– Хорошо, – пожав плечами, ответил я, слегка улыбнувшись.
– Ну а что ты ждал? На мне нет пачки, тут нет музыки, нет нормальной сцены, и в целом я показала тебе пару прыжков. Может быть, в следующей жизни ты придешь на моё выступление, и у тебя возникнет чувство дежа вю. Кстати, надень, пожалуйста, форму лётчика, она у них такая красивая, мне нравится очень-очень. Ты, кстати, был где-нибудь за рубежом?
– Нет.
– Ты знаешь, а ведь мой папа был лётчиком, и они с мамой познакомились в буквальном смысле этого слова в небе. Мама работала стюардессой, и в одном из полётов, случилась любовь.
– И спустя девять месяцев появилась ты.
– Господи!!! Ну как ты все коверкаешь! Нет, поженились они в 1985-м, а родилась я в 1987-м.
– Ну шучу я, шучу.
– Ну и шуточки у вас, молодой человек. Хотя, ты знаешь, мама долго отвергала папины ухаживания, и вообще в авиации она оказалась случайно, но, как известно, случайности не случайны.
– Действительно, не зря же мы с тобой познакомились. Вот сегодня то ли свадьба, то ли ещё что… – Говоря последнее, я положил свою правую руку на плечо Софьи и почувствовал её плечо. Она же носиком уткнулась в моё предплечье и застыла.
За всё то время, что я её знал, я ни разу не видел её в таком хорошем настроении, как сегодня, обычно она долго, долго ходила по коридору, туда и обратно, словно львица в клетке.
Когда же нам меняли или ставили капельницу, она также молчала и не реагировала ни на что. А сегодня я узнал её совсем по-другому.
– Кстати, насчёт свадьбы, наша-то в следующей жизни, надеюсь, не в России будет, лётчик гражданской авиации? Отвезёшь меня в наш медовый месяц в Рим или Милан?
– Я даже не знаю, честно говоря, где эти города расположены, но обещаю, что там ты точно окажешься.
– Жаль, в этой жизни мама и папа меня не увидят в свадебном или хотя бы в этом платье… Увы, они умерли в автокатастрофе три года тому назад, и осталась я со своей бабушкой и дедушкой одна, совсем одна, – глядя на меня, грустно и медленно сказала Софья.
– Слушай, у меня тоже нет родителей, я и не знаю, где они. Меня воспитывает бабушка, так что тут мы с тобой очень близки.
После таких откровений мы уселись в обнимку в полной тишине и ничего вокруг себя не видели или просто отключили все свои чувства.
Да и нам в целом не интересно ничего, потому что, очевидно, начинает формироваться некое «мы», и мы сами не можем понять, в чём суть этого «мы», но оно уже есть, и его даже можно как-то ощутить и как-то попробовать, но только визуально. «Мы» сидели долго, но при этом оба молчали и ничего не говорили, за нас говорил кто-то другой, а «мы» делали вид, что нам обоим это интересно.
За этими разговорами мы не заметили, как уже стало смеркаться, и, мы не успеем вовремя вернуть платье, и завтра придётся платить за второй день проката (но нам уже это неважно), но мне как-то не хочется про это думать.
Мы уже понимаем, что и на больничный ужин мы опоздали и можем вообще налететь на серьёзные неприятности, учитывая, что к Софье и ко мне почти каждый день приходят либо бабушки-дедушки, либо близкие люди. Всё это не важно, когда есть «мы», и как-то от этого на душе становится проще и легче.
За всеми этими рассуждениями я вдруг понимаю, что стало слишком поздно, и, очевидно, больницу скоро закроют, так как отбой ровно в 22:00, а после этого времени нас, наверное, не пустят, и может, вообще нас ищут, так как моя бабуля хотела сегодня забежать ко мне вечером. Но мне всё это неважно, как и моей спутнице, которая сидит со мной в обнимку. Она прижимается к моей груди и делает вид, будто бы слушает моё сердце, я же просто прислонился своим подбородком к её голове.
– Слушай, а ты же обещал мне показать белые кораблики, помнишь? – поднимая голову, внезапно прерывает мои рассуждения Софья.
– Погнали, – резко отвечаю я, при этом умалчивая свои рассуждения о скором закрытии больницы.
Мы идём быстро, нам нужно успеть добежать до канала имени Москвы и получить наслаждение от вида больших кораблей, проходящих мимо тебя чуть ли не на расстоянии вытянутой руки. Тем более что никого рядом не будет, и можно стоять в тишине, чувствуя прилив к берегу очередной волны, а если позволит воображение, то вообще можно оказаться на песчаном берегу экзотической страны.
Мы останавливаемся около канала, нам нужно чуть-чуть отдышаться, но уже рядом с нами проходит четырёхпалубный теплоход серебряного цвета. Мы отчётливо видим его горящие огни, на палубе много людей, громко играет музыка, мужчины в деловых костюмах и дамы в вечерних платьях отплясывают под зажигательные ритмы. Кто-то, подойдя к кромке палубы, увидел нас и начал нам махать руками и прыгать на месте. Я в ответ также помахал рукой, Софья же стояла тихо, не выражая каких-либо эмоций. Провожая взглядом белого гиганта, я услышал, что музыка на корабле стихла, и кто-то сказал, по всей видимости, держа в руках микрофон: «А теперь давайте все крикнем: с днем рождения, Саша!».
Люди начали кричать хором, а мы продолжали стоять в тишине и молчать.
– У кого-то свадьба, у кого-то день рождения, а у меня скоро смерть, – тихо прошептала Софья и стала смотреть на воду, подойдя к берегу очень близко.
В это время вода и небо становятся одного цвета, нет, это цвет не чёрный и не синий, мне кажется, что он какой-то угольный, или, точнее, грязный. И если днём можно разглядеть дно у воды, то вот ночью это становится невозможно. Наверное, так и с душой человека, все говорят, что она есть, а её никто не то чтобы не увидел, а просто не смог даже разглядеть. Вот так и мы с Софьей стоим и смотрим друг на друга, а душу друг друга не видим, и не потому, что темно или не хотим разглядеть, а потому что нет этой самой души в нас, кто-то её забрал и не отдаст, пока не умрём.
– Ну, как тебе свадьба, моя принцесса?
– Да так, ожидала большего, – отводя от меня взгляд, отвечает Софья.
– Слушай, давай договоримся? Я предлагаю в следующей жизни, когда ты, к примеру, станешь балериной, а я, к примеру, пилотом или капитаном большого корабля, – указывая на новый корабль, проходящий мимо нас, и смотря в глаза Софьи. – Так, вот, если вдруг увидимся, то давай по-другому отметим нашу свадьбу?
Софья не отвечает, она молчит. Проходит минута, другая, время тянется долго, и мы опять слышим звуки волн, они бьются о берег, и становится как-то не по себе от их ударов.
– Ты знаешь, я себя сейчас чувствую волной. Так же резко разрываю всё на своем пути, мчусь куда-то, а в итоге буду разбита вдребезги. Я же так мечтала об этом дне. Думала, я красивая, в белом платье, фата, кружева, мой избранник и красавец-мужчина рядом. Много гостей, слёзы, и… И где всё это? – последнее вырывается из груди Софьи с надрывом и растворяется над водой.
Мне нечего ей ответить, она даже не услышала или не поняла моего вопроса, и не думает о том, что будет с нами завтра, она смирилась, и ей сейчас очень плохо.
Софья подходит ко мне близко, обнимая, и целует нежно в щёку со словами: «Спасибо, что сегодня постарался сделать меня счастливой, я так давно не чувствовала этого, и мне очень хорошо». Мне остается только её приобнять и стоять, положив голову на её плечо.
Она делает то же самое, и я чувствую её всё сильнее и сильнее. Становится тихо, и я чувствую, как в груди бьётся её сердце, и мне становится хорошо, потому что она тут и живая.
Мы не видим ничего, не слышим ничего, нам в целом не интересно ничего. Я ни о чём не думаю и ничего не чувствую кроме неё, и ощущаю её тепло. Я понимаю, что мне и ей, а теперь уже нам стало тепло и как-то душевно. Есть не я и она, а есть «мы»!
Обидно, когда тебя вырывают из чьих-то объятий, или, наоборот, разрывают эти оковы, делая больно. Спустя короткое время я почувствовал какие-то шаги или даже шуршание за моей спиной, и я понял, что эти шаги приближаются и становятся всё более и более близкими.
– Так, а вот, по ходу, и наши голубки, – строго говорит полицейский, направляя в нашу сторону фонарик. – Ну что, решили сбежать от кого или от чего? – так же повелительно продолжает он. – Сейчас садимся в машину и едем в отделение, там вас уже ждут бабушки.
Мы медленно бредём в сторону полицейского уазика и садимся молча. Я хочу разрядить обстановку и прошу включить сирены и мигалки, объясняя, что у нас сегодня свадьба и что такое бывает раз в жизни. Полицейский-водитель начинает ржать как лошадь и резко дёргает с места, оканчивая так и не начавшуюся свадьбу минорной нотой.
КЛАДБИЩЕ
Софья умирала долго и мучительно. Спустя семь дней после нашей «свадьбы» ей стало резко плохо. С больничной койки она практически не вставала, по ночам её мучали жуткие боли. Я каждый день навещал свою «невесту» и каждый день часами проводил у её койки. Мы старались общаться шёпотом, чтобы никто из других обитателей её палаты не слышал разговоры «молодых».
Да и, собственно, что там можно было услышать? На нас в моменты, когда я ложился рядом, обитатели женской палаты смотрели с какой-то злобой, мол, что тебе нужно в женской палате и чего вообще ты тут делаешь? Софье в день кололи несколько уколов, три раза в день брали на анализы кровь и ставили несколько капельниц.
Я порой позволял себе вольности и ложился рядом со своей «принцессой», чем вызывал шёпот в конце палаты. Врачи, конечно же, запрещали это делать, но мне хотелось последние дни быть ближе к Софье, и я ничего не мог с собой поделать. Я чувствовал её холодные ладони, когда пытался их согреть, чувствовал, как её пульс становится с каждым днём слабее, а лицо больше напоминает цвет луны, такой же бледно-серый, и только её глаза продолжали чуть-чуть блестеть, но они гасли, гасли, гасли, как звёзды перед рассветом. Мне нравилось гладить её волосы и чувствовать её аромат, да, духов не было, но было в нём что-то такое родное, что-то такое близкое, что я не мог почувствовать, а по всей видимости, чувствовало моё подсознание. Она смотрела мне в глаза и молчала. Мы обменивались парой фраз, которые обычно заканчивались: «Я всё так же, не беспокойся». И каждый раз, прощаясь, я пожимал её руку, а в последний день, словно что-то чувствуя, я поцеловал её в ладонь и прижал её к своей щеке, словно давая понять, что именно так я хочу её чувствовать.
Я каждый день разговаривал с ней шёпотом, рассказывал, каким в следующей жизни будет наше «МЫ», и каждый раз придумывал разные истории нашего знакомства. То я задену её в автобусе, то разолью на неё кофе, то я помогу дотащить тяжёлый рюкзак из школы, то мы становимся лётчиком и стюардессой, то я каждый раз жду её после репетиции с букетом алых роз, то мы вообще знакомимся в каком-нибудь баре Рио-де-Жанейро и танцуем самбу до утра. Но всякий мой рассказ кончался одним и тем же: мы танцуем на нашей свадьбе. Я рассказываю про платье Софьи, и да, я не ограничиваю её в бюджете покупки или аренды. Оно белое, а большего вам знать не нужно. Я рассказываю, как мы танцуем свадебный танец, как её мама плачет, а отец прижимает её к себе ближе и утешает. Я даже наигрываю ей какую-то мелодию и говорю, что играет саксофонист и пианист, и что на нашей свадьбе только живая музыка. Я провожу указательным пальцем по её ладони, словно показывая, как мы крутимся в танце, и мне становится так приятно, когда я вижу, как она закрывает глаза и представляет то, что я ей рисую. На её лице появляется улыбка, и мне становится так хорошо, как никогда ещё не было. Но, увы, всё когда-то кончается, как и кончились мои рассказы.
Спустя месяц Софьи не стало, её лечащий врач сказал мне, что она не мучилась, но это, очевидно, было не так, и мне стало от этого ощущения очень больно. Я, наверное, впервые в жизни так долго плакал, в тот день, когда узнал, что её больше нет, и теперь нет никакого «МЫ», а остался только я и всё.
На похороны меня не отпустили из больницы, строго-настрого запретив покидать её пределы без разрешения врача, так как, во-первых, я несовершеннолетний, а во-вторых, пока я нахожусь в больнице, то полную ответственность за мою жизнь и здоровье несут врачи, ну и, конечно же, за наш побег врачам сильно влетело, ибо нас искала полиция.
Но в один из дней я всё же выпросился сбегать на часик на городское кладбище, чтобы навестить мою невесту. Тем более что место захоронения найти в нашем городе было несложно, так как на старом кладбище уже лет десять никого не хоронили, а всех везли на новое.
На улице уже стоял октябрь, который разительно отличался от дня нашего побега из больницы. Было очень промозгло, шёл мелкий дождь, и меня он жутко бесил, тем более что на ногах были ещё летние туфли.
В первые же минуты эти туфли стали грязными и быстро промокли, что не вселяло какого-то оптимизма. Тучи летели быстро, подгоняемые шквальным ветром, который местами рвал и метал всё и вся, не давая покоя птицам. От больницы до нового кладбища можно было доехать на автобусе, что я и сделал.
Спустя полчаса я приехал на место покоя своей «невесты». Я шёл к её могиле и не понимал, и что, вот я приду и скажу ей, и как вообще с ней начать диалог? Вернее, о чём мне думать или что ей пожелать? Мыслей было очень много, но сначала нужно было точно знать, где место её погребения. У входа на кладбище стояла церковь, я по привычке зашёл и зачем-то купил пару свечек. Что с ними делать, я не знал и просто поставил рядом с какой-то иконой, далее наступила внутренняя пустота, а что говорить, а кому молиться, а что просить?
Ответов не было, была только тишина внутри и пустота снаружи. По сути, было ни-че-го не ясно. Мой внутренний голос резко смолк, никто мне не мог помочь, вернее, дать совет, что теперь делать дальше? Я стоял молча напротив иконы, но что-то делать дальше я не мог, стало как-то мучительно противно от этого состояния. Я понимал, что зачем-то я сюда пришёл, и мне нужно что-то сделать… А вот что, я подавно не знал. Простояв в таком оцепенении минут 5 или 7, я медленно вышел, разузнав попутно у местной прихожанки, как найти могилу, и есть ли какой-либо список умерших, кто лежит тут? Меня отправили в цеховую к дворникам и указали дорогу.
Дорога, слава богу, была выложена асфальтом, но луж было очень много, и мне приходилось их перепрыгивать регулярно. Цеховая представляла собой обычный рабочий вагончик, но на двери висел замок, и мне пришлось идти по кладбищу в поисках уборщиков. Кладбище хоть и было новым, и вроде бы как здесь всё должно было быть лучше исходя из названия, чем на старом, но, видимо, ничего этого не было.
Спустя короткое время скитаний по кладбищу я наконец-то нашёл дворника, который помог найти место могилы и даже проводил.
С каждым моим шагом по направлению к этому месту мне становилось хуже, и сил идти было всё меньше и меньше. И дело даже не в усталости и не от того, что опять начало колоть в груди, а в том, что я скоро увижу не человека, а то, что от него осталось.
Я иду на место, где покоится близкий мне человек, который ещё месяц тому назад был рядом со мной и разделял со мной все «прелести» существования в больнице, а сейчас я приду уже не к человеку, не к личности, даже не к условной душе, а к его останкам. Не будет тепла, не будет взгляда, не будет, да к чёрту, не будет запаха этой чёртовой больницы, будет земляной холмик, будет крест и всё. Ах да, ещё будет табличка и дата смерти. Дальше пустота.
– Так, смотри сюда, – вдруг резко прервал мои размышления дворник.
– Да, да, – сосредоточенно ответил я.
– Тебе сейчас метров сто прямо, далее направо, и там ищи Софью Львовну Перову. Я её могилу на этой неделе очищал от листьев, там ещё дорожки, правда, нет, вроде в этом году обещали ту часть кладбища заасфальтировать, но, увы, так и не исполнили обещанное.
– Спасибо вам большое, – уже как-то отрешённо говорю я и иду в сторону могилы.
Дворник не обманул, и я действительно спустя пять минут стоял напротив её могилы. Земля была ещё сырая, и чувствовалось, что человека похоронили совсем недавно, деревянный крест и табличка на нём указывали, что я пришёл верно. На моих глазах начали выступать слёзы, но я резко себя оборвал и запретил плакать, так как вспомнил наше первое знакомство с Софьей. Она стояла напротив меня с утра на забор крови. Мы несколько раз пересекались взглядами, и у меня возникло ощущение, что я ей даже понравился. Дальше больше, общий стол на кухне, какие-то разговоры в коридорах, общение у койки, когда кому-то ставят капельницу, смех сквозь слёзы, поддержка, когда кому-то ужасно плохо. А дальше, дальше – побег, полиция, и, по сути, смерть нашей общей, так и не начавшейся истории. Хотя можно ли это было назвать историей, скорее всего, дерзкая интрижка, переросшая в привязанность.
И вот я стою тут, а ты там… Где там? Я не знаю, да никто не знает, никто и не может знать! И что мне тебе сказать, что пожелать? Что сделать для тебя? По сути ничего…
Я стою и смотрю на могилу, идеи, мысли льются через край, но я не могу их как-то успокоить и вырвать из всего этого вихря какое-то верное решение или хотя бы предположение… Я разглядываю крест, в нём нет ничего необычного, обычное дерево, обычные гвозди, никакой изгороди рядом нет, просто тропинка и всё. Просто земля и всё, просто человек лежит и всё. И скоро про этого человека все забудут, а спустя время никто и приходить не будет?
Я начинаю уже вслух разговаривать с собой, что-то пытаюсь оборвать, что-то гоню прочь и чувствую, как мне становится плохо, я присаживаюсь на корточки к могиле и начинаю её гладить. Я чувствую землю, она дико холодная и сырая, я сжимаю остатки земли в своём кулаке и разжимаю его, в горле становится дико больно, словно наждачной бумагой прошлись по основанию и достали до шейных позвонков, я сглатываю, и становится чуть-чуть легче. Я вспоминаю человека, который стал мне дорог, который даже заставил искать ответ на вопрос, а что, собственно, я хочу, и куда я в итоге двигаюсь, и кто я в будущем? Лётчик гражданской авиации или просто уборщик на кладбище, что я буду видеть и как в целом дальше буду жить? Буду ли я дальше смеяться над тупыми шутками одноклассников на уроках английского языка или мне стоит всё же выучить этот самый язык Уильяма Шекспира и прочесть английскую классику?
Я встаю резко и шепчу, смотря на могилу: «Софья, спасибо тебе большое… Ты заставила меня ду-мать-ть».
Мои размышления прервал чей-то голос. Я еле очнулся и резко развернулся в сторону этого человека.
– Вы что-то сказали? – смотря на старушку, в ожидании ответа замер я.
– Да, – очень медленно ответила бабушка. – Я хотела спросить, вам плохо? Вы ведь сидите прямо у могилы, у меня корвалол есть и водичка, – говоря это, бабушка заботливо начала наклоняться в сторону сумки и что-то там искать, вероятно нужную ей вещь. Её действия были медленные, но чувствовалось, что она знала содержание своей сумки досконально.
– Нет, нет, что вы. Всё хорошо, я просто пришёл навестить близкого мне человека. Я, можно сказать, впервые на кладбище, вот и присел, чтобы быть ближе к усопшей.
– А, всё ясно. Наверное, в школе учились? – произнося это, бабушка начала идти в мою сторону, чуть-чуть наклоняясь при ходьбе в левую сторону.
– Нет, не учились, – я резко обрываю и начинаю смотреть под ноги. Не знаю, кто этот человек и что ей от меня надо. Стоит ли вообще продолжать общение, наверно, ей просто хочется с кем-то поболтать и всё. На разговор я явно не настроен, у меня нет желания изливать кому-то душу, тем более малознакомому человеку, да ещё и стоя на кладбище.
В это время бабушка подходит к могиле и трогает рукой крест. Ей явно становится хуже, это выдаёт выражение её лица, кажется, она скоро заплачет. До меня же начинает доходить мысль, что, видимо, она и есть та самая бабушка, про которую мне так часто говорила Софья, когда мы лежали в палате.
– Вам плохо? – как-то неуверенно спрашиваю я.
– Нет, нет. Всё хорошо, – едва сдерживая слёзы и продолжая гладить крест, отвечает бабушка. – Так вы, собственно, кем проходитесь моей внучке? – оборачиваясь ко мне, спрашивает бабушка.
– Я с ней в больнице лежал, на похороны меня не отпустили, скажем так, за плохое поведение. Вот пришел её навестить, я её мало знал, но всё же отдать дань уважения ей я должен.
– А-а-а-а… Поняла, – уже с улыбкой ответила бабушка и направилась в мою сторону. – Стало быть, ты и есть тот самый принц или жених? – уже сквозь улыбку спросила бабушка.
– Стало быть, стало быть, – разводя руками, отвечаю я.
– Эх, молодой человек, молодой человек! – меняясь на глазах, начала повторять моя собеседница. – Сколько же вы мне оба в тот день крови выпили, если бы вы только знали! Я же в обед к ней пришла, принесла её любимые шоколадные трубочки, а её нет в больнице. Начали искать, бегать по всем палатам, охранник только руками развёл. Типа никого не видел, никто не уходил. Далее побежали и всю территорию больницы обыскали, нигде. Врачи полицию вызвали, поехали по всем паркам искать, всех подружек её обзвонила, нигде нет, и только ночью нашли вас.
Я окончательно поник, и ответить мне было нечего, я ещё раз вспомнил тот день, ещё раз воспроизвёл всё в своей голове, ещё раз всё прокрутил, и вдруг мне стало очень грустно. Нет, не от кладбища, не от осознания того, что Софьи нет рядом, а от осознания того, что, это и был самый лучший день в моей жизни!!! Мы беззаботные, молодые, да, нездоровые, и безразлично, но главное, мы в тот день были полностью свободные. Нам никто ничего не указывал, и мы сами не знали, что делать с этой свободой, куда нам идти и как себя реализовать! Это было действительно незабываемо, ярко.
– Извините, – как-то виновато начинаю оправдываться я, но у меня ничего не выходит и получается какая-то белиберда.
Моя собеседница смотрит в этот момент на меня, и, по всей видимости, рассматривает. Наверное, её мучает вопрос вроде: «И что она в нём нашла?». Или её мучает иное чувство, возможно, она меня даже ненавидит или в чём-то винит.
– Тебя как звать-то? Принц Ольденбургский или какой там ещё есть?
– Меня зовут Семён.
– Меня Анна Павловна, очень приятно. Расскажи мне про ваш побег, хочется узнать, как всё было, я же почти каждый день приходила к внучке, – уже подходя ко мне на расстояние одного метра и учащённо дыша, Анна Павловна смотрела пристально мне в глаза.
– Ну а что там рассказывать? – смотря на землю, ответил я и снова потух.
Анна Павловна протянула свою правую руку ко мне и обняла за плечо.
– Эх, Семён, нет больше Софьи, никого у меня больше нет… Ни детей, ни Софьи, ни мужа… Никого… Одна я осталась, и никто мне не нужен, вот собаку себе завела, чтобы хоть кто-то рядом был, чтобы хоть как-то себя отвлечь, а то совсем сил нет, и с каждым днём чувствую я, как становится всё хуже, хуже и хуже. Если бы ты только знал, как Софья тебе благодарна была за тот ваш побег. Сколько она мне про твою шутку насчёт мигалок в машине полицейской говорила, и как она в этот момент смеялась. А платье, расскажи мне про платье, я же её так и не увидела в этом платье. Ну расскажи, – Анна Павловна продолжала смотреть пристально в мои глаза, искать в них какие-то ответы на свои вопросы или, наоборот, пытаясь вывести меня на какое-то откровение.
– Ну, – неуверенно начал я. – Платье было белое, как она и хотела, её размер, я могу вам его показать, оно же в магазине есть, мы напрокат брали. Ей оно очень подошло, она в нём была как Дюймовочка, реально как маленькая принцесса.
– Да, а где это платье?
– У станции Химки, там свадебный салон есть, можем как-нибудь туда сходить, я вам покажу его.
– Да, да, я очень хочу его увидеть.
– Вы уверены, может быть, не нужно?
– Нужно, нужно, я должна его увидеть, я должна. Хочу прямо сейчас, у тебя есть время? – возбуждённо смотря в мои глаза, начала тараторить бабуля.
– Подождите, подождите, туда отсюда ехать далеко.
– У меня есть деньги, на такси доедем, я заплачу и тебя потом до больницы довезу, – уже взяв меня под руку и буквально на ходу продолжила старушка, мигом ускорив шаг.
Очевидно, что у Анны Павловны был пробивной характер, ибо спустя минут десять мы уже ехали на такси к свадебному салону. В дороге я только и слышал одно имя – Софья. И я узнал этого человека чуть ближе, чем думал. Балет был её страстью, был для неё всем. Ну и кончено же, путешествия, особенно когда папа лётчик и когда папа знает несколько языков. Всё уничтожила сначала смерть папы и мамы, а теперь уже и смерть самого дорогого, что было у Анна Павловны – её лебедя, как она нежно и ласково называла Софью. Увы, кроме меня на её могилу больше никто не ходил, лучший друг даже не пришёл на похороны, пара подруг были пару раз и всё, исчезли. Я был единственным, кого Анна Павловна плохо знала в окружении Софьи, и ей хотелось, чтобы я поделился с ней чем-то сокровенным, но ничего такого не было даже близко. Да и если бы что-то было, я бы, конечно, ничего не рассказал, так как это должно оставаться тайной.
Наверное, со стороны это кажется глупо, когда парень, которому ещё нет восемнадцати, приходит в свадебный салон с бабулей.
Нас очень растерянно поприветствовал в салоне менеджер, вопросительно меряя взглядом. Я сразу же показал на платье Софьи, и Анна Павловна, как только оно оказалось в её руках, резко схватила его, обняла и начала горько плакать.
– Софочка, не уберегла я тебя, прости меня Христа ради, – начала свои мольбы Анна Павловна, прижимая платье к груди.
– Что вы делаете, – сконфуженно начала спрашивать менеджер, подходя в бабушке.
– Сколько оно стоит?
– Это платье для арены, оно не на продажу. Я могу уточнить, сколько оно стоит. Господи, да не мните это платье…
Анна Павловна не выпускала платье из рук, из её глаз текли слёзы, тушь потекла, она учащённо дышала, я попытался к ней приблизиться, но понял, что этого делать не нужно.
Спустя несколько минут менеджер назвал цену, я её не услышал, но понял, что цена не особо интересовала покупателя, и он был готов заплатить любую стоимость, лишь бы оставить эту реликвию в своих руках.
Мы вышли из магазина вместе, я помог упаковать платье в пакет, помог спуститься по ступенькам, и мы пошли в сторону автобусной остановки. Шли мы медленно, периодически останавливаясь, так как Анне Павловне было не совсем хорошо, она несколько раз выпивала какие-то таблетки, вытаскивая их из своей сумочки, и дышала учащённо. Наконец я довёл её до остановки, и она села на скамью.
– Ну что, принц, спасибо тебе большое, – обнимая меня, как-то торжественно изрекла моя спутница.
– Да не за что… Может, вас до дома проводить?
– Нет, что ты. Не нужно, мне ещё в магазин зайти за кормом нужно. Как раз прогуляюсь.
– Ну вы, в общем, не грустите, Софья действительно была светлым человеком. Спасибо, что вы её воспитали такой, какая она есть, – говоря это, я чуть приобнял бабушку, и со стороны, наверное, это выглядело как семейная идиллия.
– Спасибо тебе, милый человек, она же мне про этот день, вернее про ваш день, все уши потом прожужжала. Ты бы слышал, как она хвалилась передо мной, и про платье, и про тебя сколько мне всего рассказала, и про твою шутку в машине, я так тогда смеялась сквозь слёзы просто, не переставая. Бывает же такое, – говоря последние слова, бабуля начала гладить пакет и смотреть на него, улыбаясь.
Мы попрощались спустя несколько минут, больше я бабушку не видел, что-либо о ней не слышал, да и про Софью я старался не вспоминать, в груди тут же становилось тяжко, а тяжести ничего хорошего в себе не несут, особенно когда у тебя больное сердце.
Хотя порой Софья мне снилась, мы гуляли в каком-то парке, и о чём-то мило беседовали.