструмент не выпал из его пальцев,
Его колени не подкосились на пороге
Его избушки на курьих ножках,
Построенной на костях тех,
Кого он любил: мамы, папы,
Всех его красавиц-сестёр.
Зеленевшая, как лето,
Занесённое метелью белого пепла,
Оставшегося после пламени,
Которое обглодало их до голых костей.
Он вернулся с фронта израненный,
Но всё же уцелевший. Он выбежал
На сожжённое поле, где когда-то стоял дом,
Где когда-то жили мама, папа,
Все его прелестные сестрички,
Где теперь была могила
Без надгробья, без памятника.
Он сидел там, где когда-то стояло крыльцо.
Он сидел день и ночь, пока солнце
Не встало в зените, не вытопило из него
Целительный пот, хлынувший на землю,
Как поток слёз, оросивший почву,
Пропитавший пепел тёмным цветом плодородия.
Он встал, срубил под корень красные дубы, заложил фундамент,
Которому и Соломон бы позавидовал.
Он посеял семена, которые проросли,
Разрослись фруктовым садом, где зелёные яблоки
Наливаются таким сладким соком,
Что приходит на ум: даже пепел
Может питать корни.
Все его малыши любили запах
Дубовых брёвен и земли, и никто не умирал
В этом доме. Когда жизнь его возлюбленной Ривы
Стала иссякать, он вынес её в сад, поставил её
Между двух яблонь, и она слилась
С их корой, с их xризопразовыми плодами.
Когда все дети и их дети ушли —
Кто в одно будущее, кто в другое,
Когда вся работа во дворе
Была закончена раз и навсегда, заходящее солнце
Одело в багрянец дом, где он сидел на пороге,
Построенный его осиротевшими руками
На костях тех, кого он любил,
Для плоти от плоти его любви.
И его кости вросли в этот дом,
И дом врос в зелень.
Джейн Хёршфильд
Посланник
В той комнате однажды промелькнула тощая крыса.
Через два дня – змея.
Увидев меня у входа,
Она метнулась полоской длинного тела
Под кровать и свернулась клубочком,
Как ручной домашний зверёк.
Я не знаю, как и та и другая
Смогли проникнуть, потом исчезнуть.
Позже фонарик не высветил ничего.
Целый год я наблюдала,
как нечто – ужас? счастье? горе? —
наполнило, а потом покинуло моё тело.
Не поняв, как оно проникло,
Не поняв, как оно исчезло.
Оно зависало там, куда словам не добраться.
Оно засыпало там, куда не пробиться свету.
Его запах не был похож ни на змею, ни на крысу,
Ни на чувственность, ни на смиренье.
В нашей жизни открыты пространства,
О которых нам ничего не известно.
Через них,
Звеня бубенцами, свободно проходят стада,
Жажда свела им бока, на мохнатых ногах – иноземная пыль.
Джейн Хёршфильд
Равновесие
Равновесие тем заметней, чем ближе его потеря.
К примеру, в шатком переступании слона
На тумбе посередине манежа
Или в том мгновении,
Когда приставная лестница начинает крениться,
Но всё же находит опору.
А ещё случаются загадочные отклонения.
Посуда вымыта и расставлена.
Проходит час, другой,
Железная миска гремит об пол.
Вес испаряющейся воды —
Вот и всё, что могло измениться.
Картину, годами висевшую прямо,
Однажды утром – отчего? – приходится подровнять.
Тебе знакомо ощущение, когда равновесие покидает
Твоё прихотливое сердце:
Закравшееся беспокойство, чуть заметный уклон.
Уже в тот миг неизбежна
Вся сила взрыва,
Та жизнь, про которую всегда будешь говорить:
«Впоследствии».
Джейн Хёршфильд
Красный лук, черешня, варёная картошка, молоко
Вот душа, которая не принимает ничего.
Упрямая, как маленький ребёнок,
Отпихивающий манную кашу, персики, гренки.
Следы слёз высохли на щеках.
Рот не размыкается в обоих направлениях.
Спрашивай, если хочешь,
Простой ли это каприз или попытка дождаться лучшего.
Суп остывает…
Мороженое тает в стаканчике.
«Не это – вот и всё, в чём она уверена. – Не это».
Так полевые цветы отказываются пить в кувшине.
А сердце лишь беспомощно наблюдает издалека.
Стихотворение с двумя окончаниями
Скажешь «смерть», и вся комната цепенеет —
Даже диваны перестают двигаться,
Даже настольные лампы.
Как белка, которая вдруг ощутила чей-то взгляд.
Произноси это слово без передышки,
И всё начинает двигаться вперёд.
Твоя жизнь приобретает
Прерывистость старинной киноленты.
Продолжай произносить его,
Держи его во рту, миг за мигом,
И оно станет просто слогом.
Супермаркет завертится вокруг трупа жука.
Смерть прожорлива, она заглатывает всех живущих.
Жизнь прожорлива, она заглатывает всех мертвецов.
Ни та ни другая никогда не удовлетворятся, не заполнятся,
Каждая всё заглатывает и заглатывает весь мир.
Хватка жизни так же сильна, как хватка смерти.
(Но канувший, канувший возлюбленный, о, где же?)