Басад

Психосессия

– Привет, Ян. Как дела? Как себя чувствуешь?

– О-ох… какие-то непролазные дебри… – я обхватываю голову руками и скольжу невидящим взглядом по узорам выцветшего ковра.

– Хочешь поделиться? – почти шепотом произносит Рут, выждав минуту-другую.

– Да уж! Придется! – вскидываюсь я, озлобляясь на себя и свое аморфное состояние. – Куда не плюнь, кругом ублюдки. Один другого краше… – я с остервенением потираю виски. – Все опостылело. Тревожный Магистрант вампирит окружающих, МАксим – колхозный рыцарь – задолбал с его бойкотом и попытками примирения, ну и профессор Басад в своем репертуаре… А, да! Еще этот курс его… курс выживания – иначе не назовешь… – на меня снова наваливается сосущая тоска. – Не знаю, не знаю… Я скоро сойду с ума…

Опять воцаряется тишина, и я начинаю грызть себя за это – за несостоятельность, за неумение приступить к чему-либо без хождений вокруг да около, без предисловий, без экивоков. Хотя, казалось бы, к чему это тут – в до боли знакомом кабинете психоаналитика.

– Даже не знаю, с чего начать… – через силу выдавливаю я.

– Начни с чего-нибудь, – подбадривает Рут. – Не важно, с чего.

Я тяжко и как-то чересчур трагично вздыхаю. Что со мной такое? Что за слюнтяйство?

– Как-то вся жизнерадостность прошлой недели выветрилась. Наночастицы, теснота в комнате и Тревожный Магистрант… – Воспользовавшись санкционированной лазейкой, я принимаюсь говорить совсем не о том, о чем следовало бы: – Почему я должен, кроме профессора Басада, терпеть еще и его истерические закидоны?

– Что-то снова произошло между тобой и научным руководителем?

– Вот именно… Сперва я завалил первый экзамен. Ну, не завалил, но для аспирантов недостаточно проходного балла, надо сдать на отлично, а не то начинаются проблемы.

– Мм-угу, – понимающе кивает Рут.

– Потом он подставил меня на переэкзаменовке. До сих пор не могу понять, что это было.

– В каком смысле подставил?

– Ну,.. я там решил как бы в зеркальном отражении. В принципе, от этого ничего не меняется.

– Мм-угу.

– Та же задача, то же решение. Целый час бился. Потом вдруг меня осенило, подзываю Шмуэля, спрашиваю: “Можно так оставить?” А он: “На экзаменах следует решать то, что задано, а не что вздумалось!” Не помнишь? Я же тебе рассказывал.

– Помню, конечно. Только хотела уточнить.

– Ну вот. Вздумалось мне, понимаешь ли! Он же насильно меня записал. И все это изначально преподносилось в виде необязательной просьбы – походи, послушай. Аккуратненько, без нажима, прям как с нанотехнологиями… чудеса маневрирования, я только постфактум осознал, что область моих исследований изменилась. Шмуэль в прошлом году грантов нахватал, и теперь надо поставлять продукцию. Он же все наперед знал, заранее спланировал запихать меня в нанотехнологии, а прикидывается, будто это вышло само собой…

Да, так вот, в разгар сумасшествия со стипендией Азриэли профессор Басад вдруг зачисляет меня на курс. И беспечно так говорит: “Да ладно, это все для видимости”. Но экзамен-то не видимость. И после бессонных недель с этой стипендией остается пять дней на подготовку. И что? И как? При таком-то объеме материала…

– Мм-угу, – очередной проникновенно-сочувствующий кивок.

– В общем, к первому – не успел подготовиться. А на переэкзаменовке они меня оба подставили. Неясно зачем.

– Кто оба? О ком ты?

– Оба! Шмуэль велел перерешать все заново, а потом, когда я сдаю, он добродушно усмехается: “Ну, ты же понимаешь, что можно было оставить как есть. Зеркально, не зеркально – какая разница?”

Рут нахмурилась с какой-то трогательной сосредоточенностью.

– А я кучу времени убил, чтобы переписать, перерисовать графики… естественно, не успел закончить другие задачи, и снова оценка так себе. И уже предупреждение с кафедры. Пугают, что стипендию отберут. И знаешь, Шмуэль так это мне… ну, когда я сдавал… будто это какая-то наша общая шутка, типа и я, и он все прекрасно понимали…

– Это ты уже говорил, а кто второй? Ты сказал “оба подставили”.

– А, ну… Там как-то странно все… Телохранитель премьер-министра, который сидит со мной в комнате и ассистирует на курсе, – у нас чудесные отношения. Ни разу ничего такого. Ни конфликтов, ни даже намеков. Он сопереживал мне из-за этой фигни, которую Шмуэль устроил… Так вот, отзывает он меня в сторонку за пару дней до переэкзаменовки и по секрету сообщает, что задачи будут те же. Идентичные. И что же? Нам раздают вопросник, а там ничего общего! Я, конечно, по всему материалу готовился, но… Вот как это понимать?!

– И ты с ним объяснился?

– Нет. Что тут скажешь… Он экзамен проверил, влепил неуд и как ни в чем ни бывало глядит сочувствующим взглядом. И тот, и этот меня так искренне надули – в голове не укладывается. Я прям видел, как Телохранитель переступает некий… внутренний барьер. И Шмуэль, принимая мои листки, лучился такой добротой и участием… И что теперь? Не идти же к Шмуэлю доказывать, что он меня обманул, или этому – Телохранителю – предъявлять…

– Да, – Рут помолчала. – Очень тебя понимаю.

– Кстати, с этим курсом та же история, как и со стипендией Азриэли.

– Что ты имеешь в виду?

– Да то, что курс не мне нужен, а Шмуэлю. Материал-то я знаю. Это моя специальность, в конце концов. С какой радости мне экзамен? Решать интегралы на бумажке наперегонки со студентами, которые четыре года подряд тренируются… Такие вещи моделируются на компьютере. Я их от руки лет десять не решал… Ох, эти тошнотворные подробности…

Я замолчал, чувствуя, что нет сил дальше хлюпать в этом болоте.

– Ты уже устал? – вкрадчиво спросила Рут.

– Тошнотворность – она в мелких обыденных деталях… Fuck!!! За что так подробно?!

Она дала мне немного перевести дух и продолжила:

– Давай все же разберемся. Тебя выдвинули на престижную стипендию. Что тебе кисло?

– Да уж, выдвинули… Видишь ли, и стипендия, и курс нужны в основном Шмуэлю. Со стипендии – деньги факультету и ему на исследования. Взяли именно меня не из каких-то личных симпатий, или в виде одолжения, а по расчету. У меня наилучшие шансы. Вот и все. А курс… Шмуэль хочет в следующем году сделать меня своим ассистентом. Телохранитель скоро заканчивает, и в аспиранты к нашему профессору его совсем не тянет. Кому отдуваться? Естественно, мне.

– Но ты же сам хотел преподавать. Верно?

– Хотел. Но не с моим научруком – то-то нам трений мало. Я хотел другие предметы. Но нет, он настоял. Договорились, что буду посещать лекции в качестве вольнослушателя. И тут его какая-то муха укусила. “Как это так, ассистент профессора, который сам курс не прошел? – и смотрит укоризненно. – Тебе это кажется логичным?” Логичным, не логичным… Мне ничего не кажется, мы же именно об этом и договаривались.

– Ладно, хорошо. А что теперь?

– Неясно. До него в итоге дошло – после того, как я месяц на стену лезу… Дошло-таки, что он сам себе стреляет в ногу – пересдать-то можно только через год. И либо я ассистент, либо беру курс заново. А ему нужен ассистент. Да и не могу я год без аспирантской стипендии… придется бросить, уйти. И что тогда? Кто будет ассистировать? Кто представлять Технион у Азриэли?

Рут издала очередной хмык, полный всепонимающего сопереживания.

– В общем, думал он, думал и надумал дать мне проект. Отвел на это три месяца. Причем не просто проект, а именно по моей специализации. Я так обрадовался, даже поверить не мог.

– Ну вот видишь! Замечательно, очень за тебя рада.

– Ага, охренеть, как здорово! Сначала он потребовал, чтобы я в качестве проекта сдал компьютерную модель, которую разработал пару лет назад в одной фирме… Понимаешь масштаб абсурда? Он на лекции больше десяти минут распространялся об этой модели, как о технологическом прорыве и гордости нашей страны. Лекции на Ютуб лежат, каждый может полюбоваться… И при том создатель этого продукта заваливает вводный курс по этой же теме.

– Это все же разные вещи, – уклончиво обронила Рут. – Меня интересует этический аспект. Разве он имеет право требовать то, что сделано в коммерческой фирме?

– Нет, конечно. Это кража интеллектуальной собственности. Уголовщина. И “расплатиться”, – я изобразил пальцами кавычки, – за нее он хочет оценкой за курс. В каком искривленном пространстве такое сопоставимо?!

– Но ты-то сам как себя с этим чувствуешь?

– Да никак. С моральной точки зрения я еще не отошел от новогоднего выяснения моего этого… вероисповедания и расовой принадлежности. Как он смеет навязывать свои религиозные убеждения, орать, еврей я или не еврей…

– Это до сих пор тебя тревожит?

– Тревожит? – я расхохотался. – Меня бесит. Не то что мне так уж важно считаться “кошерным” в его глазах евреем, но что за дичайший ультиматум – либо ты с нами, либо против нас? И если – с нами, ты обязан принять наше мировоззрение и ненавидеть его псевдо-римлян – итальянцев, которые, – я снова изобразил пальцами кавычки, – “распяли” Христа. Да и самого Христа – за то, что его “распяли” итальянцы!

Рут грустно улыбнулась.

– Экие негодяи эти итальянцы – взяли да распяли. Вероятно, по повелению Папы Римского. Они же римляне, как-никак!.. Ох, знаешь, с практической точки зрения, меня гораздо больше парит дышать испарениями наночастиц. Это уже вопрос здоровья… А законы Шмуэль и так все время выворачивает наизнанку. Впрочем, не беспокойся: то, что было в той фирме, для нашей лаборатории все равно не подходит. Думаю, мне удастся слепить достаточно качественный аналог.

– Ясно… Но, тем не менее, это важный момент: если он заставляет тебя делать что-то незаконное, ты должен к кому-то обратиться.

– Да не к кому обращаться! Там как в феодальном обществе: вассал моего вассала – не мой вассал. Даже декан не станет указывать профессору. Кстати, травить нас ядовитыми испарениями, экономя на защитном оборудовании, – по-твоему, законно?

Рут выдержала паузу, чтобы моя истерия, усугубленная рецидивом нанопаники, сама собой рассеялась, не встретив сопротивления. Но куда там, точка невозврата была уже пройдена.

– Ладно, давай вернемся к настоящему…

– Что значит “ладно”? Ты оправдываешь?

– Хватит выкапывать обиды полугодовой давности! Выкапывать, возводить для каждой пьедестал, церемониально водружать и самозабвенно любоваться… Это тупик. Это ни к чему не ведет.

– Так ты же сама спросила! И потом, я до сих пор их расхлебываю. Никуда не делись ни наночастицы, ни его ксенофобия, ни…

– Да, спросила, – кивнула она, – а теперь я предлагаю сосредоточиться на расхлебывании, а не на оплакивании. Нечего увековечивать уязвленность.

– Знаешь,..

Подчеркнутое спокойствие и ее мягкий тон распалили меня еще больше.

– Знаешь, я уже начинаю терять смысл… Какого черта? Пока расхлебываешь одно, в пять раз больше наваливают – сплошная вонючая трясина, какое-то непролазное болото.

– Вернемся к сегодняшнему проекту. Ты сказал – сначала он потребовал продукт другой фирмы, там, по-видимому, было какое-то потом?

– А-а… Ну, потом он урезал сроки. Теперь на все про все три недели. Как ему не совестно регулярно перекраивать реальность? Она же в конце концов не выдержит… лопнет… Шмуэль ведь, по сути, никогда ничего не обещает. Все его так называемые обязательства обусловлены Божьей помощью. Крайне удобная позиция – если что, можно развести руками и отбояриться, сославшись на волю Господню. Вот тебе и очередное болото. Да какое болото?! Просто море дерьма.

– Разве реально уложиться в такие сроки?

– Не, погоди. Я еще про дерьмо не закончил. Вся моя аспирантура походит на американские горки. Только из дерьма. Сперва я вкалываю на добровольных началах, потом меня не принимают по-человечески, а берут на испытательный срок – отдельное спасибо предыдущему научруку. Потом выдвигают на престижную стипендию, выбирают представителем всего института… пара недель затишья и… Та-дам! Заваленный курс, грозят отобрать аспирантскую стипендию и вызывают на разбирательство на кафедру.

– А при чем тут твой прошлый научный руководитель? Ты о нем не рассказывал.

– Ну, это отголоски прошлой жизни… до того, как я стал ходить к тебе и еженедельно исповедоваться.

– А подробнее?

– Да пожалуйста! Тоже чудесная история. И опять о дерьме. Профессор Ван Виссер… впрочем, у него совершенно непроизносимая фамилия, звали его Пини. Когда я заканчивал магистратуру, он прозрачно намекнул, что если не пойду к нему в аспирантуру, могут возникнуть сложности с защитой. – Я нервно рассмеялся. – Половину своих магистрантов он действительно заваливал, так что это не был голословный ультиматум.

Пини – это тот, который прозвал сам себя пиписькой, а меня держал за придворного шута.

– Помариновал меня в подвешенном состоянии, а через месяц подкатывает: “Пойдем, – говорит, – в паб, потолкуем о будущем в неформальной обстановке. Мы вместе преодолели долгий путь…” И там – в пабе – принялся лапшу на уши развешивать, я-де прекрасный аспирант, бла-бла,.. и он хочет, чтобы я остался. Давай, мол, составим четкий договор и не будем повторять былые ошибки. Я, конечно, не стремился еще лет на пять к нему в рабство, но куда денешься. Подписал он мои условия, я защитился, поступил в аспирантуру, и в течение нескольких месяцев он отменил один за другим все пункты договора. Я ему документ сую, а он: “Видно, многовато выпил. На трезвую голову я бы на такое никогда не согласился”.

– И что ты сделал?

– Ушел, а что оставалось? Профессор Басад, то есть Шмуэль, на Бога стрелки переводит, а Пини – на пиво. Совесть, что ли, ампутируют, назначая профессором? Короче, пришлось возвращать стипендию. Удовольствие, прям скажем, ниже среднего.

– О'кей, а сейчас-то что?

– Сейчас прошло десять лет, я в Технионе не светился, чтобы все улеглось. Дерьмецо повыветрилось… – я злорадно усмехнулся. – И вот… принимаюсь искать нового руководителя и натыкаюсь на Пини. А он уже все пронюхал и снова заманивает к себе. И как только я начал работать в лаборатории Шмуэля, Пини накатал семистраничное письмо: мол, я не достоин быть аспирантом, и не поленился – приперся на мой факультет и собственноручно вручил декану.

Я выбился из сил и уставился в мутную дождевую взвесь за окном.

– Очень тебя понимаю, – сознательно занижая тон, проговорила Рут, – но давай вернемся к сегодняшним…

– Семь страниц, я не шучу… Уродище! – вспылил я. – Ты понимаешь, вообще? Дважды заманивать к себе, а потом утверждать, что я недостоин. Мало запороть мне одну аспирантуру… Нет, он сводит счеты десятилетней… эм… древности. Где такое видано?

– Все?

– Нет, почему?! Могу продолжить: дерьмо – ресурс неисчерпаемый.

Повисла напряженная тишина.

– Ян, ты не оставляешь другим людям никакого пространства.

– Какого пространства? Кому? Пини?

– Погоди,.. да, и Пини тоже. Но постой, не взрывайся, я хочу что-то объяснить. В своем стремлении к точности – во всем: в поступках, в словах… в бескомпромиссном педантизме… ты всегда оказываешься прав и не оставляешь другим места для мельчайшей ошибки. Но эта правота ни к чему не ведет. Ты упиваешься ею, а люди этого не выносят. Слишком тяжело вечно оказываться виноватым. Невыносимо. Ты душишь окружающих своей правотой. Подавляешь. Жизнь – это не суд. Постоянное моральное превосходство приносит лишь горе и разочарования.

– Ага, замечательно! Значит, мне следует побольше косячить? Чтобы всем стало легче?

– Ты и мне места не оставляешь. Это невыносимо. Я задыхаюсь!

– Да, ты уже объясняла, что я невыносим, – усмехнулся я. – Думаешь, не догадываюсь? Догадываюсь. Что тут нового? А, ну да! Теперь еще и ты. Поздравляю! Наконец-то у нас консенсус. Я и сам себя с трудом выношу.

Что это с ней сегодня?.. “Я задыхаюсь!” Как-то ее заносит. Хотя надо признать, я уже порядком достал ее в последние месяцы. Достал непрекращающимися однообразными жалобами, отчаянием и ненавистью ко всему окружающему. Да и она раздражала меня, регулярно отстаивая противоположные точки зрения и, что бы я ни говорил, утверждая, что, на самом деле, все хорошо. От этого моя способность понимать и принимать это ее заведомое и безоговорочное “все хорошо” только снижалась. Я спорил и протестовал. Но она отделывалась общими фразами о том, что все мы всего лишь люди, а людям свойственно ошибаться, и тому подобное. Это еще больше выводило меня из равновесия.

– Вот ты на всех злишься. А другим можно злиться на тебя?

– Ну почему, другие тоже…

– Нет-нет, Ян, нет, я не собираюсь затевать спор. Ты злишься, чтобы лишить других права тебя упрекать. И эта злоба трансформируется в ощущение жертвы. А ты не замечаешь подмены и все время стремишься первым обидеться, чтобы занять позицию потерпевшего. Потому что в этой позиции к тебе уже не может быть никаких претензий.

– А… ну я понял: нет никаких жертв. Неудобные факты пропускаем мимо ушей. В истории со Шмуэлем все чин чинарем – в рамках конструктивных рабочих отношений. Верно? Кстати, знаешь, в чем истинная причина насильной записи на курс? Шкурный интерес. Оплата лекционных часов зависит от количества студентов, и там как раз…

– Ян, послушай, я вынуждена признаться – мне все тяжелей и тяжелей. Я уже не знаю, как с тобой разговаривать. Ты оскорбляешься до глубины души, преображаешься в великомученика и скатываешься в обвинения. И тебе кажется, что это можно терпеть до бесконечности. Я не могу с этим согласиться. Не могу и не хочу.

– Рут, как это крайне занимательное наблюдение соотносится с конкретикой – с профессором Басадом? Ты же игнорируешь все, что я говорю, и отделываешься штампами: мол, правда всегда где-то посередине, из чего почему-то следует, что я, и только я, во всем виноват. Зачем? У тебя дурное настроение?

– Дело не в профессоре и уж конечно не в моем настроении, – снисходительно улыбнулась она. – Мы затрагиваем более глобальную тему, а тебе вместо этого важнее опять настоять на своей правоте. Попробуй услышать: я не согласна это больше терпеть.

– Что терпеть?

– Обвинения. Обвинения. Нагромождение обвинений. Люди не способны столько выдержать. И главное, открою тебе тайну – это ты всех оскорбляешь и задеваешь. И меня в том числе. Я больше не согласна жить в мире, где ты жертва, а все всегда во всем виноваты. Мне больше нечего добавить. Ты не берешь ответственность. Не желаешь. Ты уже не ребенок. Чего ты от всех хочешь? Никто тебе ничего не должен. Ничем не обязан. Но ты постоянно пытаешься всех контролировать.

– Контролировать?

– Да, контролировать. Шмуэль тебе не такие вопросы задал, не ту оценку поставил. Это он профессор, а не ты. Пини – то же самое…

– Да не в вопросах дело! Шмуэль ведь обманул меня, просто так – потехи для.

– Я не закончила. Свою подругу ты тоже пытался контролировать. Конечно, она тебя бросила. Кто такое выдержит?

– Это уже ниже пояса.

– Прекрасно, давай, обидься и на меня. Обидься. Надоело постоянно утешать тебя – это лишь усугубляет ситуацию. Настало время взглянуть правде в глаза. Осознать. Да, она ушла именно из-за этой черты твоего характера – контролировать людей из той точки, где ты вечный мученик.

– Погоди, это же разные вещи… Я ведь не шатаюсь по миру, обвиняя всех подряд. И как бы меня ни возмущали требования Шмуэля – я все принял и честно стараюсь исполнять. Но когда прихожу сюда… Я прихожу говорить о своих чувствах. Я могу… или хотя бы пытаюсь понять претензии к моему поведению, но не наскоки на то, как я чувствую. Я имею право на собственное… на мое личное мироощущение. Вот, скажем, мне одиноко – это одно, но даже если меня провоцируют, я не выплескиваю это наружу – это другое.

– Она с тобой снова контактировала?

– Контактировала. Писала.

– Что?

– Предложила поебаться.

– Так и сказала?

– Да, так и написала. Это она… кхм… у меня набралась.

– А ты что?

– Ничего. Не ответил.

– Хочешь об этом поговорить?

– Нет.

– Вот, пожалуйста, опять, – выдержав укоризненную паузу, прокомментировала Рут. – Кстати, ты же говорил, что заблочил ее.

– Заблочил. Еще тогда.

– И как же?..

– Ну,.. там в мобильнике папка “игнор”… Я заглядываю иногда.

– Понятно. Ян, пора прекратить прятаться и поговорить об этом.

Я уперся взглядом в разделяющий нас столик, где услужливо красовалась коробка бумажных салфеток, очевидно, на случай если мне приспичит всплакнуть.

– О чем говорить? – помолчав, буркнул я. – Все кончено. Что мне – новую завести, чтобы мы могли обсуждать твои любимые темы?

– Ладно, это бессмысленно… – Рут недовольно поджала губы. – Пойми, я говорю как есть. Искренне. Я не намерена больше соглашаться с такой позицией.

– Ну и не соглашайся.

– Я пытаюсь найти к тебе пути, но ты постоянно кутаешься в свои обиды, лелеешь их. То, что происходит здесь, между нами, – это то же самое, что ты делаешь в жизни. Ты переносишь на наше общение свои поведенческие шаблоны, и моя задача их выявить. Добиться, чтобы ты понял, каково быть с другой стороны. Кутаться, злиться на весь мир и самого себя – не поможет. Повзрослей. Ты не грудной ребенок. Возьми ответственность.

– Ответственность? Я беру ответственность, ты ж сама говорила, что даже слишком…

– Нет, нет-нет, – она зачем-то звонко рассмеялась, – это совсем другое. Ты берешь ответственность, когда тебе выгодно. Чтобы потом конвертировать ее в контроль над окружающими, в обязанность перед тобой. Но мир так не работает. То, что ты помогал Шмуэлю проверять статьи для журнала или там еще что-то, отнюдь не означает, что он обязан исправить тебе оценку. Отношения между людьми – не валютный обменник. Никто тебе ничего не должен, – Рут помолчала и повторила, раздельно артикулируя: – Никто. Ничего. Не должен. Им тоже можно тебя задевать, ранить, точно так же, как ты ранишь окружающих. Ты тоже не всегда прав. Ты тоже обижаешь и ранишь.

– Мм… Вау…

– Да! Вау! Правильно. Это именно то, что я чувствую в общении с тобой.

– Что?

– “Вау!” – каждый раз ты злишься и обвиняешь. Кто может это выдержать?!

– Но… я так устроен. Что поделать?! Такой вот скверный пациент тебе попался. Уж прости…

– Ян, я не готова и дальше быть твоей грушей для битья!

– Грушей для битья?

– Да, грушей. Очнись! Ты не осознаешь свои поступки.

– Рут, я говорю о внутренних ощущениях! Где тут агрессия в твою сторону?

– Ну и что с того, что о внутренних?! Разве я обязана принимать любое внутреннее ощущение?! Нет, не обязана. Ты порой просто невыносим. Ты видишь только себя и то, как и кто перед тобой провинился.

– Исповедь превратилась в проповедь, потом в… как его… в отповедь, а затем в яростный разнос, – бросил я в никуда.

– Этот трюк не пройдет. Даже не пытайся. Вокруг тебя люди, у них своя жизнь, свои сложности и (представь себе!) тоже внутренние ощущения, а ты помнишь лишь о себе.

– Ну, знаешь… у нас тут не мыльная опера, где триста тысяч действующих лиц. Мы говорим о том, что творится со мной.

– Вот и я – о том, что с тобой творится. Я больше не согласна. Отказываюсь воспринимать тебя жертвой. Хочешь, чтобы я помогла, – прекращай.

– Я рассказываю о том, что чувствую, – механически повторил я.

– Я тоже рассказываю о том, что чувствую. Потому что это лучший способ выбить тебя из этого места. Хватит! Достаточно!

– Из какого места? Из этого кабинета? Из твоей практики?

– Нет, не из практики.

– Так это звучит.

– Ну и что, что тебе так звучит?! Это не то, что я имею в виду. Таков мой способ сдвинуть тебя с мертвой точки. Точки, где ты вечно самый несчастный. Я не готова, чтоб ты и тут был несчастным.

– Не готова – так не готова. Могу не говорить, но если…

– Нет,..

– Секунду, сейчас я. …Но если я не имею права об этом говорить, мне не вполне ясно, что я тут делаю. Там, снаружи, – я махнул рукой в сторону окна, – когда меня задевают и ранят, я хорохорюсь, пока хватает сил. Но тут-то я не должен?.. Или тоже должен?

– Не должен. Но и в траурных ритуалах у мавзолеев былых обид я участвовать не намерена.

– Рут, ты все твердишь, что нужно принимать… эм-м… понимать других, прощать, смиряться. Но сколько можно? Я устал выгибаться, сгибаться, прогибаться до полного забвения собственного… естества, до превращения в послушную бесформенную глину, чтобы из меня можно было лепить что угодно. Я уже не понимаю, как в этой академической среде сохранить хотя бы видимость собственного достоинства…

– Хватит баррикадироваться уязвленностью! Я пыталась всеми способами принять эту жертвенность, утешить. Но это нас не продвигает. Все что я пробовала… все методы – не задевать твои чувства, проявлять понимание, разбираться, откуда берутся такие бескомпромиссные суждения. Все попытки провалились.

– Сомневаюсь, что этот твой новый подход сработает.

– Конечно не сработает, потому что ты ни черта не слышишь. В моей терапии… в моей практике я не коллекционирую и не консервирую жертв. Вылезай из ямы и начинай ответственно строить жизнь. Таков мой новый подход. Не хочу больше быть виноватой. Злись сколько влезет. Теперь-то у тебя есть повод. Давай! Злись! Все, что я делаю, – не помогает. Так зачем сюда ходить, тратить время и деньги? Раз я не могу вытащить тебя из состояния жертвенности, то хотя бы не буду этому потакать. Не буду принимать участие. На меня ты злишься, на Шмуэля – злишься, на Пини – уже десять лет… на МАксима, на бывшую…

Она то взывала, то обличала, и к концу, судя по тону, перешла к чему-то более примирительному. Ей, видите ли, непременно нужно закончить сессию на мажорной ноте. Порой мне кажется, что она готова городить что попало, лишь бы свести все к этому пресловутому позитиву. Она говорила и говорила, а я машинально отбрыкивался, но почти ничего не слышал и толком не запомнил конца встречи. Такое со мной не редкость. После того, как меня задевают за живое, я еще некоторое время способен сохранять видимость осмысленности, но уже ничего не воспринимаю и не соображаю.