– Дебет – нет… Сальдо! Три милли… три трилли… – Он посопел, постонал, повернулся на кушетке лицом к стене и заснул.
Прохор тоже балдел от вина, от бессонницы, от цифр. Цифры играли – плюсы и минусы, – цифры ошеломляли его, он подумал, что сходит с ума, испугался. Пригласил двух счетоводов и мистера Кука. И вот вместе с проспавшимся бухгалтером Крещенским завершили высокую башню отчетности. Прохор и все четверо ахнули. За девять лет в дело вложено тридцать три миллиона.
– Колоссаль!.. Колоссаль!.. – в сладостном упоенье выдыхал мистер Кук. Его разбитый нос в пластыре: заметка о веселой гулянке с Кэтти, с военными.
Прохор дал каждому по сто рублей, бухгалтеру – двести. Все остались довольны. А довольней всех конечно же Прохор Петрович Громов: за текущий год он получил и получит около двух миллионов барыша. Два миллиона! То есть пять тысяч пятьсот рублей в день. То есть каждый рабочий бросал ему в шапку ежедневно рубль с лишком, а себе оставлял лишь гроши.
Но Прохору Громову в это вникать не приходится: рабочий – орудие обогащения, это освящено самой жизнью. Однако все растущий успех дела не давал былой радости. В его домашнем обиходе – зияющая пустота: ее нечем заполнить.
– Нина, Нина, – вздыхал в ночи Прохор, – неужели ты предпочтешь мне Протасова?
Тоска по жене шевелилась в нем чаще и чаще; он понял, что жена ему не безразлична, как он недавно еще предполагал, что она для него, может быть, самое главное. Да, конечно же он любит ее. «Но зачем, зачем она с головой утонула в христианстве – этой религии смиренных созерцателей, а не творцов жизни, и мешает ему работать? А эта ее мизантропия, сентиментализм? Странно… Ведь ежели она считает атеиста Протасова своим другом, то как же он до сих пор не смог отвратить ее от церковных бредней? Странно, странно…»
Вдруг поток мыслей обрывается в Прохоре, и разом встают два страха: неужели он, Прохор, откачнулся от Бога, от религии? Неужели Нина любит Протасова? Но второй страх, сильнейший, – голая ревность, – мгновенно гасит печаль об утрате веры. Сердце пронзает судорога, мозг распаляется, из тьмы прут выдуманные Прохором гнусные сцены обольщения Нины Протасовым и сладострастные картины прелюбодейной измены мужу. Прохор скрежещет зубами. Он крепко ненавидит Протасова. Он в муках клянется застрелить этого донжуана в инженерской фуражке, лишь бы вскрыть его любовную связь с Ниной. Однако холодный голос рассудка тотчас же успокаивает его: у него нет явных доказательств измены Нины, она верна ему. Протасов – незаменимый человек, главный двигатель огромнейшего делового механизма; убить Протасова – убить все дело. Но Прохор еще не решил, что ему дороже: Нина ли, которую в крайнем случае можно заменить другой женой, или дело, в которое он вложил весь мозг, всю кровь?
Так Прохор бессонными ночами напряженно наблюдал самого себя со стороны. Впрочем, в тончайшие условности домыслов он не вдавался, он просто прощупывал, ревизовал свое покачнувшееся самосознание, весь погружаясь в пучину назревающих внутренних противоречий.
Но где же причина его душевной болезни? Нина? Нет. «Увы! Утешится жена, и друга лучший друг забудет». Ну и к черту, к черту! Протасов? Нет. В конце концов Прохор может и с ним расстаться, подыскать другого. Так в каком же месте та трещина, по которой готовится лопнуть аппарат его внутреннего мира? Неужели – пьянство, кокаин, морфий, табак? Но к запрещенным наркотикам он прибегал редко, в силу крайности. Значит, что ж – пьянство? «Черт, надо бросить… Пьяницей становлюсь. Да и не мудрено: батька алкоголик, дедушка… разбойник». От слова «разбойник» Прохора всего передергивает, холодеют пятки, пред испугавшимися глазами начинает мелькать прошлое, темное, жуткое. «Выбросить, выбросить надо… Сейчас же выбросить», – молча вскрикивает Прохор, и, чтоб не дать прошлому ярко вспыхнуть и ожить, он вскакивает с кровати (вскакивает и волк), кидается к письменному столу, выхватывает из ящика банку с кокаином: «Сейчас же выбросить в нужник…» Несколько мгновений медлит, всматриваясь, как зеленоватое, с отблеском, видение – Синильга ли, Анфиса ли – проплывает пред его засверкавшим взглядом, и он с яростью заряжает обе ноздри кокаином. Идет обратно с закрытыми глазами, чтоб оградить себя от призрака. Ложится. Сознание постепенно, однако довольно быстро, переключается в иную плоскость. И вскоре все приглушает иллюзорная мечта о славе, путаная россыпь цифр, звяк золотых червонцев. И – темный – пред утром – сон.
Иногда, раздираемый надвое, Прохор среди ночи встает перед иконой:
– Господи, помилуй мя!.. Буди милостив ко мне, грешному!
Но россыпь цифр и звяк червонцев глушат весь смысл холодной молитвы. «Надо к отцу Александру сходить, потолковать, поп мудрый, – думает Прохор. – Нина упрекает меня, что я тиран… для рабочих… А что им, чертям, еще надо? Сдохли бы без меня. Пять тысяч, кроме баб да ребят, всех кормлю, одеваю. Этого мало им, скотам? Не могу же я вот так взять и отдать им все. Ну, эксплуататор, ну, тиран. Дело конец венчает. Господи, не оставь меня!»
Вдруг все перевернулось в нем.
– Знаю, откуда прет на меня болезнь. Тут не в Нине дело и не в Анфисе, а в вас, мерзавцы… – сердито шепчет он и грозит тьме пальцем. – Это вы охотитесь на меня, как на зверя, вы, вы, вместе со своим Протасовым. Затравить хотите, без порток пустить?! Ну погодите ж, я вам всыплю!..
Тут из тьмы слышится укоризненный голос Нины, и письма ее начинают говорить, как живые. Прохор накидывает на голову одеяло, затыкает уши. Но голос Нины в нем.
Как-то, возвратившись с объезда работ, Прохор душевно почувствовал себя очень скверно. Поздним вечером пошел к священнику. Постоял у калитки, круто повернул назад. Дома пил один. Утром послал Нине телеграмму.
Утром же явился к нему Протасов. Был праздничный день. Прохор встал поздно. Говорили о делах. Протасов докладывал.
Прохору бросилось в глаза, что Протасов ведет свой доклад без обычного воодушевления, как будто говорит о постороннем, не интересующем его деле. «Наверное, сейчас ляпнет о рабочих, будет пропагандировать мне свои социалистические бредни… Ученый дурак…»
Инженер Протасов аккуратно сложил в портфель чертежи с отчетными бумагами и собрал в морщины умный лоб.
– Прохор Петрович… – с натугой начал он. – Я к вам, в сущности…
– Знаю, – нахмурил свой умный лоб и Прохор. – Что им надо от меня?
– Исполнения вашего обещания по всем пунктам. Только и всего.
– Ха! Не много… А не хотят ли они… – Но Прохор оставил последнее слово в запасе.
Протасов обиделся. Поигрывая снятым пенсне, он посмотрел в окно; черные, с блеском седины, короткие волосы его топорщились.
– Я хочу напомнить вам обстоятельства дела, – холодным, но полным почтения голосом начал Протасов.
– Я их знаю лучше вас. И вообще, Андрей Андреич, при всем уважении к вам…
– Вас спасли рабочие…
– Ничего подобного… Мои труды и капиталы спасло божье провидение – ливень.
Документ прокурора лежал в боковом кармане пикейной тужурки, жег сердце Протасова. Но Протасов старался держать себя в руках.
Помолчали. Прохору Петровичу хотелось есть. Он сказал:
– Сократить рабочие часы. Вот что они требуют. К чему это? Дашь им десять часов – они будут требовать восемь, дашь восемь – будут требовать шесть…
– Человеческая жизнь, в идеале, есть отдых.
– Человеческая жизнь есть труд!
– Не следует обращать жизнь людей в каторгу.
Прохор поднял на Протасова крупные строгие глаза, сказал:
– Надо украшать землю, обстраивать, а не лодыря гонять. Через каторгу так через каторгу!
Прохор Петрович заметно волновался. Сдерживая себя и стараясь казаться спокойным, он спросил:
– Во сколько же мне обошлось бы ихнее нахальное требование? Подсчитайте и доложите мне. – Он встал и протянул Протасову руку.
– Одну минуту! – Протасов выхватил из портфеля подсчет. – Материальные требования рабочих укладываются в сумму, несколько превышающую четыреста тысяч рублей в год… Улучшение питания и увеличение жалованья. При многомиллионных оборотах это пустяки.
– Да вы с ума сошли! Четыреста тысяч? Пустяки?! – отступил на шаг Прохор, глаза его ширились, прыгали, ели Протасова. – И кто вам дал право, Протасов, распоряжаться моим карманом, как своим собственным?
– Прохор Петрович, – приложил Протасов обе ладони к груди, – уверяю вас, что народ вдвое усердней будет работать – вы останетесь в барышах. Поверьте мне.
Прохор схватился за спинку кресла и двинул его взад-вперед.
– Нет, Андрей Андреич… Никаких реформ не будет. Понимаете? Не бу-де-т!..
– Значит, вы отказываетесь от своих слов?
– Да, отказываюсь, – прохрипел Прохор перехваченной глоткой.
Лицо Протасова налилось кровью, ладони упали с груди. Он сел, закинул ногу на ногу и, глядя в землю, сказал:
– У англичан существует термин: нравственная слепота, или нравственное помешательство. Оно применимо и к вам. Вы нравственный слепец. Слышите, Прохор Петрович? – поднял Протасов голову, голос его звучал беспощадно и резко: – Вы перестали различать понятия – подлость и справедливость. Вы нравственный безумец! – И он, как на пружинах, встал.
Прохор откинул кресло в сторону, шагнул к столу и начал перебирать бумаги, перекладывать с места на место пресс-бювары, перья, карандаши. Автоматизм его движений дал понять Протасову, что Прохор Петрович в сильном волнении.
– Ах, как мне все это надоело! Да, да… Я подлец, я нравственный слепец. Спасибо вам… – Прохор схватился за голову, облек лицо в маску угнетенной жертвы и бессильно сел на подоконник. – Никто, никто не хочет меня понять! Вот в чем трагедия. Доведете меня до того, что все брошу, уйду от вас, – говорил он раздумчиво и тихо. – Вот приедет Нина Яковлевна, работайте с нею. А я уйду… – Прохор вынул платок и посморкался.
Мысль о возможности ухода выпорхнула из уст Прохора неожиданно, как птица из дупла, Прохор даже внутренне вздрогнул. Напугав, удивив его, эта мысль крепко в нем завязла. Он подумал всерьез: «А и в самом деле – не бросить ли мне все, не скрыться ли куда? Устал я…»
Мысль об уходе с работ привела сюда и Протасова. Переговоры исчерпаны. Прохор как камень.
Протасов достал из портфеля вчетверо сложенный лист бумаги.
– Вот моя просьба об отставке, Прохор Петрович. Я тоже ухожу.
Прохор, пораженный, встал, медленным шагом подошел вплотную к Протасову, чрез силу улыбнулся:
– И ты, Брут?!
– При сложившихся обстоятельствах, Прохор Петрович, я бессилен принудить себя оставаться у вас на службе.
Прохор вздохнул и сказал:
– А ведь я, Протасов, действительно собирался надолго уйти и передать дело вам. Подумайте… Останьтесь… Вы будете получать сорок тысяч.
– Простите, но я не могу… продать себя даже за сто!
– Вы губите дело, Андрей Андреич. Значит, вы лгали, что любите его.
– Я не лгал. Я дело люблю. Но, извините… Я не хочу работать с джентльменом, которого я перестаю уважать.
Друг перед другом, лицо в лицо стояли два человека, не понимающие один другого. В сущности, их натуральная природа одна и та же, но моральные навыки принадлежат двум разным планам, как нож хирурга и нож разбойника.
Прохор – в синей русской поддевке, широкоплечий и высокий – пронзительно смотрел на Протасова, нагнув голову и слегка ссутулясь. Коренастый, среднего роста Протасов чуть приподнял в глаза Прохору свое бритое, загорелое, с черными живыми глазами лицо. Борода Прохора отросла, длинные, под кружок, волосы тоже запущены, – он не обращал никакого внимания на свою внешность и походил сейчас на ухаря-купца, что сводит с ума девок, или на красавца-кучера какого-нибудь знатного вельможи. Впрочем, на его сильном, выразительном лице с огромным носом, с орлиными глазами лежала тень больших душевных страданий. Лицо же Протасова, выточенное искусным резцом из слоновой кости, носило отпечаток сдерживаемого возбуждения и нравственного превосходства.
– Прощаясь с вами, предостерегаю вас, господин Громов, что рабочие будут добиваться своих прав всеми легальными путями… Вплоть до забастовки. До свиданья!
Прохор вдогонку крикнул:
– Передайте вашим рабочим, что их бунтарство, их забастовка будет принята в штыки!
9
Не спалось. Почти белая предрассветная ночь. Вдруг:
– Медведь! Медведь! Эй, народы!
– Ферапонт орет. – Прохор поспешно надел сапоги, пиджак – штаны надевать некогда, – схватил ружье, выскочил на улицу и побежал на голос. Возле домишка дьякона густая тайга вклинилась в самый поселок. Вдоль по улице, из тайги к школе, вздымая пыль с дороги, не шибко, вперевалочку утекал медведь. За ним в одних подштанниках и беспоясной рубахе – босой дьякон. В его руках тяжелый кузнечный молот.
– Стреляй, стреляй его, сукина сына! – обрадованно заорал дьякон Прохору.
Завидя другого человека, медведь остановился, поджал уши, понюхал воздух. Прохор на бегу приложился и выстрелил в зверя под левую лопатку. Медведь рявкнул, дал козла и – галопом в проулок, к тайге. Люди за ним.
– Попал, попал! – кричал дьякон. – Сейчас ляпнется…
Бежали кровавым следом, не выпуская зверя из глаз. На самом берегу речонки медведь внезапно повернул к охотникам. Прохор приложился и выстрелил. Медведь опять рявкнул, опять дал козла и кинулся в речку.
– Тьфу! – плюнул Прохор. – Дробь. Не то ружье.
– Ой! Гляди! – на всю тайгу заорал дьякон: перед ним, как из-под земли, всплыл матерый, с проседью, другой медведь. Прохор малодушно ударился назад, а дьякон Ферапонт – к огромному в два обхвата кедру. Медведь – за ним. И оба стали кружиться возле кедра. Медведь неповоротлив, дьякон быстр. Кружились то вправо, то влево. Медведь свирепел, рявкнул на дьякона, дьякон надулся и рявкнул на медведя; оглушенный медведь подавался назад, щетинил шерсть на хребте. Медведю надоела возня: всплыл на дыбы, прижался грудью к дереву, растопырил лапы и, пошаривая ими, чтобы поймать врага, стал на дыбах ходить-топтаться возле кедра. Дьякон бросил молот и, как клещами, сгреб зверя за обе лапы. Зверь дерг-дерг – не тут-то было: когтистые пальцы на лапах растопырились, медведь от боли завыл.
– Прохор! Прохор! – вопил дьякон. – Эй!
Вместе с Прохором бежал к зверю проснувшийся народ. Илья Сохатых с выломанной в изгороди жердью, Константин Фарков с топором и еще человек пять.
– Двинь кувалдой по башке! – кричал дьякон Прохору. – Ослабева-ю…
Медведь дерг-дерг – крепко. Люди изумились; обняв с двух сторон дерево, стояли друг перед другом зверь и человек. Прохор подхватил с земли молот. Медведь со страшным ревом оскалил на Прохора страшную пасть. Молот грохнул по черепу, медведь фыркнул, упал. Дьякон едва разжал руки, ногти почернели, из-под ногтей кровь.
Ночная победа над зверем не дала Прохору душевного покоя. На работе был мрачен, ругал инженеров и техников, приказал оштрафовать пятерых рабочих, что не сняли шапок перед хозяином, и уволил из канцелярии двух политических ссыльных.
– Я для вас эксплуататор – так потрудитесь убраться вон.
Отсутствие умелой руки инженера Протасова уже начало сказываться. Штат инженеров не имел инициативы или боялся ответственности, руководители работ за всякой мелочью обращались к Прохору. Создавалась ненужная суета, бестолочь. Это нервировало уставшего Прохора; он не знал, кого поставить во главе дела, и решил, что главным начальником всех работ будет лично он сам. А время было горячее: свои и в особенности казенные работы должны быть исполнены в строгие сроки. Жаль, жаль, что инженер Протасов бросил работы в самый разгар. Холуй, ученый зазнайка, хам!
Срочная телеграмма Нине:
«Протасов ушел. Страдает дело. Завтра он будет на пристани. Пароход через три дня. Повлияй на Протасова, чтоб вернулся на каких угодно условиях».
Иннокентий Филатыч Груздев вел в Петербурге трезвейший образ жизни. Приступая к мошенническому действу, он сугубо усердно посещал церковь, возжигал толстые свечи, молился на коленях, просил, чтобы господь ниспослал ему мудрость змия, чтоб помог облапошить толстосумов и чтоб не поставил во грех его деяния: он, раб божий Иннокентий, лишь исполнитель воли пославшего его. Накануне «чашки чая» благочестивый старец заказал молебен с акафистом бессребренникам Козьме и Дамиану и во время молитвы пытался с сими святыми войти в духовную сделку «на слово», обещав им, в случае благоприятного исхода уголовщины, пожертвовать из своих личных средств пятьсот рублей в пользу Палестинского общества. (О своем же предположении содрать с Прохора не менее двадцати пяти тысяч комиссии он в молитве малодушно утаил.)
Люди коммерческой складки имеют великолепный нюх: газетная заметка попала на глаза кой-кому из кредиторов Прохора Громова и произвела на них ошеломляющее впечатление.
Несколько срочных телеграмм от кредиторов полетели в тайгу, в адрес Громова. Каждая телеграмма почти дословно начиналась так:
«Встревоженный газетной заметкой о постигшем вас несчастье» и т. д.
Прохор составлял ответы лично, отправлял же их не с телеграфной станции своего поселка, а через уездный город, с нарочным, чтоб не было огласки.
Все его телеграммы были таковы:
«Прохор Петрович Громов после постигшего его несчастья тяжело болен, дела сдал мне. Вашу телеграмму доложу по его выздоровлении.
Временно уполномоченный по делам Ездоков».
Между Прохором и Иннокентием Филатычем тоже шла оживленная по телеграфу перекличка, зашифрованная условными словечками.
Старик ежедневно встречался с инженером Парчевским. Делились впечатлениями. Однажды Парчевский сказал:
– Очень трудно было с купцом Сахаровым. Затопал, закричал на меня: «Жулики вы. В каторгу вас, подлецов!» – «Помилуйте, говорю, Семен Парфеныч, тут, так сказать, стихия, тут божий суд». И знаете что, Иннокентий Филатыч? С их стороны будет присяжный поверенный, известный делец Арзамасов. Как нам быть? На его подкуп потребуется крупный куш.
– Сколько же?
– Я думаю – тысяч пятьдесят.
Иннокентий Филатыч даже подпрыгнул и, размахивая фалдами длинного сюртука, забегал по комнате.
– Нечего сказать, пятьдесят тысяч!.. Да как у вас, молодой человек, язык-то повернулся? А? Да нам за это хозяин голову в трех местах проломит. Нет-с! – завизжал старик. – Мы сами с усами. Да-с…
– Я не знаю… Может, он всего двадцать тысяч возьмет…
– Фигу-с, фигу-с!
«Чашка чая» состоялась в Мариинской гостинице, в великолепном номере, специально для этой цели снятом Иннокентием Филатычем.
Собрались пять купцов, еще два представителя фирм, еще заместитель директора одного из крупных заводов и присяжный поверенный Арзамасов – невзрачный, бритый старичок с поджатыми губами, в больших роговых очках, гологоловый.
Председателем совещания избран купец Рябинин, человек образованный, с черной узенькой бородкой, болезненно-желтый и плоскотелый, как лопата.
Адвокат Арзамасов потребовал от Иннокентия Филатыча предъявления официальной бумаги, дающей тому право вести переговоры от лица хозяина, прочел ее, вернул, обратился к Парчевскому:
– Позволю спросить: кто вы?
– Инженер Парчевский. Я несколько лет служил на предприятиях Громова. В данное время приглашен сюда в качестве консультанта.
Купец Рябинин положил пред собою золотые часы с бриллиантовой монограммой, покашлял и открыл совещание. Газетное сообщение Иннокентий Филатыч и Парчевский слушали как на иголках. Старик перестал дышать. Парчевский впился глазами в чтеца. «Как будто», повторенное в статье дважды, проскользнуло гладко, без запинки, не остановив внимания собравшихся. Иннокентий Филатыч, весь облившийся потом, выразительно придавил под столом ногу Парчевского и перекрестил пупок. Инженер Парчевский повел горбатым носом вправо-влево и прищурился.
– Может ли господин Груздев подтвердить достоверность изложенного? – спросил тусклым голосом желтолицый председатель, бросил в рот соденскую лепешку и запил глотком боржома.
– Более или менее подтвердить могу, – ответил Иннокентий Филатыч.
– Я бы вам предложил ваш ответ формулировать более четко, – заметил председатель и негромко рыгнул в платок.
Старик почесал под левым усом, поправил очки, сказал:
– Дело в том, господа, что мне пришлось уехать с места экстренно: сегодня, скажем, пожар, а уж завтра я в кибитке. Может, кой-что и переврано в статье, кой-что и упущено из усмотренья вида. Хозяин же путем рассказать мне не мог. – Старик сделал паузу, его голос трагически дрогнул. – От сильного потрясения он, то есть Прохор Петрович, без малого при смерти.
Последняя фраза сразила собрание. Все замерли на стульях, переглянулись. Старик отер платком глаза. Неловкое молчание. Побалтывали ложечками чай. Думали: «А вдруг умрет? Плакали тогда денежки… ищи-свищи».
– Сибирь далеко, проверить трудно, – покашливая, уныло сказал председатель и покрутил узенькую свою черную бородку. – Но что Громов болен, это факт. Я имею телеграмму.
– И я.
– И я…
Парчевский что-то записывал в книжечку. Председатель, закурив сигару, спросил старика:
– Признает ли себя Громов платежеспособным?
– Более или менее – да.
– Конкретно, – предложил председатель.
– Конкретно, конечно, да. Я имею возможность переписать векселя и выплатить задолженность наличными. Я имею полномочия предложить вам, господа коммерсанты, по четвертаку за рубль.
Опять заерзали стулья. Уныние коммерсантов сразу ослабло. Они почему-то полагали, что будет предложено за рубль не более гривенника. Но для видимости, чтоб пустить пыль в глаза, они громко запротестовали:
– Нет, это невозможно… Это возмутительно… Это ни на что не похоже. Мы согласны, виноват, я, например, согласен сбросить с рубля четвертак. Это еще куда ни шло. Но чтоб получить вместо рубля четвертак? Нет, нет… Протест векселей, суд, опись и торги…
– Ах, милые, – сморкаясь и моргая запотевшими глазками, запел Иннокентий Филатыч. – Легко сказать – торги. Да кто там будет торговаться-то? Кто в этакую глушь из сих прекрасных мест поедет? Мечтание одно.
Тут неповоротливо выпростался из-за стола крупный, как лось, старозаветный купец Семен Парфеныч Сахаров: седая бородища во всю грудь, сапоги бутылками. В этот год в России был голод, и купец Сахаров нес огромные убытки от трех остановившихся его мукомольных механических мельниц. Сахаров сильно удручен, расстроен. Он сжал мясистый кулак и завопил:
– Жулики вы с Громовым! Вы только тень на воду наводите! Мерзавцы вы! В каторгу вас, подлецов!
– Семен Парфеныч! Так нельзя… – бросив рисовать голую женщину, тенорком закричал на него председатель. Остальные ухмыльнулись. – Здесь нет подлецов и нет мерзавцев… Сядьте… – И председатель закашлялся.
– Я прошу слово, – взволнованно встал Парчевский. Его глаза вспыхнули хитрым умом лисы, которой надлежит сделать ловкий прыжок, чтоб завладеть лакомым куском. – Господа! Знаете ли вы, что такое Прохор Громов? – с патетическими жестами, как актер на сцене, начал он. – Прохор Громов – гениальнейший практический деятель. Его энергии, его уму, его несокрушимой воле можно только удивляться. Если вы его поддержите в столь трудную минуту, вы получите все и будете работать с ним бесконечно долгое число лет, извлекая от содружества обоюдную пользу. Ежели его свалите, все потеряете. Что же вам, господа, выгоднее? Угробить крупного предпринимателя, погубить колоссальное дело, которым может гордиться Россия, или окрылить этого гения, чтоб он вновь взлетел и создал на пепелище невиданной силы и размаха промышленность? Ответ может быть один. Даже в сумасшедшем доме, среди слабоумных и помешанных, не может быть иного ответа, как только – да, согласны! Я льщу себя надеждой, господа, что я имею честь видеть перед собой цвет русского капитала, людей мощного ума и здравого практицизма. – Парчевский, весь от напряжения красный, взвихренный, отхлебнул остывший чай. – Теперь позвольте с цифрами в руках развить пред вами, господа, картину того, что было из ничего создано гением Прохора Громова…
Вскоре Прохор Петрович получил телеграмму от Иннокентия Филатыча:
«Дело в шляпе. Двадцать пять за сто. Еду в Москву, в Нижний. Подробности почтой. Старик».
10
Прохор Петрович потерял от пожара тысяч сорок. А «чашка чая» принесла ему выгоды без малого – полмиллиона.
Но это не прошло Прохору даром: явным обманом нажитые деньги тяжелым грузом придавили дух его. Острый стыд вдруг встал в нем. Дал старику телеграмму: «Немедленно возвращайся Москву, Нижний оставь». Скверно, скверно… И для чего ему нужно было это делать? Что за дикая фантазия? Видно, черт нашептал ему в уши. Как бы не узнала Нина. Однако… дело сделано, купцы обобраны, темные деньги в кармане.
Пристав получил известие, что рабочие прииска «Нового» начинают «тянуть волынку», фордыбачить. С двумя урядниками он приехал на прииск. Золотоискатели – народ отпетый – вели себя крикливо, не стеснялись. Пристав говорил с ними с крыльца конторы. Собралось около пятисот человек. Ободранные, грязные, заросшие волосами. Кричали:
– Почему хозяин не исполняет своих обещаний? Мы потушили пожар, спасли его имущество. Он насулил нам с три короба, а где его посулы? Он спереду мажет, а сзаду кукиш кажет! Ирод, холера бы его задавила! А почему Ездаков, управитель наш, не уволен? Он арид, он кровопийца, он нас по зубам бьет… Долой Ездакова, язви его!
Из конторы выскочил сам Фома Григорьевич Ездаков, оттолкнул пристава и гнусаво заорал в толпу:
– Молчать! Я вам покажу! У меня от коня остается только грива да хвост, а от вас останется один нос!
Толпа сжалась на мгновенье, присмирела. И разрозненные, с оглядкой крики:
– Лопнешь! Кровопивец… Паук!..
– Молчать!!
Рыжая с проседью большая борода Ездакова от злости затряслась, наглые глаза выкатились из орбит. Он был похож на разъяренного быка.
– Каторжники! Зимогоры! Варнаки!.. – грозил он вскинутыми кулаками.
– А ты кто?
– Я тоже каторжник! Да, я каторжник, я варнак. Я восьмерых зарезал. У меня во всех карманах по два пистолета… Вот! – Он выхватил из-за пазухи револьвер, выстрелил в пролетавшую ворону. – На! Подбирай! Только пикни… Башку продырявлю!.. Не боюсь, не боюсь, не боюсь!! – топал он ногами, бесновался, забыв себя.
Толпа взялась за камни. Пристав схватил Ездакова сзади:
– Ездаков… Фома Григорьич… Успокойся, только гадишь мне… – и, навалившись на управляющего пузом, втолкнул его в дверь конторы.
– Вот, васкородие! – закричала толпа. – Видали, каков зверь?
– Тихо, тихо, ребятки… – пыхтел, задыхался пристав. – Все разберем, во все вникнем…
– Уберите Ездакова! Уберите Ездакова!..
– Ладно. Ладно, ребятки, уберем. Хозяин сейчас прихварывает. Неприятности разные. А вы, ребятки, шептунов не слушайте. Мы их всех переловим. Господин ротмистр строг. К тому же – солдаты… Упаси боже!.. Предупреждаю, ребятки… А вы, ребятки, работайте как следует. И все будет хорошо, ребятки…
– Мы хотим губернатору прошенье подавать. Министру! Царю!! Смерть нам всем приходит…
– Подавайте, подавайте, ребятки… В законном порядке чтоб… Тихо чтоб…
Народ, тайно руководимый забастовочным комитетом, собирался кучками и на прииске «Достань», на лесопилках, заводах и прочих предприятиях. Причина недовольства: хозяин не держит своего слова, житьишко день ото дня хуже. Выводы: никто не хочет нам помочь, не попытать ли, братцы, заступиться за себя самим?
А Прохор Петрович и в ус не дул. Инженеры, техники, механики со всех сторон докладывали ему, что нормы работ снизились, везде недоделки, умышленная порча инструментов; что дисциплинарные взыскания и штрафы перестали производить на рабочих впечатление. В ответ на жалобы Прохор Петрович производственные неполадки ставил в вину техническому надзору, не позволял себя оспаривать, раздражался.
– Прохор Петрович, позвольте же вам доложить, что при таком настроении рабочих мы за успех дела не отвечаем… Мы бы рекомендовали вам по отношению к народу…
– Что?! И вы меня учить?
Инженеры уходили от хозяина, пожимая плечами, терялись.
Мировой судья, пристав, ротмистр фон Пфеффер и замещающий Протасова горный инженер Абросимов, сговорившись между собой, имели с Прохором Петровичем серьезную беседу.
– По нашему мнению, настроение рабочих таково, что стоит вам исполнить обещание – и все войдет в норму.
– Я не могу исполнить обещания целиком. Я тогда был охвачен паникой, наобещал сгоряча. У меня сгорел лесопильный завод, уничтожена масса заготовленных шпал; словом; я понес большие убытки. Да и вообще дела мои… – Прохор не договорил.
– Нам очень трудно, Прохор Петрович, при создавшихся условиях поддерживать должный порядок.
– Да, но я до сих пор считал, что власть, облеченная силой действия, не должна переводить вопрос о поддержании порядка в такую плоскость. Условия – условиями, а власть – властью.
– Власть должна иметь хотя бы призрачную моральную базу для применения силы. Мы этой базы не видим. Напротив, склонны думать, что вами исполняются далеко не все требования правительственного надзора.
– Чем вы это можете доказать?
– Я это утверждаю, – откинул назад породистую голову ротмистр. – У меня имеется копия протокола осмотра ваших предприятий правительственным инженером в присутствии вашего инженера Протасова.
– Многое из старых недочетов устранено.
– Например? Я не вижу, – продолжал либеральничать жандармский ротмистр.
– Вы здесь новый человек. Поживете – увидите. Во всяком случае, что же вы от меня желаете? Я вам уже сказал, господа, что Ездакова постараюсь уволить. Сократить часы не могу. Я иду на прибавку жалованья всем рабочим на пять процентов, некоторым на десять, а не на тридцать огулом, как они требуют.
– Питание?
– Я же сказал, господа, что мною отдан приказ улучшить питание и вообще снизить цены на все продукты. Я же вам сказал.
– Простите, Прохор Петрович, вы нам этого не говорили.
– Вот, говорю.
Четыре обоюдно удовлетворенные улыбочки, почти дружеское пожатие рук.
Но на другой же день этим улыбочкам суждено было растаять. А вскоре лица многих людей облеклись в трагические маски.
Огромный амбар, грязный прилавок завален вонючим мясом, в большущих ушатах солонина, воздух пахнет тухлятиной, жарко; рои зловредных мух. В грязнейших фартуках продавцы, с топорами в руках. Толпа рабочих, детей и женщин с корзинками, сумками и мешками. Бабы утыкают носы в кончики платков. Многих от запаха мутит. Под ногами снуют собаки. Какому-то псу дают здорового пинка. Небо в трепаных облаках. Шум тайги.
– Душина… Вонища… Фу-у!.. Да этакое мясо не всякая собака будет жрать.
– Не хочешь – не бери. Мы, что ли, протушили? Дура! Следующий! Эй, рыжая борода с кошелем, подходи!..
– Стой, куда? – отталкивает баба рыжую бороду. – Мой черед! Давай мне, сукин ты сын, кровопивец…
– Не лайся! – щетинится приказчик. – Дура долговолосая… Раскурье…
– Кто лается-то? Ты и лаешься…
Всюду крики, неразбериха, похабная перебранка, укоры:
– Тухлятина…
– Падаль.
– На, на, на! – тычут приказчики в стену: – Читай акт приемки… Кто подписал? Ваши же. Приказчик привез такое, Иван Стервяков. Мы ни при чем.