Мы идём всей нашей компанией в парк развлечения, дети визжат от восторга и кричат, когда мы пробуем всё новые и новые аттракционы, нам весело каждую минуту, дух захватывает на очередном вираже очередной горки.
Мы пробуем на вкус местную еду, детям очень нравится Ботифара с фасолью. «Долой больничную кашу!» – кричим мы и требуем добавки. Мы гуляем по улицам и всё видим: дома, дверцы, окна, что происходит внутри этих помещений, мы даже «видим» запахи, и нам становится так хорошо, как ещё не было никогда.
Вдруг вихрь людей закручивает нас в какой-то фестиваль, и мы становимся его частью, и мы все вместе подтанцовываем под латинскую музыку, мы смеёмся, потому что мы молоды, и нам не нужно идти на забор крови, не нужно сдавать анализы, терпеть и не показывать боль, нет ни слёз, не страданий, у нас наконец-то получилось выздороветь. Мы останавливаемся на какой-то улочке, которая еле-еле вмещает всех желающих увидеть Кастейрес. Дети тут же пытаются проговорить по слогам это слово, но, увы, не у всех получается. «Кас-тей-рес», – повторяем мы вместе и наконец-то можем продолжить дальше наше путешествие, но нам не дают пройти, так как впереди люди выстраиваются в башни, и это реально человеческие башни. Но куда же без нас, простых башкирских ребят, скорее, скорее, канайй (то есть дети на каталонском), ведь без детей невозможно построить башню, именно ребёнок всегда карабкается наверх, как бы символизируя дух молодости и прогресса, устремлённого в будущее. Фиеста продолжается, и мы под ободрительные крики и возгласы идём дальше.
Начинает темнеть, но никому не становится страшно – над нами начинает летать настоящий дракон, но он на нашей стороне и не отправит нас в пекло лавы. Напротив, он указывает нам путь, и мы выходим на какую-то площадь, спустя секунду другая площадь озаряется множеством огней и искр, всё начинает пылать, но нет, это не огонь и не пожар, это фейерверк!
Я заканчиваю свой рассказ ещё парочкой едких историй и вижу, как дети увлечённо покачиваются в такт моим словам, и мне становится необычайно приятно.
Окончив рассказ, я пытаюсь вернуть книжку, но дети начинают капризничать и просить продолжить, уговаривая меня прочитать им про животных, рыбок, моря, океаны, леса и звёзды. Я беру книгу, но в палату заходит Маша, говоря, что детям пора собираться, так как их вылет будет осуществлен в ближайшие часы, транспорт уже подан к входу больницы. Дети оживлённо начинают собираться, и только одна девочка пытается найти меня на ощупь и обнять. Маша говорит мне об этом взглядом, и я разворачиваюсь и обнимаю её в ответ, она говорит мне спасибо и обещает привезти из Барселоны какой-нибудь подарок.
3 и 4 октября
Весь сентябрь я также провалялся в больнице, выполняя домашние задания лёжа в своей кровати. Бабуля записывала для меня домашку, а я, лёжа в кровати, её выполнял. Каждый день она заботливо приходила в мою палату и приносила новый список, забирая то, что я сделал за прошедший день.
Никаких видимых улучшений я не ощущал, а врачи нашей Химкинский больницы так и не могли понять, в связи с чем шумы в сердце становятся всё более и более отчётливыми, и есть ли у меня аномалии в строении сердца или нет. В результате консилиум лечащих врачей принял решение об отправке меня в детскую больницу имени Н.Ф. Филатова.
– Собираемся, с вещами на выход, ваша карета подана, – палатная медсестра явно не будет церемониться, и уже подходя к моей кровати, начала стаскивать с подушки наволочку.
– Карета белого цвета с красными крестами? – слегка улыбаясь, спрашиваю я.
Но ответа не последовало, а последовал лишь пристальный взгляд в мою сторону.
В коридоре меня уже ждал врач скорой помощи, который должен был удостовериться в состоянии моего здоровья. Измерив пульс, температуру, он пошёл со мной по длинному коридору и вывел меня на улицу.
На улице стояла типичная осенняя погода, было довольно прохладно, и шла лёгкая изморось. Я ненавижу это ощущение резкой перестройки, когда из тёплого помещения выходишь на холод, да и ещё в лицо летят мелкие капли и дует ветер. Дверь в машину открылась не с первого раза, и пока я стоял на улице, успел продрогнуть. В машине скорой также было прохладно и пахло какими-то едкими запахами. Устроившись поудобнее в кресле, я хотел было пристегнуться, но понял, что ремень безопасности в нескольких местах порван и привязан лишь для вида.
Машина резко тронулась, и мы поехали из Химок в Москву. В Москве я бывал редко, хоть и ехать тут близко. У бабушки жили какие-то подруги в этом городе, плюс пару раз мы ездили с ней в театр, парк Горького и ВДНХ, и каждая поездка оставляла в моей памяти самые приятные впечатления, которые порой было интересно вспоминать и повторять, когда было грустно.
Вот мы идём кататься на каруселях, вот я довольный прошу её купить мне ещё мороженого, вот мы поднимаемся на колесе обозрения, и люди становятся всё меньше, а мы всё дальше от земли.
– А вон, внучок, видишь, какая большая башня стоит, – указывала в направлении Останкино бабуля, заискивающе смотря в мои глаза.
– Да, вижу, – отвечал я, разглядывая её очертания с нескрываемым удивлением и изумлённо открывая рот.
С друзьями я бывал в Москве пару раз, как-то сбежали из школы в восьмом классе и поехали гулять в район Речного вокзала, а ещё пару раз сбегали в кино на Арбате. Но самые тёплые впечатления от города остались от катания на коньках в парке Сокольники. Сначала ты и стоять-то не можешь ровно, но с каждым разом ноги всё более и более привыкают к конькам, и ты катишься быстрее и быстрее, набирая скорость и размывая попутный ветер. Вкус чая с лимоном, выпитый в ближайшей кафешке, не передать словами!
Воспоминания воспоминаниями, но они рано или поздно заканчиваются, и ты возвращаешься в настоящее.
Всё же есть разные ощущения от встречи с каким-то городом. Одно дело, когда едешь развлекаться или в отпуск, а другое, когда едешь решать какие-то проблемы или неполадки в жизни. Одну встречу ты мысленно притягиваешь к себе, а другую, наоборот, отталкиваешь и не хочешь её наступления, особенно если не уверен, что всё получится.
Я долго думал, можно ли вылечить эти самые шумы в сердце или нельзя, как мне дальше с этим жить? Будут ли какие-то последствия в жизни после операции, и будет ли сама эта операция? И где же эту операцию делать лучше? И делать ли её вообще или, может, не делать вовсе.
За этими размышлениями я не заметил, как прислонился к стеклу кареты скорой, как вдруг резко по этому самому стеклу начал бить дождь. Резко упала видимость, и мне ничего не было видно. Дождь хлестал с такой силой по стеклу, что казалось, оно может его пробить или сделать трещину. Я чуть отодвинулся от стекла и почувствовал, что на мою голову начали литься мелкие капли, по всей видимости, крыша машины в некоторых местах прогнила и, увы, дала течь.
В это время мы остановились у светофора, и я увидел, что стоим мы напротив очень высокого здания белого цвета. Я видел это здание на обложке учебника истории за 10-11 класс и успел прочитать на фасаде: «Дом Правительства». Здание казалось мне чем-то вроде огромной горы, с одной большой вершиной, на фоне соседствующих с ним зданий оно выделялось как своими размерами, так и занимаемой площадью. На этом месте я ранее никогда не был и попытался его разглядеть поподробнее, но что-то разглядеть было сложно, ибо машина тронулась с места.
– О, смотри, какая красота, уже отремонтировали, а ведь лет десять тому назад здание было чёрным от гари, – обратился к врачу водитель.
– Ну да, народу тут полегло тогда немерено, – ответил ему врач.
– А что это за здание и что за чёрный цвет? – спросил я, пересев на кресло, стоящее рядом с дверью.
– Это здание бывшего Верховного Совета, а вон видишь, напротив дом-книжка, – ответил мне водитель, показав рукой в противоположную сторону.
Я посмотрел в окно и увидел действительно высотное офисное здание в виде открытой книги. Моему удивлению не было предела, всё-таки в наших Химках таких строений, очевидно, не было, и дом-книжка смотрелся очень интересно. Особенный лоск придавало ему размытое стекло, так как капли, стекающие по окну, ломали линии и конструкцию дома-книги, позволяя на время представить изменение его конструкции, что не могло не удивить или ввести в некий ступор.
С одной стороны, стоял белый дом, напоминающий неприступную гору, а с другой стороны стояла уже открытая книга, которую закрывать не нужно было, ибо всё написанное в ней было и так понятно читателю.
– А что за чёрный цвет, про который вы ранее сказали? – повторно спросил я у водителя скорой.
– А это тебе учитель на уроках истории расскажет, что тут случилось. Ты ему вопрос задай, он тебе ответит. Только ещё спроси, лучше ли ему жить стало при новой конституции и зарплату подняли ему или нет?
Я отрешённо посмотрел в его сторону и решил не продолжать разговор, а просто рассмотреть эти места поподробнее. Улицы в этом районе Москвы были широкими и очень чистыми, дома росли только ввысь, было видно, что мы находимся где-то в центральном районе города, и от этого было как-то комфортно. Магазины, торговые ларьки, множество народу и дорогих иномарок. Было как-то приятно, и от этого мне становилось лучше.
Краем уха я слышал оживлённый разговор своих «попутчиков», водитель что-то пытался доказать, а врач ему поддакивал.
– Нет, ну ты посмотри, что он сделал, а?
– Ну да. Стрелять по мирным людям явно было лишним!
– Да что лишним, это же государственное преступление! И эти военные туда же, выполнили приказ, без какого-либо сожаления, столько народу загубили, и что в итоге? Получили то, что он им обещал? Конечно же нет, и не получат никогда.
Мне стало интересно, что же они обсуждают, и я начал прислушиваться, но рёв мотора и гул с улицы не позволяли этого сделать, тем более голос у водителя был тихим, но достаточно эмоциональным.
Я же продолжал смотреть в окно и увидел, что около какой-то станции собиралась небольшая процессия с красными флагами, людей было не очень много, но они шли торжественным маршем и остановились у светофора. В основном это были пожилые люди, и я вдруг вспомнил про бабушку, как же она теперь будет ко мне приезжать в Москву из наших Химок, ей же будет сложно преодолевать каждый день столь сложный маршрут. И куда идут все эти бабушки в каких-то старых осенних пальто и повязанных косынках. Я почему-то вспомнил кладбище, так как туда люди обычно приходили в таких же бесцветных одеяниях, просто или даже серо. Тут также одни бабушки, дедушек практически не было, но все шли строем и организованно.
Процессия, как я сказал, была небольшой, но стоило посмотреть на противоположный конец улицы, как я увидел ещё одну такую же вереницу людей пожилого возраста.
Мы остановились у светофора, и водитель как-то по-дружески посигналил проходящим мимо машины людям с красными флагами, они ответили одобрительными возгласами и криками. Я попытался расслышать, о чём водитель разговаривает с врачом, и стал вслушиваться чуть глубже.
– Я же по первому образованию учитель истории, – обратился он к врачу.
Тот одобрительно кивнул и сказал, что это почётная профессия.
– Почётная, почётная, – несколько раз ехидно повторил водитель, ещё пару раз приветственно помахав рукой в сторону движущейся процессии. – Я знаю, куда они идут, сам сегодня хотел пойти, но сегодня работаю тут, – разводя руками и будто бы в пустоту сказал водитель, переключив передачу машины.
– Ты знаешь, такая интересная штука, вот я ровно десять лет тому назад так же шёл, как они, был частью коллектива, а потом всё, как отрезало, во всём разочаровался, и бросил это дело… Не, ну вот ей-богу, как такое могло случиться? Чтобы один под «соусом» защиты демократии расстрелял парламент страны, который, по сути, эту самую демократию отождествляет? – обратился он к врачу, но тот сделал вид, что ничего не услышал и смотрел в сторону, вытирая стекло, которое слегка запотело.
– Не, ну ей-богу, не страна, а парадокс, – продолжал свой монолог водитель. – Приходит один, обещает народу золотые горы, получает полномочия, а потом раз, и как отрезало, а вы меня не так поняли, а я имел в виду другое, а этого я не говорил, а тут я решить проблему не могу, а не нравится вам – вы сейчас получите подзатыльник, не угомонитесь, тогда патронов мы жалеть не будем! И каждый раз мы на те же самые грабли наступаем. Да и само это место несчастливое.
– Вы, Александр Александрович, в курсе, кстати, что в первую русскую революцию больница, в которую мы сейчас едем, принимала на лечение пострадавших с Пресни?
– Нет, не слышал. Вроде как всегда же детской больницей была?
– А, вот видите, – улыбаясь, как бы подкалывая, продолжал водитель. – Да, да, Пресня тогда пылала, вообще нехороший этот район Москвы, нехороший, я бы сказал, что самый несчастливый. Сколько тогда людей погибло, сколько в 1993-м, и ради чего, и, по сути, за что? В обоих случаях «царь» одерживал верх, а всё благодаря псам режима, всё они лижут с руки царёвой, всё они.
– Ну, а вы, стало быть, тогда за демократию были? – спросил врач, пристально смотря в лицо водителю.
– Ай, демократия, дерьмократия – всё одно и то же, – махнув рукой, ответил водитель. – Ты знаешь, за что мы тогда были? Мы были за нашу страну, чтобы её не разрушили эти три негодяя, чтобы не было такой нищеты и разграбления всего того, что было создано за те семьдесят с лишним лет. Вот за что все мы были. А это понятие одно, слово, не более… Придумали же ещё демократию, вон он, ему теперь ещё и памятники ставят, и себя же он тоже считал демократом, вернее, демократически избранным президентом России. Я тогда только университет окончил, мне первую зарплату выдали, так я на неё прожить мог максимум дней десять, и этого хватило только на хлеб, без масла! А они, твари, икру жрали за наш счёт!
Разговор становился каким-то более ожесточенным, я понимал, судя по тембру голоса и по тональности, что водитель чувствовал разочарование от каких-то произошедших событий, которые, по всей видимости, случились совсем недавно или давно, но я о них ничего никогда не слышал или просто не знал.
– Ты знаешь, я ведь тогда там был, в Белом доме. Как нас тогда только не называли, и фашистами, и предателями, и негодяями. Но самое обидное, когда по нам начали стрелять, убивать, а толпа стояла на проспекте Калинина, набережной и аплодировала им. А мы? Мы же за их будущее умирали, за их пенсии, пособия, за их права, а они… – в этот момент водитель ударил кулаком по рулю и выругался матом.
– Я студентом был тогда, особо эти события не помню. Разве что помню, что нас отпустили из университета пораньше, и мы поехали к кому-то на дачу.
– Бухать, наверное, не иначе, – вдруг рассмеялся водитель.
– Ну, не без этого, – одобрительно улыбнулся врач, словно вспоминая те моменты.
– Вот так всегда у нас. Кто-то за бравое дело, а кто-то в сторонке посмотреть, постоять, мол, глядишь, и пронесёт, и всё как-то само образумится, и всё как-то само наладится.
–Да-а-а-а, – протянул врач и начал кивать головой.
– Ага. А ведь приди тогда москвичи и студенты к нам на помощь, дай мы отпор, гляди, и сегодня иначе жили. И не закрыли бы заводы, не разворовали все эти колхозы, не размотали эту армию к чертям собачьим, а?
– Да черт его знает. Кто сейчас ответ даст, как бы правильно нужно себя вести в той или иной ситуации. Никто не знает, как сделать верный выбор, а задним числом, как в народе говорят, все всегда правы.
– Но опыт-то, опыт-то исторический нужно учитывать всегда… А у нас каждый век наступаем на одни и те же грабли, каждый век.
За этими разговорами мы подъехали к детской больнице, и я стал выходить из кареты скорой. На улице было так же отвратительно, как и раньше. Измороси не было, но лил дождь, а ветер все усиливался и усиливался, гоняя по тротуару жёлтые листья, которые взлетали, кружась в хаосе, и резко падали на землю.
Само здание я толком разглядеть не успел, да и времени особо не было, так как хотелось скорее забежать в больницу и почувствовать себя в тепле. В приёмной было много народу, в основном родители и дети. Было очень тесно и как-то темно, так как тусклый свет лампочек озарял пространство не полностью. Я присел на скамейку, как мне сказал врач скорой помощи, и начал ждать.
Из приёмного покоя раздавались детские крики, плакал какой-то маленький ребёнок, которого уговаривали чуть-чуть потерпеть, но он не слушался и продолжал визжать. Эхо от его визга разлеталось по всему коридору, но никто не обращал на это внимание и, по сути, все присутствующие к его плачу и крику быстро привыкли, хотя крик был всё громе и громче.
– Ну что, готов лечь в больницу? – обратился ко мне внезапно появившийся врач скорой.
– Да, готов, куда мне ещё деваться?
– Тогда следуй за мной, мне нужно тебя сдать в добрые руки местных врачей.
Я послушно последовал за моим проводником в белом халате. Мы шли каким-то длинным коридором, стены которого явно не видели ремонта с момента постройки этой больницы. Всё вокруг выглядело дико обшарпанным и грязным, но не потому, что кто-то не убирался, напротив, сам пол был чистый, а вот всё остальное выглядело мрачно из-за тут и там отклеивающихся частей обоев, свисающих частей потолка или разбитых плинтусов.
Мы поднялись на второй этаж, и мне было сказано сесть у стола в центре коридора. Надпись на столе гласила: старшая медицинская сестра.
В коридоре было тихо, и я просто сел на облезлый стул, который начал скрипеть от моих телодвижений. Спустя короткое время ко мне подошла старенькая бабушка в белом халате, на бейдже которой было написано: Агнесса Ивановна Реброва, старшая медицинская сестра.
– Значит, это ты у нас Семён, и значит, ты приехал к нам в поиске своего диагноза? – с лёгкой улыбкой и смотря мне прямо в глаза спросила Агнесса Ивановна.
– Да, я из Химкинской больницы.
– Хорошо, хорошо. Ну что же, пройдём в палату № 310. Сегодня она освободилась, пока что устроим тебя туда, а завтра план диагностики врач определит и будет видно, куда тебя заберут.
Благо палата № 310 находилась в двух шагах от стола, и нам не пришлось далеко идти. Сама палата представляла из себя небольшое помещение с очень высокими потолками и была рассчитана на четырёх пациентов. В палате было одно большое окно округлой формы, но окно было закрыто, и в палате было очень душно.
– Пока что располагайся, принесу тебе через несколько минут твои постельные принадлежности, – закрывая дверь, Агнесса Ивановна мило улыбнулась и ушла.
Я продолжал стоять на месте и не хотел садиться на кровать с железной основой, тем более в карете и на приеме я достаточно насиделся. Мне захотелось посмотреть, что там творится на улице после дождя, и я подошел к окну, которое было в ужасном состоянии, ибо его давно не протирали с внутренней стороны, и оно порядком пропылилось и содержало массу разводов. Я попытался выглянуть и присмотреться, что же именно происходит на улице, как в этот момент зашла Агнесса Ивановна, принеся с собой аккуратно скатанный матрас, подушку и небольшое одеяло.
– Ну что, кровать выбирай сам, какая тебе больше нравится, и обустраивайся, ужин будет спустя часа два, так что можешь поспать немного.
Я учтиво поблагодарил эту милую женщину и застелил свою кровать. Делать особо было нечего, но спать я не хотел и просто лег на кровать. Я долго думал обо всём: сначала о своём будущем, далее о настоящем и в конце – о прошлом. И прошлое мне казалось лучше. Что может быть лучше жить здоровым, ловким и смелым? Вот сейчас бы опять в первый класс и после уроков кататься с друзьями на велосипедах, представляя, как будто ты гоняешь на гоночном байке, или, наоборот, как будто ты летишь на гоночном болиде «Формулы 1»? Но увы, я не маленький мальчик, и лежу в больнице, и у меня реально какие-то проблемы, которые нужно как-то решать. Мысли уносили меня то вверх, говоря, что все образуется, то, наоборот, прибивали на самое дно, рисуя самые негативные сценарии, которые непосредственно могут со мной случиться. Кто придет ко мне на могилу? И тут же я отгоняю эти мысли и представляю себя катающимся на качелях. Как же хорошо окончить четверть без троек и получить причитающееся мороженое или большой торт от любимой бабули, но вот торт исчезает, и в моих руках кружка воды и сухарик. Я валяюсь на песке и загораю, но тут же лежу в больничной палате, и никого нет рядом…
За этими мыслями прошло несколько часов моей больной жизни. Далее был весьма скромный ужин, после чего я захотел пройтись по коридору и посмотреть, кто, как и я, лежит в палатах. Но в коридоре никого не было, а за столом сидела та самая Агнесса Ивановна и что-то заполняла в статистический бланк. На её столе играл радиоприемник. Я прошёл мимо и сделал вид, что будто бы не услышал о том, что там говорили и какая музыка играла. Я просто начал ходить от одного конца коридора в другой и периодически проходил мимо стола. Сквозь закрытые двери я слышал, как в палатах кто-то с кем-то разговаривает, но в коридоре никого не было, так как, очевидно, что все уже лежали в кроватях и готовились ко сну.
Агнесса Ивановна обратилась ко мне:
– Скучно? – Я ничего не ответил ей и просто сел рядом, покивав утвердительно головой. – На вот послушай радио, можешь даже станции переключать, – но я не стал этого делать и просто сел рядом.
По радио шла политическая передача. Обсуждали какое-то событие минувших лет. Люди звонили в студию и высказывали своё мнение в прямом эфире. При этом те, кто был за это событие, должны были звонить по телефонному номеру с последними цифрами на 02, а кто был категорически против, должны были звонить на номер с последними цифрами 01. Люди в эфире активно выражали своё мнение, часто коверкая слово «демократия», почему-то говоря «дерьмократия», и какого-то мужчину проклинали, просто обзывая автократом. Вторая часть звонивших в эфир часто говорила, что было бы явно лучше, если бы победили защитники и такой бы нищеты не было бы, а был бы мир и порядок, и страну в итоге удалось бы как-то возродить, а главное, что не было бы войны, и пьяный мужик понёс бы заслуженное наказание. Ведущий эфира, как мне показалось, был не совсем объективный, так как звонивших в эфир часто перебивал и пытался упрекнуть в том, что это именно они начали стрелять первыми и получили по заслугам, а то, что никто не был в итоге наказан, является высшей мерой справедливости, так как в итоге всех зачинщиков из тюрьмы выпустили, и именно они виновны в этом перевороте.
Слушать это было крайне неинтересно, и я вдруг, набравшись откуда-то взявшейся смелости, спросил у Агнессы Ивановны:
– А вы что думаете?
– Ух ты, какой любознательный! – опешила моя собеседница, отложив письменную ручку от бумаги и удивлённо начав разглядывать меня.
– Ну вот они что-то говорят, про какую-то демократию, расстрел какого-то Белого дома, защитников Конституции, Конституционном Суде… – неуверенно продолжил я и затих.
– Я в то время в Склифе работала, вспоминать ту ночь я не хочу. Да и утро было так себе… Много людей везли из дома Советов в наше учреждение, так что тебе лучше этого не знать.
– А что не знать? – продолжая удивляться этой новостью, настаивал я на продолжении разговора.
– Что-что? В Москве тогда танки стреляли по Белому дому. Ты не слушаешь разве, что они обсуждают?
– Нет, не слушаю, – медленно проговорил я, переведя свой взгляд на радиоприёмник и замолчав.
И действительно, начав слушать внимательнее тему эфира, до я понял, что звонившие на станцию люди резко осуждающе выступали по отношению к действующему тогда президенту, некоторых ведущий отключал от эфира, когда речь переходила на оскорбления или проклятия.
– Ты ещё слишком мал, и надеюсь, подобное не увидишь. Что пришлось увидеть мне тогда, – поправляя очки на носовой перегородке, чуть тихо продолжила Агнесса Ивановна. – Очень много людей пострадало просто ни за что, и никто не мог предположить, что в центре города, средь бела дня будут массово расстреливать безоружных людей только за то, что они не хотели нового порядка и новых устоев! Я далека от политики, что тогда, что тем более сейчас, но в тот день я увидела последствия этой самой политики и поняла, что бывает, когда стороны не могут договориться и начинает литься кровь.
Окончив свой монолог, она кивнула в мою сторону, и в этот момент к нам подбежала какая-то девочка, говоря о том, что у нее опять болит в животе, и начала плакать. Агнесса Ивановна взяла её под руки и пошла с ней в палату, сказав, что сейчас даст таблетки и позовёт дежурного врача.
Я же остался сидеть у стола и продолжил слушать радиоприёмник. Эфир шёл очень оживлённо, люди буквально рвали жилы, доказывая свою правоту, и никто не желал уступать оппоненту. Но в целом обе стороны конфликта сходились во мнении, что никто не получил в итоге того, что хотел. Обе стороны были обмануты, но при этом стороны конфликта не желали и, наверное, не могли простить того, кто их обманул.
Особенно мне запомнился диалог матери одного из трагически погибших в те дни с ведущим эфира. На её резонный вопрос, кто виноват в смерти её сына и будет ли когда-нибудь найден виновный в этом, ведущий как-то ехидно ответил, что он не знает, да и вообще никто не просил её сына быть в здании Верховного Совета в те дни. Эти последние слова вызвали особенное негодование как у самой матери, так и у приглашенных гостей в студии (в эфире началось гудение, и, как мне показалось, кто-то начал топать ногами и свистеть). Женщина продолжила, что уже десять лет она не может добиться справедливости, хоть какой-то компенсации и хоть каких-то извинений от новой власти, которая и виновна, по её мнению, в смерти её сына, но никто (она несколько раз медленно повторила это слово), никто не может дать ей ответ на её вопрос.
Поняв, что как такового ответа не будет, она просто положила трубку, не сказав на прощание ни единого слова, попросив лишь Бога рассудить всех и воздать каждому по заслугам.
В конце эфира каждой стороне дали высказаться, как бы поставив точку в том, за что они боролись и получили ли в итоге желаемое или нет. Обе стороны признали, что никто не вышел победителем. Один из тех, кого пригласили в студию радиостанции, сказал, что его именно так учили всю жизнь: не быть слабым и безвольным, защищать свои идеалы и отстаивать интересы своей Родины, которая, по его словам, была захвачена кучкой реформаторов. И эти самые реформаторы мало того, что обманули, так и ещё и ограбили не богатых, а самых бедных и беззащитных, поставив их на грань нищеты и вынудив не то чтобы жить впроголодь, а напротив, сделали всё для того, чтобы они знали, что такое голод. Именно эти реформаторы, а не те, кто стрелял с обеих сторон, виновны как в самом кризисе, так и в его последствиях, которые, по словам этого человека, ещё долго будут аукаться поколениям.
Наверное, нет ничего более мучительного в жизни, как смерть близкого тебе человека, особенно когда этот самый близкий человек гибнет за некую идею, цель которой или суть ты не разделяешь, или даже, наоборот, не поддерживаешь. Так, по всей видимости, и произошло с этой женщиной и со всеми теми людьми, которые звонили в эфир. Мне показалось, что спустя десять лет они так и не смогли примириться внутренне со своими оппонентами, что и говорить, они не смогут простить смерти своих близких людей и тех, кто лишил их жизни, и не смогут этого сделать никогда!
После окончания эфира уже другой диктор начал читать новости монотонным голосом, а я принял решение идти в палату и ложиться спать, так как в коридоре стало тихо, и только лёгкий крик и слёзы той самой девочки чуть слышно раздавались эхом в коридоре.
Спать мне было сложно, я старался переосмыслить услышанное, но какого-то толкового ответа найти не смог, как и не смог сделать для себя вывода.
За окном тарабанил дождь, и ветки деревьев, склонённые ветром, стучали в окно моей больничной палаты, имитируя звуки выстрелов, мне казалось, что также била молния, которую я, наслушавшись разговоров о войне, ассоциировал со звуками взрывов. Спать под такое звуковое сопровождение как-то расхотелось, но и бодрствовать после услышанного не хотелось тем более, хотелось поскорее забыться и раствориться во сне, чтобы отбросить от себя все эти рассуждения и мысли.
Спустя несколько часов рассуждений и ёрзаний лежа на спине я уснул, но за ночь просыпался несколько раз из-за того, что мне снились кошмары. Какие-то моменты из этих ужасов я вроде даже помнил: танки, перекошенные от ужаса люди, бегающие в пылающем от огня коридоре, всюду осколки битого стекла, звуки хруста этого стекла, чьи-то стоны, крики, вопли, некий посторонний шум, слова: «Врача, срочно», всюду почему-то чёрная кровь и люди в форме с нашивками…