Тáту

Харьков

Увидеть его улицы мы смогли лишь через щель брезентового навеса грузового автомобиля, который привёз нас в Харьковское высшее военное авиационно-инженерное училище (ХВВАИУ).

– Повезло вам, пацаны! – сказал водитель ГАЗона, – это не в полях окопы копать.

Нас было мало в сравнении с остальной массой солдат. Всех, не принявших присягу, окрестили «духами». И полтора месяца выкрики дедов и черпаков: «Духи, вешайтесь!» преследовали марширующие ряды.

Сержант Пейшель поставлен руководить нашим взводом на карантине. Что это означало, никто не знал. Ведь мы не заразные и ничем не болели.

Всех молодых солдат разместили в одной казарме. По ночам в кубрики приходили «старики». Наверное, от скуки или от злобы, нам устраивали учебные тревоги и «смотрины». Заодно с обмундирования отрывались пуговицы, «сравнивались» ремнём окружности талии и головы. Кого-то заставляли отжиматься от пола или пробивали грудь. За деревянной перегородкой казармы жили стройбатовцы, которые после ухода «экзаменаторов», продолжали вбивать азы армейского бытия. На каждую метко брошенную фразу, необходимо было дать ответ, как правило, одновременно всем взводом, громко и нецензурного содержания. Ночи были бессонными и состояли из тренировок на одевание. Сорок секунд – пока горит спичка. За это время надо выпрыгнуть из кровати, одеть и застегнуть обмундирование, намотать портянки. «Намучившись» с нами до двух-трёх часов ночи, сержанты шли спать, оставляя нас пришивать оторванные пуговицы и устранять выявленные недостатки.

Голод преследовал постоянно. Худели на глазах. Ели всё, что жевалось. Особенно вкусной показалась мне подмороженная рябина, которую не успели склевать снегири. Кто не курил, начинал курить. Во-первых, время перекура – это время отдыха. Чем больше перекуров, тем больше отдыха. Во-вторых, в курилке появлялась возможность обсудить то, о чём в казарме нельзя было и заикнуться. Но и здесь возникали проблемы, связанные с поиском сигарет. Как правило, собирались окурки (бычки). Остатки табака смешивались и набивались в самокрутки из листов от газеты «Правда» из ленинской комнаты. Окурки выискивались по всему периметру нашей части во время уборок территории.

Всё, что каким-то образом уцелело в Горностаевке, безропотно отдавалось сержантам и старослужащим. Но мой блокнот и спрятанные в нём пять рублей ещё долгое время хранились, как НЗ (неприкосновенный запас). Купить еду было невозможно, так как в солдатскую чайную нас не отпускали. «Не положено по сроку службы духам ходить в чипок!» – повторял сержант. Да и денег у нас тоже теоретически не должно было быть. В дальнейшем я с другом всё ж таки пробрался в чайную, но наш обед был замечен черпаком (прослуживший год). Он доложил сержанту, и наказание не заставило себя долго ждать. Наряд на работу в туалете и три наряда по службе вне очереди.

Как-то проходил мимо курсантского стола, где после завтрака остались кусочки рафинада, и взял, сколько поместилось в руку. За мной шёл старшина. Пять нарядов вне очереди – сутки через сутки. Самое распространённое в последующем взыскание. К чувству голода прибавился хронический недосып. Когда рассказывали, что в армии можно спать на тумбочке, – я удивлялся. Но здесь я научился спать сидя, стоя, лёжа на столе, на подоконнике и даже на ходу, пока идёшь в столовую. Всё это я опробовал на себе. Первую свою ночь в первом же наряде я спал на нешироком подоконнике казармы.

Иногда с наряда снимали, и, предоставив несколько часов на «отдых», ставили повторно. Причина для этого могла быть разнообразной, но она всегда находилась: мусор в казарме, вальяжная строевая стойка, ремень затянут не по сроку службы, голос тихий или невнятный. Дополнительно ко всему этому командир взвода устраивал проверки бдительности. Во время полагающегося в наряде отдыха, отстегнет штык-нож с ремня и спрячет у себя в кабинете. Некоторое время пытаешься найти пропавшее оружие. Не находишь и идёшь докладывать вместе с дежурным по взводу о пропаже. Он даёт время на поиски – один-два часа. При этом напоминает об уголовной ответственности военнослужащего за пропажу (хищение) оружия. В конце концов, когда уже готовишься морально к предстоящей ответственности, а в душе образовывается вакуум от неминуемого наказания, он вызывает к себе в кабинет и, самодовольно бросая штык-нож на свой стол, снисходительно заменяет лишение свободы пятью нарядами вне очереди.

Между нарядами и работами солдаты изучали общевоинские уставы, на занятиях по политпросвещению замполит сообщал нам о потенциальных врагах социалистического строя и союзниках в деле победы коммунизма во всем мире. Теорию меняла иногда строевая подготовка, где мы часами на подмёрзшем скользком плацу учились строевому шагу и строевым приёмам без оружия. В девять вечера – обязательный просмотр программы «Время» и написание писем домой; подгонка обмундирования, уборка территории, работа на мусорной свалке. Всегда необходимо было создавать вид двигающейся машины.

«Солдат без дела не должен находиться! Если ты просто сидишь, – значит, в следующее мгновение ты будешь работать!» Это один из первых постулатов армейской жизни, который я усвоил. Второй – «Если ты не хочешь, то всегда найдется тот, кто сможет найти способ заставить!» Я искал и находил «полезные» занятия. Это, могло быть, например, длительная обработка солдатской бляхи, пуговиц или уход за сапогами.

Сначала она (бляха) ушком швейной иглы тщательно нацарапывается, затем «нулёвкой» – наждачной бумагой зачищается. После чего на шинельный лоскут лезвием бритвы мелко нарезается дефицитная «паста ГОИ» (твёрдая зелёная масса, происхождение которой и появление её в казарме никто никогда не знал), никогда не встречавшаяся мне ранее, но безумно популярная и дорогая вещь в армии. Далее она впитывается в этот лоскут и им натирается всё то, что может блестеть: пуговицы, кокарда, бляха. Причём бляхе солдатского ремня придавалось колоссальное значение. Она быстро окислялась, тускнела на влажном воздухе и требовала обработки по нескольку раз в день. За нечищеную бляху любой старослужащий мог нанести удар в область грудной клетки. Нечищеная или случайно расстегнутая пуговица на кителе отрывалась иногда с остатками материи и последующим ударом. Следующим элементом служили сапоги. Но здесь – без комментариев. «Сапоги – зеркало души», – сказал сержант Пейшель на утреннем построении. Далее следовал поясной ремень. Он должен был затянут таким образом, чтобы между ним и животом не пролез и палец. Окружность талии новобранца (духа), которая определяла длину ремня, измерялась по окружности головы на уровне подбородка и темени. Тучным солдатам не везло. Лица их синели, краснели, и после пары пинков им разрешалось расслабить ремень. На свободном внутреннем крае ремня мы вырезали зубчики. Каждый зубчик – месяц службы. У каждого солдата был карманный календарь, в котором он иглой прокалывал пережитый день. Даже спящий он знал, сколько осталось дней до ДМБ.

Был ли Новый 1990-й год?

Мы сидели в ленинской комнате вместе с командиром роты и удивлялись новому слогу первого Президента Советского Союза. Ведь ещё год назад, это слово было ругательным и ассоциировалось с заокеанским врагом, которого карикатурно толстым в штанах в полоску, с цилиндром на голове и моноклем в глазах изображали в журнале «Крокодил».

На столах-партах расставлены бутылки лимонада, печенье, да по яблоку на человека.

– Ты чего бы хотел сейчас, Слава? – спросил у меня Ахмед из Таджикистана, когда мы пили «Ситро» под бой курантов на Спасской башне.

– Я бы…? Да, наверное, как и любой из здесь присутствующих – оказаться поскорее дома.

– Давай выпьем за то, чтобы наши желания поскорее сбылись!

В дальнейшем мы часто общались с ним, описывая друг другу, как выглядит наша Родина за забором КПП. Ахмед не мог поверить, что в Пасху принято разбивать варёные крашеные куриные яйца и на слова «Христос воскрес!» отвечать «Воистину воскресе!», сопровождая это трёхкратным поцелуем.

– И что, я могу подойти к первой девушке и сказать ей «Христос воскрес!» и поцеловать её три раза, а она не позовёт милицию?

– Можешь Ахмед!

– И когда эта ваша Пасха должна состояться?

– В конце апреля.

– Поскорей бы!

Ахмед обучил меня трём десяткам основных таджикских слов, русскую транскрипцию которых я записал у себя в блокноте.

Командир роты после команды «отбой» ушёл встречать праздник в круг домочадцев, а мы, лёжа на койках, до утра слушали продолжение банкета старослужащих. Не обошлось и без обязательных построений и сорокасекундных одеваний.

Карантин должен был скоро закончиться. Прошёл месяц службы. Старики, завидев издалека нашу колонну, кричали нам вслед: «Духи, вешайтесь!». Скоро должна была состояться присяга, текст которой мы заучивали под присмотром замполита. А после присяги нас должны были перевести по подразделениям.

Как и полагается, нас вывезли в уличный тир, где каждый выстрелил из винтовки Мосина по три патрона, внеся таким образом свой вклад в дело защиты Родины от потенциальных врагов, о которых нам не переставая рассказывал замполит на занятиях по внешней политике СССР. Теперь же можно было спокойно приступать к принятию военной присяги.

Два вопроса, которые интересовали всех в день 19 января 1990 года. С каким оружием мы будем сдавать присягу (дадут ли курсантские автоматы?), и кто к кому приехал? Не знаю, каким образом наши родители узнают о дне присяги, но не приехать к сыну на присягу считается большим упущением в воспитании. Хотя к ребятам из Средней Азии и Закавказья так никто и не добрался, но они не подавали обиды и мы как могли, утешали их, по-братски делясь с ними домашними пирожками и конфетами.

Приехала мама с младшей сестрой Витой. Сестре было девять лет, и для неё это было не меньшим праздником, чем для меня (поездка в другой город на присягу к брату).

Нас переодели в парадную форму одежды, ведь не могли мы показаться перед родными в том засаленном, мелкоразмерном, перешитом, смешном, что прикрывало тело солдата повседневно. Форма была всем к лицу и создавала героический образ защитника Отечества.

Автоматы получили курсантские, так как нам оружие не было положено по штату. Большая радость держать в руках настоящий автомат Калашникова после того, как кроме веника, швабры и лопаты ты ни к чему не прикладывался! Сразу активируются древние инстинкты защитников-воинов, повышается статус, и чувствуешь себя героем.

Нас построили в музее училища в две шеренги. Родственников разместили на левом фланге. Командир автороты вызывал нас по два человека из строя, и мы, перебивая друг друга, каждый в своём ритме читали текст присяги.

Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооружённых Сил, принимаю Присягу и торжественно клянусь: быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников…

Присяга была длинной. Каждый читал её со своей скоростью, и со стороны это было похожим на словесный каламбур или какофонию. Хотя, когда читаешь её текст, кажется, что совершается какое-то священнодействие и все окружающие звуки перестают для тебя существовать. Лишь ты, красная корочка адресной книги, цевьё автомата и деревянный приклад, сжимаемые в руках. Даже сдача школьных экзаменов по накалу не дотягивала до принятия военной присяги.

Не у всех выходило гладко с чтением, несмотря на то, что её текст многими был выучен наизусть. Рыжий киргиз – Мансур – знал лишь русский с матерной стороны и общался с нами через более продвинутых земляков. Текст присяги он повторял после подсказок командира роты. Со стороны это выглядело комичным и вызывало смех у наших родственников. Казалось неправдоподобным, что кто-то может быть неграмотным и не знать русского языка!

Далее нас ждал праздничный обед. В этот день пища у нас не отбиралась и порции положили в два раза полнее. Выданы даже яблоки (по одному на солдата). Затем родители преподнесли домашние заготовки нашему командиру и нас соразмерно с этим отпустили в увольнение. Перед выходом из казармы он в течение часа инструктировал, спрашивал о знании обязанностей солдата в увольнении, правилах нахождения в городе. Лишь после того, как я отчеканил, что «в увольнении я должен быть вежливым, предупредительным, тактичным, внимательным, отдавать воинское приветствие старшим по воинскому званию…», он вручил мне невзрачный бланк увольнительной записки, которая давала право покинуть территорию воинской части.

За прошедший месяц оказалось, что я забыл о существовании жизни за забором, где ездят трамваи, где можно всласть есть, спать и просто расслабиться. Всё казалось таким далеким и нереальным. Чувствовал, что мой статус поменялся.

Гостиница, торжественный ужин в ресторане, домашние пирожки, рассказы, напутствия, мамины слёзы и долгое прощание. Увольнение пролетело мгновенно. Теплилась надежда на то, что скоро меня вызовут в спортивную роту.

На следующий день нас разбросали по подразделениям. Карантин закончился. Из запахов мы превратились в духов. Приходили сержанты, вглядывались в наши лица и выбирали достойных из достойных. Первой была сформирована авторота. Затем взвод охраны, пожарная команда, радиоузел. Оставшихся от делёжки новобранцев, забрали во взвод материального обеспечения.

Я попал во взвод охраны. Командир отделения – сержант Пейшель, командир взвода – прапорщик Колесников. Первые настоящие начальники и командиры. «Военнослужащие, согласно воинского устава, делятся на начальников и подчинённых». Сколько всего самого недоброго мы тогда желали белорусскому парню, который заставлял нас лезвием бритвы драить кафель на полу в умывальнике, часами чистить писсуары и унитазы, с использованием мыслимых и немыслимых средств, а затем пальцем проверял качество проделанной нами работы и жестоко наказывал провинившихся повторными продолжительными работами на унитазах. Меня поразило отсутствие чувства брезгливости и его упёртая настойчивость в контроле исполнения приказаний. Я был не готов, и наряды сыпались на меня один за другим.

Все солдаты объединяются в земляческие группы. Этот принцип стадности очень прослеживался во всех подразделениях. Причём у солдат, призванных с Кавказа и Средней Азии, он выражен ярче. Так и мы создали свою киевскую группу. Но противопоставить себя азиатским группам она не могла. Поэтому нам доставалась самая грязная, самая чёрная работа, поэтому, наверное, никто из нас не был ни каптёрщиком, ни поваром, ни хлеборезом. Может быть, это связано с отсутствием практицизма в славянской душе.

Так или иначе, я принял решение «завязываться» на медицинском пункте. Имевшиеся за плечами полтора года обучения в медицинском училище давали на это основание. Появившиеся новые друзья-киевляне Пашка и Виталик подталкивали меня к этому. А в медпункте можно заниматься любимым делом. Плюс всегда тепло, уютно и есть излишки еды.

В конце января тамошний санинструктор предложил прокатиться по вечернему Харькову, чтобы посмотреть город. Мол, главное – симулировать аппендицит, а там машина-санитарка в нашем распоряжении и пару часов можно будет кататься по городу, а если повезёт – познакомиться и с девушками. Для чего…? Не имело смысла… Но идея оказалась занятной, и я готов был пожертвовать собой ради общего блага. В приёмном покое медицинского пункта прошло всё успешно. Даже температура подпрыгнула до 37,5. Но, когда вопрос стал о погрузке в санитарку, все планы о приключениях перебил старший машины, которым оказался дежурный по автопарку – прапорщик С. Деваться было некуда. Машина заведена, прапорщик занял место старшего автомобиля. Пришлось ехать в госпиталь. Олег – санинструктор успокаивал меня тем, что теперь можно будет отдохнуть некоторое время от службы. Я же беспокоился за свой живот ещё больше, так как подобным образом не хотел зарабатывать себе на отдых.

С жадностью мы всматривались в огни вечернего Харькова и представляли, как могли бы провести время без старшего.

Долго и тщательно хирург расспрашивал меня о моих жалобах, собирая анамнез моего заболевания. Затем внимательно пальпировал мой живот, заставляя принимать разнообразные позы и положения. Я волновался и путался с характером болей, сбивчиво поясняя об их мигрирующем характере. Но когда вопрос стал о немедленном проведении операции, все жалобы улетучились.

Пять дней я «мужественно» пролежал в лазарете, исполняя роль выздоравливающего пациента. Сдавал анализы, измерял температуру тела, ловил на себе сочувственные взгляды окружающих. Но дело шло на поправку, и вскоре меня выписали. История закончилась успешно. Я немного отъелся на дополнительных харчах. Но во взводе это не нашло поддержки и я услышал в свой адрес новый эпитет «Косарь». Ежедневный груз забот взвалился на мои плечи с удвоенной силой. В армии не принято болеть, даже по-настоящему, так как твои обязанности будут выполнять здоровые за то же время и ту же оплату.

Работы во взводе охраны было много. Что мы охраняли, я так и не понял. По логике объектом охраны мог быть учебный аэродром. Но в караул по аэродрому солдат не брали. Руководством училища вся ответственность была возложена на курсантов. Большую часть времени мы проводили на каких-то стройках, в частных домах, подвалах. По вечерам же загружали мусоровозки. Это было самое грязное и неприятное занятие, выполнение которого «доверяли» солдатам-новобранцам.

Зима, вечер, с темного неба падает хлопьями снег, а ты стоишь по колено в отходах, из которых поднимается пар, и грузишь лопатами, а иногда и руками всё это в машину. Одежда пропитывается какой-то мерзкой влагой, мусор западает в карманы бушлата, сапоги, и даже в портянки и в шапки. От мусора тошнит и кружится голова. С крыши мусорки за работой наблюдает улыбающийся сержант, лениво выкуривающий сигарету за сигаретой и периодически подгоняющий нас: «Быстрей-быстрей, духи, холодно!»

Мама во время приезда на присягу ободрила меня: «Скоро попадёшь, сынок, в спортроту и всё будет в порядке!» Я не верил, но тренировался. В пэ/ша и в кирзовых сапогах наматывал километры по асфальтированному училищному кругу в часы, отведённые для просмотра программы «Время». По дороге обгонял одетых в спортивную форму офицеров, курсантов. От бега в сапогах сбивались портянки и стопы покрывались мозолями. Но идея была выше. Ничто не могло остановить: ни насмешки окружающих, ни отсутствие сменной одежды, ни голодный рацион, ни отсутствие горячей воды, и постепенно я довёл свой ежедневный километраж до двадцати километров.

11.01.1990, Харьков

Здравствуй, папа! Спасибо за весточку от тебя. Каждое твоё письмо – это небольшой праздник для меня. Оно напоминает мне о моей гражданской жизни и про связи, которые внезапно оборвались. Спасибо за деньги и купоны, которые я получил в конце декабря. Без купонов ничего нельзя купить и особенно перед Новым годом.

Снабжение Харькова по сравнению с Киевом лучше. Почти в каждом магазине продаются колбасы: Докторская, Останкинская, Русская, иногда бывают копчёные. Рыночные цены ниже киевских. Плохо, что вся молочная продукция продаётся в стеклянных бутылках, что приводит к её удорожанию и делает нас сборщикомами стеклотары. Например, литровая бутылка из-под молока стоит пятьдесят копеек, а само молоко двадцать шесть копеек. Это же абсурдно унизительно! Сколько лишнего времени это отнимает. Но всё это мелочи в сравнении с происходящими событиями в Прибалтике. Неужели и нас это ожидает? Зачем тогда бороться? Что нам это принесёт? Политикой можно накормить только тех, кто и так сыт. Настоящая власть должна обеспечить людей всем необходимым: едой, одеждой, товарами народного потребления за счёт их заработной платы. Ты, наверное, знаешь, что каждый трудящийся нашей страны получает приблизительно одну десятую выработанного им условного продукта. А куда идут девять десятых? На нашу бесплатную убогую медицину или на образование? В США на эти же статьи отводятся суммы, в шесть-восемь раз больше, чем в СССР. Неужели после Октябрьской революции наш народ разучился трудиться? Почему он живет в таких условиях? Или мы много тратим на армию, которая защищает нас от самих себя? Мир давно понял, что никто ни на кого не собирается нападать. Кому нужна такая колония, как Советский Союз?

Какой из меня защитник, если я ещё никогда не держал автомат, не надевал противогаз, и мне даже штык-нож перестали доверять. Единственное, что я делаю, – это хожу в наряды. Объясняю, что это такое.

Наряд по КПП – это сутки стоишь возле ворот нашего училища и следишь за тем, чтобы никакой диверсант не прошёл на его территорию. Тот, кто захочет, – перелезет через забор (как обычный солдат) или зайдет с «чёрного входа». Другой наряд – это дневальный по роте. Двенадцать часов стоишь возле обыкновенной тумбочки с телефоном, отдаешь приветствие офицерам-прапорщикам и т.о. «охраняешь казарму». Сидеть, конечно, нельзя, даже ночью. В оставшееся время – «мальчик на побегушках». И так повторяется сутки через сутки, с семи вечера до семи вечера. Про отдых дневального в уставе ни слова. Иногда бывает, что спишь по два-три часа в сутки, не снимая кирзовых сапог и обмундирования. Зачем, во имя каких идеалов мы должны гробить здесь своё здоровье?

Я выполнил расчёт. За два года службы в армии солдат для государства обходится в шесть тысяч рублей. В пересчёте на пять миллионов солдат выходит тридцать миллиардов. И эти деньги уходят в трубу. А сколько денег тратится на вооружение, зарплату офицеров? Если бы пять миллионов человек работало на своих местах при среднегодовой зарплате в три тысячи рублей, за те же два года они бы могли получить тридцать миллиардов и принести нашей стране и обществу, по меньшей мере, двести семьдесят миллиардов прибыли. Оставим эту тему. Мне кажется, что я утомил тебя. Расскажу про свою жизнь-быт.

Записался в библиотеку училища. Выбор тут хорош: Драйзер, Платонов, Солженицын, Пастернак, много приключений, фантастики, газет и журналов. Есть теперь, чем заниматься, когда стоишь в наряде. Еженедельно я хожу в увольнение. Харьков не очень чистый город. Чувствуется дыхание России. Грязь, мусор и слякоть на улицах, много сломанных, разрушенных и сгоревших домов, есть улицы без освещения и тротуаров. Никогда бы не сказал, что он был столицей Украины. Но сходить есть куда. На первом месте – что ещё осталось в магазинах, на втором – кинотеатры и музеи.

В Рождество Христово провёл шесть часов в Благовещенском Храме. Послушал литургию, звон колоколов, поставил свечи, помолился. Под конец службы вышел, как пьяный. Последующие три дня болела голова. Размышляю, отчего? Или я надышался ладаном или я где-то согрешил? Но как не грешить в этой армии?

Из неприятностей: нам увеличили количество командиров. В наш взвод пришли ещё два прапорщика. Таким образом, на одного командира приходится два с половиной солдата. А ты знаешь, к чему приводит большое количество руководителей?