Ловец удовольствий и мастер оплошностей

Я даже уже начинал подумывать, что женщины, с которыми у меня возникали отношения, наверное, испытывают такие же сложные и иногда странноватые потребности, казавшиеся мне анормальными по ошибке, и что эти их потребности, чаще всего скрываемые, тоже абсолютно нормальны, общепризнаны. Но только они, как и я, не знают об этом, поэтому их и стыдятся. В результате, несмотря на то что довольно часто, периодами, я вел образ жизни вполне целомудренный, наверное даже чаще, чем большинство окружавших меня людей, я был настоящим развратником.

Всё обычное приедалось очень быстро. И я толкал женщину дальше, туда, где поджидало всё то же самое, те же плотские утехи, не дававшие насыщения и опять быстро приедавшиеся. С годами я даже стал этого сторониться – всех простых обычных сексуальных отношений, – понимая, что их хватает ненадолго. Заменить же это было нечем. При этом я никогда не поддерживал отношения с разными женщинами одновременно. Я всегда стремился к верности, потому что постоянно изменял им в голове, потому что «правый глаз» мой не переставал меня соблазнять, и я вовсе не собирался «вырывать» его и «бросать от себя»^[5], как предписывается.

Первую настоящую «близость» я испытал только в девятнадцать лет. Довольно поздно, настолько поздно по сравнению с другими, что я этого стеснялся. И никогда этого никому не говорил, даже самым близким женщинам и даже позднее жене. Вроде бы француженка, с опытом, человек продвинутый и образованный. Но и она вряд ли поняла бы меня лучше, вряд ли поняла бы, кто я вообще такой. Французские женщины, несмотря на свою податливость, которая является следствием неспособности противостоять влиянию внешней среды, где всё давно развинчено в вопросах пола, куда более традиционны, менее распущены в постели, чем русские. Они более организованы, больше заняты собой и вообще куда более охотно поддаются потребностям своего воображения, чем плотским. Термин «партнер» здесь и становится уместным. Хотя звучит всегда неточно, слишком методологично – особенно на русском языке, в русской среде.

Нечистых уединений с годами не стало меньше. Но больше стало внутреннего стыда, одиночества и отвращения к реальности, которая как бы перегнала себя сама, переплюнула. Не было прежней непосредственности. Не было больше стремления к познанию жизни. Оно больше не приносило ничего такого, что делало бы жизнь интереснее, краше. А без этого уже никакие плотские чувства или поступки, совершаемые для их утоления, были невозможны. Настороженность, отвращение – с годами это только возрастало. Всё становилось сложнее. Ничто физическое в моих представлениях уже не могло оправдать себя естественностью. Ее больше не было в моем сознании, в моей душе. Отныне всё преломлялось через осознанные понятия, такие как «хорошо» и «плохо», «нужно» или «не нужно». Так прошли годы…

* * *

Эстер была замужем. За одним из своих «подопытных». Жили они с мужем за городом, между Виль-д’Авре и Версалем. По утверждениям Ванессы, Эстер изменяла мужу с каждым встречным. И судя по всему, Ванесса неплохо была осведомлена. Она даже утверждала, что литературная среда Эстер давно разочаровала, давно открыла ей глаза на тщетность поисков чего-то необычного. Даже самого «обычного» удовлетворения в этой среде и то днем с огнем не найдешь. Все пишущие, мол, слабаки, невротики, а то и просто импотенты.

В ту осень и зиму мы с Эстер виделись довольно часто. И, несмотря на то что с Ванессой Эстер поддерживала свои личные отношения, куда более тесные, чем со мной, фактически не оставлявшие мне места, отношения немного девичьи, если в их возрасте это еще возможно, наши встречи всегда проходили тет-а-тет. Уже по этой причине я продолжал подозревать Ванессу в коварных намерениях. В том, что она настойчиво отсылает меня в постель к Эстер, к которой я не мог быть равнодушен.

Сногсшибательной внешности, всегда изысканно, женственно, но без мещанства облаченная в небудничные наряды, всегда в юбке, вместо колготок часто носившая чулки, веселая, остроумная и как будто бы тоже неравнодушная ко мне… – я не понимал, каким чудом между нами вообще сохраняется эта стеклянная стена, не позволяющая нам сделать последний шаг. Всё всегда висело на волоске. Иногда мне казалось, что стоит мне невзначай показать ей пальцем на вывеску отеля, видневшуюся за окном кафе, – и всё, мы пропали…

Когда мы прощались, Эстер, нередко упаренная, с повлажневшей верхней губой, обычно негромко хохотала, словно и она тоже издевалась надо мной. И она опять заряжала меня на месяц. Я опять садился за свой рабочий стол, опять забывал обо всём на свете, даже о заработках, без которых жить не мог. У меня опять появлялся творческий зуд, стимул – невероятный, неудержимый. Один читатель – это подчас намного больше, чем тысячи. И при очередной встрече, через несколько недель, вновь видя ее цветущей, свежей, невыносимо соблазнительной, я опять и опять спрашивал себя, сколько же таких, как я, прошло через ее руки со дня нашей предыдущей встречи?

Благодаря ей я учился письму заново – в прямом смысле слова. Учился придаваться привычному делу без чувства скуки, с постоянным ощущением наличия в себе мужской природы, смутных и очевидных плотских потребностей, уверенности в своих возможностях и силах. Но и сам я это понял не сразу. Столь мощного и постоянного стимула я никогда еще не испытывал…

* * *

Первый мой текст, написанный в оригинале на французском, написанный через силу, с чувством некоторого отступничества от родного языка и от себя самого, Эстер редактировала, что называется, саморучно. Я не сразу понял, что она вынашивает конкретный план. Уже вскоре она пристроила рукопись в издательство. Причем не в свое, а к знакомым, которые держали небольшое семейное издательство, связанное акционерными отношениями с издательской группой, где сама она работала.

Последнее обстоятельство меня не очень-то радовало. Снова неясность, зависимость. Но в то же время гонорар, аванс к будущим выплатам с продаж, превышал, как в те годы еще случалось, подачки, предлагаемые большими издательствами; большие издательства уже заелись, уже успели сесть всем на шею. К тому же Эстер, видимо, и вправду ради меня постаралась. За текст объемом в сто пятьдесят стандартных страниц я получил чек в двенадцать тысяч тогдашних франков.

Мы с Ванессой тут же прогуляли деньги в загородном отеле, решив устроить себе «медовую неделю». Это случилось между католическим Рождеством и Новым годом…

Книга, вышедшая в марте в виде романа, – хотя по моим меркам это была повесть, – успеха не имела. В течение месяца-двух обложка с моим именем помаячила на прилавках известных книжных магазинов. Знакомые видели ее в Латинском квартале, в витрине модной книжной лавки. Издателю даже удалось уломать пару обычных журналистов – не критиков – напечатать хоть что-нибудь о выходе книги. Новость была подана под простеньким соусом. В него пришлось намешать обыкновенной злободневной белиберды, а именно переворошить мое стоическое, полудиссидентское прошлое у себя на родине. Что было довольно глупо. Сегодня никого не интересовал уже ни я, ни моя родина. И на этом – всё. Интереса ко мне и к книге как не бывало.

Свои собственные связи в медийной среде, – а некоторые ее представители хорошо относились скорее не ко мне, а к Мишель, моей бывшей жене, давно мною брошенной, – я приберег про запас. Еще пригодятся. Не сказал я Эстер и о том, что этот же опус я пытался предлагать до нее во Франции, в Германии и еще в некоторых странах, разослав рукопись примерно в сорок издательств. И никто, кроме одного литературного агента, даже пальцем не пошевелил, чтобы хоть что-то мне на это ответить. Это лишь показывает, какой бурный спрос держится на литературу шестой части суши, как только «империя зла» пожелала всем лучшей жизни. А может быть, и на литературу вообще, что, конечно, еще ближе к истине.

Позднее моим издателем было предпринято еще несколько попыток поддержать издание. Так я попал на радиопередачу. В помещении радиостанции, куда меня сопровождала собственной персоной красавица Эстер, всех участников и сочувствующих почивали аперитивами. Все сидели одним скопом в зале с микрофонами, и официант развозил напитки в тележке.

Выпив натощак виски, я стал нести в микрофон несусветный вздор об «отсталости» современной французской литературы, которая якобы всё еще топчется на повествовании, увязает в болоте реализма и не желает видеть и понимать, что после всего написанного в послевоенные годы, и не только во Франции, художественная книга просто не имеет права быть обывательской, не может заигрывать со средним классом, с его мещанскими вкусами или с полным отсутствием таковых. Средний класс, видите ли, не любит грустных историй. Так пусть ходит развлекаться в цирк с оркестром, смотреть на клоунов с акробатами. На праздники приезжает даже московский, лучший в мире… Никто почему-то не попытался воспротивиться моей дерзости. Всё, что я говорил, было несправедливо, высокомерно.

Еще как-то раз я очутился в городской библиотеке перед целым залом читателей. Своих ли, чужих ли – поди разбери. Собравшиеся буквально засыпали меня вопросами. На многие из них я бы и сам не прочь был услышать ответ. Но мне всё же пришлось отдуваться, раз уж мне оплатили дорогу и отель. Стараясь соблюдать чувство меры, я даже пытался разъяснять во всеуслышанье, что не такой я известный автор, за какого меня здесь выдают. Но в это почему-то вообще никто не верит, когда это говорится вслух перед людьми еще более безвестными…

Показывая мне статистику продаж – около четырехсот экземпляров за первые два месяца, – Эстер уверяла меня, что по-другому быть и не может. Хороший текст любого автора никогда не расходится лучше. Если, конечно, его не протащили на какую-нибудь премию – как правило, за уши. Если за год уйдет тысяча или две – это вообще, мол, оптимальный результат для такого издания, для Франции. Но я-то знал, что всё это басни. Срок жизни книги на рынке Франции уже в те годы стал приближаться к трем месяцам. Так что поминай как звали, говорил я себе.

Светленькое клееное издание, отпечатанное на толстой пухлой бумаге с легким кремовым оттенком и на ощупь слегка шершавой из-за высокой волокнистости, да еще и с хорошим добротным запахом, который напоминал мне что-то школьное, беззаботно-домашнее и одновременно унылое, как давние пионерские песни, – свое я, как ни крути, получил и в глубине души, как только я свыкся с положением вещей, я поумерил свои амбиции и стал дорожить книгой больше живота своего.

* * *

Де Лёз – если уж вернуться к московским французам – вечера просиживал у печки тоже с книгой и со стаканом виски. Когда же виски закончился, мы довольствовались чилийским красным вином, и оно по-прежнему оправдывало мои надежды. Мое общество ему всё же должно было скоро наскучить.

К Жан-Полю он так и не переехал. Не хотел бросить меня одного в жизненной распутице. После того как я отогнал арендованный «шевроле» в пункт проката, чтобы не платить за простой машины во дворе, в город мы ездили иногда на такси. Он – по своим делам. Я – по своим. Это выглядело, скорее, нелепо, потому что возвращаться нам приходилось вместе, на такси, поздно вечером.

Озеро за окном медленно оттаивало. Лед по-прежнему покрывал всю поверхность, хотя и приобрел необычный, почти изумрудный оттенок. А вокруг разлилось другое озеро. Снег таял, но вода не уходила. Из-за луж, кое-где по колено, даже трудно было ходить за покупками, за хлебом. Газоны же быстро оголились. На кустах трогательной подростковой сыпью полезли почки. И произошло это всего за пару дней, прямо на глазах.

Мне удавалось покупать неплохую говядину для стейков. Но я решил попробовать приготовить рыбу. Большую часть из того, что я покупал в ближайшем торговом центре, находившемся за пару километров, за переездом, мне пришлось отдать уличным псам, дежурившим перед магазином, когда я вновь возвращался за покупками. Судак, морской язык, пелагия, дорада королевская, камбала-тюрбо, камбала-ёрш, треска, палтус… – вся эта рыба продавалась замороженной и, в общем-то, никуда не годилась. Только «свежезамороженная» треска – так было написано на этикетке – оказалась выше всяких похвал. Рыба продавалась распиленной на куски. И я понял, что для начала нужно «смочить» с нее воду, потому что рыбу, видимо, по-прежнему замораживали шлангами на морозе, посреди Берингова пролива, чтобы, обмерзнув, она больше весила. Если подержать такой рыбий «кусок» часов пять-десять в холодильнике, затем собрать салфеткой всю влагу, готовить рыбу можно было прямо в печке, на огне, завернув в фольгу. Минимум специй, и блюдо получалось отменное.

Де Лёз звал меня в гости в Афганистан. Или в Марокко, а точнее в Фес, если уж я предпочитал направление попроще, где он тоже успел войти в долю при открытии ресторана и, чтобы не разрываться на части, отдал свой бизнес на поруки каким-то местным рестораторам, оставив себе часть прибылей.

Мне, русскому, ехать сегодня в Афганистан в гости к французу? Который в ресторане у себя потчует круасанами американских генералов, приезжавших завтракать в сопровождении бронемашин? Даже странно было это слышать. Мир до такой степени изменился, что иногда в порыве здравомыслия, чтобы вернуться к трезвому взгляду на вещи, к реальности, хотелось как следует тряхнуть головой, проснуться.

В такие минуты мне всегда казалось, что я от чего-то лечусь. А нужно-то всего лишь отречься от жизненной мишуры – от времени, которое бегает перед тобой, как твоя же тень, от еженедельника, отделанного фальшивой кожей, от вездесущего Интернета, от оживающего на столе и ползающего по нему телефона. Но это и оказывается труднее всего. Вот и получалось, что только таким способом, благодаря уединению и закату над Ипёкшинским болотом, я и мог обрести равновесие, докопаться до смысла происходящего – через собственное нутро. И для этого требовалось время. В этом духе я и попытался ответить на приглашение моего гостя.

Де Лёз не удержался и стал меня допрашивать:

– Планы-то у тебя есть какие-нибудь? Чем заниматься будешь? Тебе нравится здесь? – Он зачем-то показал на зеленое озеро за окном.

– Поживем – увидим… Нравится.

Он удивился.

– Я решил пожить без планов… месяц-два, – сказал я. – Сколько лет городил, городил, а толку?

– Тебе надо роман про это написать. – Он показывал руками вокруг, он словно издевался надо мной.

– Я бросил писать.

Он еще больше удивился. Наверное, просто не поверил.

– Пора смотреть правде в глаза. В мои годы невозможно писать развлекательную дребедень, – объяснил я. – Глупо. А другая литература никого не интересует. Что-то произошло в нашем мире. Ты что, не заметил?

– Тебе просто нужен успех, вот и всё, – помолчав, заключил мой гость. – Авитаминоз у тебя. Но он лечится. Бады нужно какие-нибудь принимать.

– Я тоже так думал. Успех действительно стимулирует. А сегодня спрашиваю себя: ну, допустим, и зачем? Что потом?

– Разве от этого можно уйти, отказаться? После стольких лет?

– А почему нельзя?

– Эх, дружище… Это тяжелое решение, ты должен это понимать. А вдруг ты себя переоцениваешь? Вдруг ошибаешься и захандришь на этой почве, заболеешь чем-нибудь?

– После того, что уже было, сам черт не страшен, – бравировал я.

– Знаешь, мне кажется, что во всём, в любом деле, нужно уметь нажимать на тормоза, уклоняться от ударов. Отрываться, уезжать куда-нибудь, – рассуждал де Лёз о своем. – И не только когда приспичит. Нужно уметь сохранять в себе… Ну, тонус, что ли. И еще – нужно иногда сдаваться… Да-да, сдаваться. Это не значит проигрывать. Новизна… Она вообще от многого лечит. Она появляется там, где отмирает старое.

– Абстрактно. Но ты прав, – согласился я. – Я всегда старался избегать однообразия, рутины. На письме это отражается мгновенно. Но мир действительно изменился, – повторил я уже сказанное. – Простых решений сегодня мало. Теряешь время, топчешься на месте. А завтра оказываешься в той же точке, перед той же дилеммой.

Но он вряд ли меня слышал.

– Книги никому не нужны. Те, которые пишу я. И в этом нет ничего трагичного. Просто это так, вот и всё, – продолжал я. – Людям нужно… Они ищут другое сегодня. Посмотри, что стоит на витринах книжных магазинов. Посмотри, о чем речь в этих книгах. Мир тронулся, Арно. Он не просто изменился. И пора с этим считаться. Иначе он сотрет нас в порошок. Чем поносить людей, род людской, я стараюсь увидеть в этом что-то рациональное, позитивное. Нельзя бороться с ветром.

Он попросил еще вина и долго молчал, уставившись в огонь.

– Тогда нужно заняться чем-то, – пробурчал он безвольно. – На время. Пока в голове нет ясности. Тебе нужно направить энергию на что-то конкретное… Здесь. Или там. Почему сам книги издавать не хочешь?

– Свои, что ли?

– Вообще книги.

– Заняться издательской деятельностью? Ты бы знал, что там происходит.

– Да везде одно и то же происходит. Книжный мир ты знаешь. Взгляд изнутри – это самое важное.

– Разве не взгляд снаружи?

– Снаружи ты уже навидался. К чему это привело? Нет, любая профессия, любое настоящее дело – это не только расчеты. Это судьба. Это я тебе говорю как человек… – Де Лёз осекся. – Я всю жизнь занимался делами. Всё про это понимаю. Есть только одна вещь, которую ты можешь не знать, по неопытности. Но о ней даже говорить рано. Ты не готов.

– Какая?

– За деньгами можно бегать всю жизнь. Хватаешь, хватаешь, и вроде поймал. Прямо за хвост. Наступает момент, когда чувствуешь, что вот она, трепыхается у тебя в руках. Фортуна! И вдруг – опять ничего нет! Со мной так было не раз. И опять нужно начинать с нуля. Если всерьез к этому относиться, то – караул! Очень быстро получаешь по башке и не можешь очухаться. А важен процесс. Важно в него верить. Если этого не чувствуешь, если не можешь смириться с этим, то лучше не начинать. Всё закончится сожалениями, разбитым корытом. Вот как у тебя…

Он был прав во многом. Но мне не хотелось спорить, не хотелось втягивать его в пустые дискуссии о моем житье-бытье.

– Могу даже попробовать помочь тебе, – сказал де Лёз. – Что, если открыть издательство в Париже?

– В Париже-то почему?

– Есть у меня знакомый. Учились вместе в лицее. Живет в Сингапуре, вином торгует. У него есть свое издательство, свои журналы, но, кажется, в Испании, точно не помню. Могу поговорить с ним… В конце концов, я тоже должен буду однажды домой вернуться, – добавил он.

– Ты? Во Францию? Да кто тебе поверит?

– Не ресторан же открывать или гостиницу, черт возьми.

– Издательство? И что ты будешь издавать?

– Да не я, а ты. А себе я нашел бы применение рядом. Подумай.

К этому разговору мы, как ни странно, вернулись позднее, уже по телефону.

* * *

Николай-Николаич, мой вчерашний издатель, никогда не звонил мне сам. Обычно появлялся кто-нибудь из сотрудников, секретарь, помощник. Или приходило сообщение по электронной почте, в котором он фигурировал как N. N., – таким был обычный протокол.

Так и на этот раз. Помощник просил перезвонить N. N., а еще лучше заехать в офис, раз уж я был доступен территориально. Это говорило о важности просьбы, измеряемой, как правило, деньгами.

В прошлом чиновник среднего звена, в Министерстве печати он числился как раз в те годы, когда из центральных органов власти посыпались распоряжения, для кого-то шокирующие, а для кого и долгожданные, делить «народную собственность» и уносить с собой кто сколько унесет. Николай-Николаич оказался в нужном месте в нужный момент. Став владельцем двух полиграфических комбинатов, он стал и видной фигурой в книжном мире. Но обстоятельства – это, конечно, еще не всё. Необходим характер, определенный склад души. Ведь не каждый человек готов с разбегу прыгнуть в новую жизнь. Не каждый умеет пойти на риск и уж тем более измерить этот риск как следует, что является, наверное, главной составляющей таких решений. Поэтому и талантов – в определенном смысле слова – таким людям не занимать. Сегодня N. N. возглавлял большое московское издательство и был довольно богатым человеком.

Я называл его «вчерашним» издателем, хотя он и оставался единственным, кто продолжал издавать и распространять мои сочинения у меня на родине. Я просто перестал в него верить. Перестал верить в смысл продвижения книг дедовским способом: редакция, тираж, оптовый посредник, книжный магазин… Цепочка существовала, но не работала. Во всяком случае, не на меня, автора. Статистика отсутствовала. Гонорары – в целом тоже. И всё это тянулось из года в год. Зачем – я и сам не знал.

Николай-Николаич был в своем обычном духе. Невысокий, высоколобый, плоскостопный, с немодными темными усиками и, как всегда, когда сидел на работе, в костюме да при галстуке, – он задумчиво улыбался и как-то ненароком меня разглядывал, пытаясь понять, какого лешего я начинаю с вопросов, интересовавших его меньше всего на свете, ведь не я его, а он меня пригласил по делу.

Так бывало каждый раз. И даже если я заранее отправлял письменную «повестку дня» на его электронный адрес, чтобы не пришлось чесать языком обо всём и ни о чем и чтобы выглядеть хоть немного деловым человеком. Это был единственный в мире человек, который мне никогда и ни в чем не верил. Впрочем, я давно подозревал, что точно так же он относится ко всем без исключения.

Момент был подходящий, чтобы попросить свои деньги, небольшие, но честно заработанные с последнего тиража последней книги, распространение которой по Москве как-то замерло, а то и вовсе прекратилось. Однако уже с порога кабинета, едва пожав его мягкую руку, я понял, что платить ему не хочется. Уже который год, с началом финансового краха, душа у него не лежала к расчетам с авторами. Мне деньги, вам слава – таков был принцип.

Навязывался же принцип разными методами, и все были отработанные. Самый штатный метод, и, видимо, зарекомендовавший себя, опирался на чужое безволие, на всеобщее нежелание портить отношения. В конце концов, речь шла не о таких высоких гонорарах, которые могли бы сказаться на достатке. Получение гонорара оставалось скорее делом принципа, но уже другого. И уж так сложилось в издательском мире (не стоит путать его с книжным), причем повсеместно, что предложение всегда превышает спрос. Поэтому любой самый бесчестный, самый вороватый и зарвавшийся издатель оказывается всегда честнее, чем жульничающий автор. Жульничество автора всегда сводится к одному и тому же грубому противовесу: либо он грешит плагиатом, либо сам автор – бездарность. И даже непонятно, что хуже. Сыграть на этом может кто угодно. Поэтому автор и оказывается в самой невыгодной позиции. Он фактически лишен возможности отстаивать свои права, в том числе и имущественные, пока не стал знаменитостью. Но это в теории. А на деле в недобросовестности можно обвинить любого пишущего человека. Доказательств никто здесь не требует. В результате – заведомое бесправие.

Расхлебывать приходилось всем вместе. Выбирая меньшее из зол, не очень успешный автор, вроде меня, всегда предпочтет просто продолжать печататься, получая за свой труд копейки или не получая вообще ничего, и ждать своего часа, когда гонорары увеличатся до разумных сумм, когда будет смысл добиваться выплат. Это разумнее, чем идти к другому издателю и начинать отношения с нуля, как правило точно такие же. И это тем более абсурдно, когда понимаешь, что все они прошли одну и ту же школу и лакомятся из той же миски, если не пошли на картельный сговор.

В отличие от большинства, я всегда предпочитал отстаивать принцип. Тем самым я заставлял себя уважать. Впрочем, еще больше раздражал. Ведь на принципы можно отвечать только принципами. А что делать, когда их нет вообще? При любом раскладе, как теперь говорят и пишут, имея в виду, конечно, не колоду карт для игры в покер, чувство собственного достоинства представлялось мне отправной точкой. Не будь ее – отношения с N. N. просто бы прекратились.

Николай-Николаич отвечал по телефону, по внутреннему да по мобильному, запрашивал данные по продажам в разных отделах и всё так же задумчиво ухмылялся. Что-то он мудрил. Пока в соседних кабинетах ему готовили статистику продаж моего романа, он попросил принести кофе, а для меня еще и стакан воды. Я гладил нежное шелковистое пузо его экзотической собаки по кличке Дуся, которая разлеглась у меня в ногах, и уже чувствовал – даже по глазам капризной Дуси, – что в этот раз меня ждет какой-то сюрприз.

Позвонили. Сообщили данные. Я слышал цифры через динамик. Тираж разошелся весь. Три тысячи. Последние двести экземпляров куда-то сдали, чтобы разгрузить не то складские помещения, не то «логистику». Книга, как уточнил живой мужской басок, расходилась «довольно неплохо».

– Что же, поздравляю, – заявил Николай-Николаич, отключив селектор. – А я и не знал, что вы таким успехом стали пользоваться, – съехидничал он.

– Аванс был символичный, – перешел я к делу. – Теперь можно подсчитать ваш долг.

– Аванс выплатили? Сколько?

– Не помню. Мизер. Это написано в договоре. Мне не хотелось тогда торговаться.

– Хорошо, сосчитаем. И вышлем вам сведения… Иванова, знаете такого прозаика? – спросил Николай-Николаич.

– Ивановых я знаю как минимум троих, – ответил я.

– А таких, как вы, я знаю еще больше, – съязвил Николай-Николаич. – Во Франции ведем переговоры об издании его книжки. Вы могли бы взглянуть на перевод?

Он подсунул мне стопку листов…

* * *

Я вернул ему текст через три дня. Не сказать чтобы рукопись показалась мне совсем бездарной. Во всяком случае, русский оригинал вызывал определенное уважение. Искалеченный переводом, текст стоически не сдавался, грудью отстаивал свою честь. Написанный довольно звонко, стильно, с юмором, роман повествовал чуть ли не о самом вельзевуле, воплотившемся в простого смертного, который разгуливал во крови и плоти по улицам сегодняшней Москвы.

Я понимал, что в минуты уныния и сомнений во всяких насущных смыслах, которые заставляют жизнь пружинить от себя самой, подобное чтиво даже такому человеку, как я, отбившемуся от стада, может сослужить неплохую службу. Именно это однажды и случилось с книгами небезызвестного беллетриста Чёртишвили, – как я его прозвал для простоты, – «собрание сочинений» которого, из одних детективов, спасло меня от черной депрессии, обрушившейся на меня в летнюю парижскую жару; стопку книг мне подарил русский приятель, и, по-видимому, из пижонства, раз уж проезжал через мою улицу на чьем-то одолженном «порше».

Казалось всё же непонятным, кому сдалась эта книга во Франции? Местного переведенного фэнтези в Париже и так навалом. Продают эти однодневки если не в переходах метро, то в привокзальных киосках, где в дорогу запасаются бутылкой «евьяна», газетой, бутербродом или просто жвачками с хлорофиллом. Или я терял связь с реальностью?

В переводе, откровенно школярском, дословном, терялся и весь сарказм автора, который русскому читателю стал необходим как острый соус. В результате возникало впечатление, что речь в книге идет о похождениях самóй нечистой силы, ни много ни мало, которая буквально не дает продохнуть своей жертве. Жертвой являлась сама Россия, она-то умела выставить себя на посмешище. А вся соль – земли, России, самой этой пародии – в аллегории. Разумеется, очень смелой, чего уж там. Раз уж мир – это чья-то выдумка, раз уж всё в нем так виртуально, так погрязло в пикселях, в «цифре» из одних шестерок, допустить теперь можно всё.

Из развлекательного опус на глазах перерождался в мрачноватый пасквиль. Хотя сам «Иванов», антигерой, выведен был настолько точно, так мастерски манипулировал людскими душами, искушая их славой, а себе оставляя деньги, что я вдруг спросил себя, а не принадлежит ли авторство самому Николай-Николаичу? Что, если и он тайком переводит деньги на бумагу, но в буквальном смысле слова? Ведь не смог бы он, в его-то положении, печатать всё это под своим настоящим именем. Хорош был бы автор литературного произведения, наряженный в костюм за пятнадцать тысяч евро, с идеально завязанным золотистым галстуком на груди.

Об этом я ему и сказал. Он долго, не без самообольщения улыбался.

– Нет, до этого я пока не докатился… В отличие от некоторых. Если уж опускаться, то ради чего-то стоящего, а не просто так, из тщеславия, – едко отшутился Николай-Николаич. – Я грешу там, где можно что-то заработаться, а не потерять.

– Некоторые – это я?

– Ну, разумеется. Я бы на вашем месте перестал обижаться, кровь себе портить. Грешен так грешен. Да ладно, давайте о книге поговорим. Переделать и издать, – без преамбул перешел он к делу. – Переписать, я думаю, нетрудно… Носителю языка. Что вы думаете?

– Как раз переписывать бывает трудно. – От размаха его проекта я даже немного опешил. – Это что, разве не носитель языка? – Я показал на стопку листов с французским переводом. – Не француз переводил?

– С деньгами можно всё. Когда вы, наконец, поймете? – тоном искусителя гнул свое Николай-Николаич.

– Кстати, ваша бумажка, которую вы мне прислали… отчетные данные по продажам… говорит о том же. Они не допускают честности в отношениях, – сказал я.

Они – я так и сказал, сознательно прибегая к неясности.

– Это как же? – Николай-Николаич с оживлением искал зажигалку, чтобы прикурить сигариллу. – Деньги, вы имеете в виду?

– Говорили мы с вами одно. А получаю я другое. Ведь там цифры фальшивые. Начиная с отпускной цены. Если им верить, вы продавали книгу себе в убыток и деньги должен вам я.

– Так и есть.

– Нет, это не так, – возразил я. – Но судиться с вами я не буду.

Он не обижался. Я давно подмечал в нем эту черту – способность по достоинству оценивать собеседника. Резкость на словах, прямота и несогласие Николай-Николаича всегда взбадривали. Может быть, поэтому я и относился к нему терпимо. Если бы не завышенная самооценка, которой он страдал, но как чем-то врожденным, на что нелепо обижаться, я бы, наверное, относил его к умным людям. В нем даже было понимание главного, того, что слабый человек нужен ему так же, как и сильный, даже если он предпочитает последнего по простой аналогии с самим собой, ведь уравнивать себя проще с равными. Он понимал, что и дураку нельзя дать умереть с голоду лишь потому, что он дурак и не способен себя прокормить. Именно этот диковатый «детерминизм», принятый на вооружение такими парвеню, как он, не давал ему подобным, а может быть, и всем нам, окончательно опуститься.

После встреч с N. N. я всегда чувствовал себя раза в два проще, чем был на самом деле. И от бесед с ним, слава богу не частых, я уставал, как будто таскал на себе тяжелые мешки.

– Чего вы хотите? – спросил я.