Выражение испуга и тревоги опять отразилось в смущенном лице Ардальона.
– Вы дозволили себе подписаться под доносом именем другого, – продолжал чиновник, – а вы знаете, кáк это называется и к какого рода преступлениям относится ваш поступок?
– Простите!.. Я прошу милости… Снисхождения прошу, – забормотал Ардальон с какою-то мятущеюся тоскою в испуганных взорах. – Спьяну… по глупости-с… Если возможно, я готов чем угодно искупить мою вину… Все, чтó знаю, все, чтó мне только известно, я могу – как перед Богом – без утайки… с полной откровенностью… Я раскаиваюсь… Простите, Бога ради!..
Полояров готов уже был начать плести и впутывать всех своих знакомых, всех, кого знает, всех, про кого мог только вспомнить что-либо, даже всех тех, кого и не знал лично, но про кого слышал что-нибудь такое подходящее, или даже и не подходящее ни к селу, ни к городу. В случае же надобности можно, пожалуй, и изобрести нечто, основываясь на более или менее вероятных догадках и предположениях. – Словом, все что можешь – все плети и путай в дело: и нужное, и не нужное, лишь бы самому как-нибудь вынырнуть. Бодрость окончательно покинула его. Этот арест и все это дело, казавшиеся такими пустяками на свободе, стали теперь страшно пугать его, в особенности после того, как это приняло такой неожиданный оборот и как пришлось отведать на опыте, что такое значит арест известного рода. Полоярову стали теперь мерещиться разные страхи: и казематы, и серые куртки, и ссылки, и всякие мытарства.
Более струсить и пасть духом было уже невозможно. В эту минуту все эти чувства дошли в нем даже до какого-то лихорадочного, щекотного ощущения заячьего страха.
– Простите!.. Простите вы меня! – растерянно обратился он к Устинову, ловя его руки. – Не сделайте меня несчастным!.. Умоляю вас!
– Если тут может иметь на сколько-нибудь значения мой голос, – обратился Андрей Павлович к чиновнику, – то я покорнейше прошу оставить это дело без последствий. Я не желаю преследовать господина Полоярова.
– Вам, конечно, прежде всего принадлежит право преследования, – заметил чиновник.
– Если только мне, то я отказываюсь от этого права.
Устиновым овладело такое чувство презрения и гадливости и вместе с тем сожаления к этому уничтоженному существу, которое стояло теперь перед ним, тщетно ловя его руки, что ему хотелось только вырваться поскорей отсюда на свежий воздух, на свет Божий. Это ужасное, жалкое, оскорбительное для всякого человеческого достоинства положение, в какое поставил себя Ардальон Михайлович Полояров, исключало уже возможность негодования на него. Оно исключало всякую возможность соприкосновения с ним, даже возможность преследования его путем закона. Можно было только плюнуть и постараться поскорее забыть, что бывают в жизни случаи, когда то, что называется человеком, может падать так низко.
Полоярова под конвоем унтер-офицера увели в его нумер. Устинов после этого поспешил откланяться.
XII
Добрая овца нашла своего доброго пастыря
Пан Анзельм рискнул и… женился. Все это произошло очень просто.
Однажды вечером, когда офицерский кабинет, он же и гостиная, и столовая, и зала, был таинственно освещен лампою под темным бумажным абажуром и, вместе с хозяином, казалось, представлял таинственное ожидание чего-то или кого-то, когда вдруг послышался в этом кабинете тихий шелест женского платья и то, что когда-то, во времена оны, называлось гармонией уст и созвучием поцелуев, – пан Бейгуш, среди страстных изъявлений своих восторженных чувств, объявил, что существование врознь друг от друга ужасно тяготит его, что долее так продолжаться не может или иначе он пулю в лоб себе всадит. Вдовушка не на шутку испугалась этой пули. Затем Бейгуш изъяснил, что он настолько горячо ее любит и самая любовь его столь свята, велика, чиста и возвышенна, что он хотел бы не скрывать ее нигде и ни при ком, хотел бы гордиться ею пред целым светом. – Короче сказать, если вдовушка не хочет губить его, сделать навеки несчастным, то пусть вместе с сердцем возьмет и руку, пусть вместо любовника назовет его мужем.
Вдовушка, словно музыку какую, слушала весь этот сумбурный пыл офицерских признаний и восторгалась…
«Ах, как он меня любит! Боже мой, как он любит меня!» – восхищалась она в душе, упоенная этой музыкой и счастьем подобной любви.
«А ведь славно будет с таким бравым красивым муженьком, в таком щегольском мундире с бархатом, показаться в собрании, в опере, прогуляться под руку по Невскому!» – мечтала себе Сусанна. «Он такая прелесть, я тоже не дурна: да на нас просто заглядываться будут!.. Лидька вся высохнет от зависти. Воображаю себе, как это она озлится!.. сейчас щучьи зубы свои выставит и вся позеленеет… Ах, ей-Богу, прелесть! Надо будет сделать себе новую бархатную шубку с соболями и соболью шапочку… Ах, это будет чудо как хорошо! Карточки визитные закажу себе: Сусанна Ивановна Бейгуш… Susanne de Beygouche… Ax, какая хорошая фамилия! Кто это такая хорошенькая дамочка? – Это? это madame Beygouche… Ax, ей-Богу, какое счастие!»
А пан Анзельм меж тем у ног ее пламенно требовал согласия.
– Сусанна! радость моя!.. – шептал он, обнимая ее колени. – Если ты не согласишься быть моею и пред людьми, и пред Богом – клянусь тебе! – вот револьвер! я пущу в себя все шесть пуль разом!.. Клянусь тебе в том моею любовью! Все шесть пуль в эту голову!
«Ах, как он меня любит! Боже мой, как он любит меня!» – восхищалась простодушная вдовушка и, конечно, поспешила дать ему полное свое согласие: видеть его пронизанным всеми шестью пулями разом было бы так ужасно, так жестоко, – могла ль она не согласиться.
Бейгуш приказал ей молчать обо всем до дня свадьбы и особенно в коммуне хранить на этот счет самую строгую тайну. Она, на другой же день после его предложения, принесла ему все свои бумаги, необходимые при венчании, а поручик деятельно стал хлопотать у начальства «о разрешении вступления в первый законный брак». Начальство препятствий не встретило, и через три недели Сусанна Ивановна торжественно переменила фамилию Стекльштром на Бейгуш, а к тому времени и визитные карточки, и шубка с соболями, и шапочка соболья были готовы, – словом, все выходило точно так, как она о том мечтала.
Бейгуш подобрал четырех свидетелей: пана грабего, Свитку да двух своих товарищей-артиллеристов (пан грабя был даже его шафером), и таким образом, без торжественного шума, без лишних глаз, тихо и скромно повенчался в одной из домашних церквей. К этому времени у него была уже нанята и омеблирована маленькая, но не дурная, уютная квартирка, куда он тотчас же перевез жену свою. Счастливая и веселая Сусанна называла ее своим маленьким раем. На третий день после свадьбы она, под диктовку мужа, написала в коммуну известное уже письмо и тем покончила все отношения к бывшим своим сожителям.
XIII
Благородное слово на благородное дело
Прошел целый месяц – медовый месяц супружеской жизни Бейгуша. Сусанна блаженствовала: ее все называли теперь madame Beygouche; на визитных карточках, которые она поразвозила в несколько знакомых домов ее мужа, стояла даже красивая частица de; бархатная шубка с шапочкой необыкновенно шли ей к лицу; она ездит с мужем и в собрание, и в театр; некоторые действительно обращают маленькое внимание на красивую парочку, но счастливой, самообольщенной Сусанне это внимание кажется огромным и почти всеобщим, и она этим так довольна, так счастлива, а у себя дома еще довольней и счастливее: муж ее так любит, он так внимателен, так нежен, его ласки так горячи, так полны страсти… Сусанна окончательно привязалась к своему бравому мужу. За такое счастие, за такие ласки, добрая, мягкая душа ее стала способна для него на все, на всякий подвиг, на всякую жертву.
Между тем к концу первого месяца счастливый и столь облюбленный муж стал порою задумываться… Его начинала смущать именно эта, по-видимому, безграничная привязанность Сусанны. Ее крупные чувственные губы, ее животно-добрые, сладострастные глаза просили все больше и больше новых поцелуев, новых ласк, а ему все это успело уже попресытиться. Он начинал чувствовать некоторую тягость и скуку, оставаясь продолжительное время наедине с женою. Говорить с нею… но о чем говорить с нею? Она только добра, но увы! – не умна нимало!.. Говорить с нею не о чем, кроме как о поцелуях, о новой шляпке, о фасоне нового платья, о коммуне, о любви да о том, как была вчера в театре одета такая-то, или такая-то. Бейгушу это подчас становилось даже досадно, но он был терпелив, подавляя в себе злобное чувство и стараясь искусственно подогревать себя на новые нежности и ласки.
Как-то раз, находясь в неприятном расположении духа и в грустном раздумье по поводу этих самых причин, шел Бейгуш один по Невскому проспекту и нечаянно столкнулся с паном Слопчицьким. Пан грабя на сей раз был в авантаже, одет изящно и потому добр, весел и изобретателен на всякую остроумную штуку.
– А я только вчера из Варшавы, – говорил он Бейгушу, фланерски ухватя его под руку и направляя праздные стопы свои в одну с ним сторону. – Ну, душа моя, дела наши идут пока отлично! Наязд сконфужен, потерял и руки, и голову, и нос опустил на квинту!.. Варшава теперь чудо что такое!.. Эдакая пестрота, движение, чамарки, кунтуши, конфедератки, буты, то есть просто душа радуется!.. Доброе времечко! Ну, а ты как?.. Что семейная сладость и прочее?.. а?
– Да что, брат, я тоже опустил нос на квинту! – с грустной досадой проговорил Бейгуш.
– Те, те, те!.. Что я слышу?! Медовый месяц не кончился, а он на квинту?.. Или жена не любит?
– То-то что чересчур уже влюбилась.
– Значит, тем лучше! А веревки вьешь из нее?
– И это, пожалуй, можно.
– Ну, так пять с плюсом тебе за поведение! В чем же дело? Или капиталов оказалось меньше, чем думал?
– Нет, на этот счет, слава Богу, не ошибся.
– Э, душа моя, так кричи vivat [97]!.. Ей-Богу, просто позавидовать можно человеку: и любят-то его, и веревки-то он вьет, и в капиталах не разочаровался, и женка прелесть какая хорошенькая! Да ты, mon cher, просто привередничаешь после этого!
– Да, привередничаешь! – кисловато пробрюзжал Бейгуш. – Связал себя по рукам и по ногам, тогда как почти что равнодушен к женщине!
– Ну, стало быть, и того еще лучше! – подхватил пан грабя. – Если так, то тем легче можешь во всякое время сделать ей ручку и улыбнуться. Капиталы перевел уже на свое имя или нет еще?
– То-то что нет.
– Э, брат, швах!.. За это тебе из поведения нуль! А еще хвалишься, что веревки вьешь! Чего же ты медлишь-то?
– Да как тебе сказать!.. Ужасно ведь неловко это… И как приступить?.. Ведь это ей покажется и странно, и подозрительно, если так «ни с бухты ни с барахты» ляпнешь ей: переведи, мол, все состояние на мое имя!.. А сама она еще не догадалась об этом… Надо как-нибудь исподволь, поосторожней да половче, а тут, может, не сегодня завтра придется браться за дело, уходить в Литву. Вот тут и раздумывай над такою задачей.
– То есть, попросту сказать, ты либо деликатничаешь некстати, либо не умеешь взяться за дело, – порешил пан грабя. – И притом, я понимаю, душа моя!.. Я очень хорошо понимаю тебя! Тебе хотелось бы прежде всего остаться в ее глазах и вообще выйти из этого дела джентльменом. Не так ли?
Бейгуш молчал и шел потупясь.
– Ты молчишь, – продолжал, пытливо взглянув на него, Слопчицький, – ну, конечно, так! Молчание есть знак согласия. А что ты мне скажешь, – вдруг полновесно и с торжествующей загадочностью заговорил он, – что скажешь ты мне, если бы, например, я, твой приятель, помог тебе обделать всю эту историю так, что и деньги завтра же у тебя в кармане будут, и джентльменом ты перед женой останешься?.. Ну-те, пане капитане, отвечайте мне!
– Хм.. Что ж отвечать на это! – полусоблазняясь, полунедоверчиво усмехнулся Бейгуш.
– Нет, брат, ты ответь!.. Я ведь говорю тебе серьезно, не на ветер! Только ты постой наперед! Так дела не делаются. А ты вот что: хочешь идти со мной на условие?
– На какое условие? – все с тою же усмешкой спросил поручик.
– Во-первых, обед у Дюссо с трюфелями и шампанским, – это прежде всего! Во-вторых, пять процентов со всего капитала, который хоть завтра же, при моей помощи, перейдет к тебе в руки.
– Да, но как перейдет – вопрос? – усомнился Бейгуш.
Пан грабя при этом поспешил даже, хотя приятельски, но благородно обидеться.
– Странное дело! – воскликнул он, оскорбленно подфыркивая. – «Как перейдет?» Неужели же ты можешь предполагать что-нибудь нечестное, неблаговидное!.. Хм!.. Ты, кажется, должен бы хорошо знать меня, что я, как дворянин и порядочный человек, не в состоянии предложить ничего неблагородного! Об этом даже и думать нелепо. Я полагаю, что и ты, и я – оба мы так поставлены в свете и по рождению, и по положению, и по образованию, что не можем сделать ничего такого, за что общественное мнение могло бы набросить на нас какую-нибудь тень. Если я тебе, как доброму приятелю, предлагаю помощь, то понятно, что в ней нет ничего компрометирующего. Я ведь только из участия к тебе же, а впрочем, как хочешь.
– Ну, вот, ты уж и обиделся, кажись! – поспешил Бейгуш поправить свою неосторожность. – Зачем так странно принимать каждое слово! Я, напротив, – я буду бесконечно тебе благодарен, если ты укажешь путь, чтоб она сама, добровольно, предложила мне деньги.
– А условие? – торгуясь, подмигнул пан грабя. – У меня, брат, дружба дружбой, а деньги деньгами. Даешь пять процентов?
– Прекрасно, да с какой же суммы? – заторговался в свою очередь и Бейгуш.
– С какой бы ни было! Одним словом, с той, какая очутится у тебя в кармане.
– Изволь, даю, но помни: только с тем, чтобы жена отдала мне сама доброю своею охотою.
– А то как же иначе? – опять подфыркнул Слопчицький. – Так пять процентов?
– Пять.
– Значит, идет?
– Идет!
– И кроме того обед у Дюссо с трюфелями и шампанским. Чур! – по карте я сам заказывать стану! Это условие я тоже выговариваю себе заранее.
– Не прочь и от этого, – согласился поручик. – Ты заказывать, я платить.
– Вот, вот оно-то самое и есть! – с живостью подхватил пан Тадеуш. – А ты актер хороший?
Бейгуш посмотрел на приятеля с некоторым недоумением.
– Это что же значит? – спросил он, смеясь.
– О! ты не сомневайся, – уверил тот, – это статья очень важная в нашем деле… Так как же, – хороший?
– В любительских спектаклях раза два подвизался.
– Ну, и эдак тово… в драмах и в трагедиях?
– Нет, больше в водевилях.
– Э… Ну, мы соединим водевиль с трагедией и закончим комической развязкой, к общему удовольствию, – порешил веселый и довольный собою пан грабя. – А насчет трагедий ты можешь?
– Не знаю, не пробовал.
– Не пробовал? – Так вот тебе первый дебют! Впрочем, я полагаю, что где дело своего кармана коснется, тут ой-ой! всякий человек, небойсь, отличным актером вдруг сделается! и в водевиле запоет, и в трагедии завоет! Так как же, – по рукам?
– По рукам! уже сказано!
– И исполнено будет точно?
– Точно и верно.
– Слово гонóрем?
– Слово гонóрем!
– Ну, давай же, примемся за дело!
XIV
Любишь – не любишь
На другой день после этого разговора у Бейгуша был назначен маленький «вечер». Были человека два-три военных, Свитка и пан грабя Слопчицький. Из фамилий офицеров, которым нет никакой надобности обременять память читателя, ни одна не оканчивалась на ов или ин, а все на ицкий, ецкий и евич. Из дам никого не было. Сусанна очень любила делать у себя petites soiréеs подобного рода: ей пока еще нравилась роль молодой хозяйки, ее так забавляло сидеть за чайным столом, делать тартинки и разливать гостям чай в светлые, граненого хрусталя стаканы. Все это было так мило, уютно и красиво, после первобытной простоты коммунного обихода. Матовый фонарик в гостиной, яркий камин, зелень на окнах, красивая покойная мебель и мягкие ковры – все это так красило ее новую обстановку, посреди которой, в роли счастливой молодой хозяйки, она и посторонним, и самой себе казалась еще прелестнее. Сусанне грезилось, что она действительно нашла теперь свой маленький рай и свое большое счастье… Все у нее есть: красивый муж, у мужа веселые, милые приятели, есть миленькая квартирка, и сколько свежих, модных нарядов!
Двое из офицеров специально прикомандировали себя к молодой хозяйке и даже слегка ухаживали за нею, чтó ей очень нравилось и подавало повод к маленькому кокетству. Сусанна хоть и сильно облюбила своего мужа, но… видя около себя ухаживающего мужчину – по прирожденной ей слабости, никак не могла воздержаться от некоторого кокетства: ей хотелось, чтобы все без исключения были ею заинтересованы и находили бы ее прелестной.
Остальные, в том числе и сам Бейгуш, засели за стол, в невинный ералаш «по маленькой».
Вечер тянулся своим чередом до ужина, который был обилен и веселым разговором, и добрым вином. После ужина гости вскоре взялись за шапки и откланялись. Остался один Слопчицький.
Он шутя присел к ломберному столу и, промеж болтовни, прокинул направо и налево.
– А что, не рискнуть ли на маленькую? – игриво предложил ему Бейгуш.
– Поздно, – взглянув на часы, уклонился пан Тадеуш. – Вы люди молодые, вам и бабай пора!
– Нет, чтó за поздно!.. Шутя, две-три талии, не более! – приставал между тем Бейгуш. – Садись-ка, садись, приятель! Дай-ка я тебя вздую немножко на сон грядущий!
– Да что ж, я пожалуй… если тебе так хочется, – нехотя согласился пан грабя, вынимая бумажник и заложив банк в двадцать пять рублей.
Бейгуш взял колоду и приготовился понтировать. Сусанна полуприсела к нему на ручку кресла и обвила его шею рукою.
– А вы, пани Бейгушóва, не мастерица в «любишь не любишь»? – шутя обратился к ней Слопчицький.
– Я? Нет, я люблю! – похвалилась она.
– Так что ж?.. Не хотите ли поставить карточку?
– О, с удовольствием!
– Я вас тоже с удовольствием обыграю! Ведь вы истая москéвка?
– Россиянка pur-sang.
– А я – пóляк пюрсанóвы.
– Ну, так что ж?
– Э! как «что ж»!.. – весело подхватил пан грабя. – Я, видите ли, поляк и ненавижу русских, и потому обыгрываю их в карты.
Сусанна засмеялась.
– Да, смейтесь! Вот и вас поэтому обыграю. Ну, чтó вы поставили?
– Я?.. Червонный король! – отозвалась молодая супруга, выбирая карту.
– А что цена ему?
– Рубль.
– Э, дешево же вы королей цените!.. Вишь, какая республиканка!.. А ты, душа моя, что ставишь? – обратился он к Бейгушу.
– Анзельм, ставь даму! – подтолкнула мужа Сусанна.
– Пожалуй, можно и даму, – улыбнулся Анзельм.
– Э?.. И оба червонные! – воскликнул грабя, взглянув на Бейгушеву карту. – Значит, полный марьяж! Король и дама – молодая чета. Так и следует в медовом месяце! А чтó идет? – вопросительно поднял он глаза на партнера.
– Тоже рубль! – весело ответила за мужа оживленная Сусанна.
– Однако, послушайте! – серьезно и внушительно предостерег ее Тадеуш, – эдак ведь как раз можно жестоко зарваться! Первые карты в рубль! Ведь так-то и тысячи спустишь в один вечер! Начало в рубли – во что же конец у вас будет? Не уменьшить ли кушик?.. а?.. Право, благоразумнее будет!
– Нет, нет! пускай по рублю идут!.. По рублю!.. И слышать ничего больше не хочу! Понимаете? Я хочу так! Не смеете мне противоречить! – кокетливо и капризным тоном балованного ребенка притопнула на него Сусанна.
– Ну, ин быть по сему, – со вздохом согласился пан грабя и стал метать отчетливо и изящно.
– Дама дана! – возгласил он, прокинув несколько карт.
Глазами, блещущими от удовольствия, Сусанна с живым интересом следила за ходом игры, быстро ловя взорами выпадающие карты.
– Король бит! А что? – обратился к ней Слопчицький, – а что? Не говорил я вам, что как добрый враг поражаю москалей на картах?.. хе-хе!.. А вы мне не верили!.. Ну, так вот же вам! Рублишко имею за вами.
Супруги поставили еще по карте. Обе карты были даны. Успех еще более оживил и подзадорил Сусанну. Она загнула угол и присоединила несколько очков мазу.
Карта снова была дана ей.
Не в силах сдержаться от внутреннего удовольствия, она захлопала в ладоши и радостно засмеялась как ребенок.
– Угол!.. еще раз угол! – говорила она, выдергивая новую карту.
– Вишь, какая вы азартная, однако! – шутя покачал головою пан грабя. – С новой карты да прямо угол!
Карта была бита, – Сусанне пришлось расстаться с выигрышем. Поворот успеха ущипнул ее и задел за живое. С разгоревшимися щеками и глазами, думая сразу вернуть весь проигрыш, она поставила на карту равную ему сумму. Карта снова дана. Успех малый породил жажду успеха бóльшего. Она поставила на пе – и взяла.
– Э, да вы у меня уж весь банк сорвали!.. Нет, с вами беда играть! – говорил Слопчицький, передавая ей деньги, – да мало того, еще и приплатиться приходится.
Он достал бумажник и вынул сторублевую.
– Ну меньше нет. Пожалуйте сдачи, а то и на извозчика не будет, – сказал он, кладя на стол бумажку. – А может, хотите еще попытать счастья? – заманчиво подмигнул ей пан грабя. – Вишь, вам все идет «любишь да любишь!» Какая, право, счастливая! И в жизни везет, и в картах везет, и в любви везет! Так что же, угодно еще немножко?
Сусанна, раздраженная уже столь легким выигрышем, с радостью согласилась.
Слопчицький снова начал метать с той особенной отчетливо-изящной грацией и хладнокровием, которые делали игру с его особой в высшей степени приятною. В нем сразу был виден опытный, ловкий и светский игрок-джентльмен. Недаром же пан грабя в великосветском кругу показывал и фокусы порою…
Сначала игра шла с переменным счастьем. Бейгуш играл сдержанно и осторожно; зато Сусанна увлекалась без меры и ставила все крупные куши. Каждый маленький успех придавал ей решимость и смелость дальнейшего риска, а каждая крупная неудача колола под сердце, волновала, будила новый азарт и желание отыграться скорее, сразу, с одной карты! В ее игре не было ни малейшей сдержанности, ни малейшего благоразумия, так что пан грабя только улыбался да головой покачивал, глядя на азартные выходки ретивой партнерки.
Но чем далее шла игра, тем все более склонялось счастье на сторону банкомета. Он убил уже подряд несколько крупных карт Сусанны.
– Ну, однако, матушка, баста! – решительно и серьезно остановил ее Бейгуш. – Еще и четверти часа не прошло, а ты уже шестьсот рублей спустить успела! Ступай-ка спать лучше! Теперь только впору мужу поправлять твои грехи. Надо отыгрываться!
– Нет, я хочу еще!.. Я сама буду! – настойчиво говорила Сусанна, словно совсем хмельная от своего азарта.
– Ну, не дури же, Сусанна!.. Это глупо, наконец! – насупил брови Бейгуш. – Я говорю тебе серьезно. Ведь подумай: шестьсот рублей в какие-нибудь пятнадцать минут!
– Да я не дальше как две минуты назад была триста в выигрыше! – возражала она.
– Ну, то было да сплыло.
– Но я хочу играть! – притопнула молодая супруга.
– А я не хочу, – решительно возразил ей супруг.
– Граф! мечите же!.. Я играю! – настойчиво обратилась она к Тадеушу.
Тот положил карты на стол и сидел сложа руки.
– Мечите же, граф, говорю вам!
– Полноте, Сусанна Ивановна!.. Что за ребячество! – увещательно заговорил он. – Я решительно не стану более метать для вас.
– Но я требую!
– А я не стану.
– Ну, я прошу… Граф, слышите ли? – Я, я прошу вас.
– А я все-таки не стану.
– Но это, наконец, невежливо.
– Пусть так! И пусть я буду невежей, а метать все-таки не стану вам.
Сусанна с сердцем бросила на стол свои карты.
– Ну, это наконец уже выходит из всяких границ! – поднялся Бейгуш с места. – Ступай спать, говорю тебе. Я этого требую, Сусанна, или мы серьезно поссоримся.
Он проговорил все это решительным и строгим тоном. В недовольном взоре его светилась непреклонная, мужская воля.
Сусанна взглянула на него и, как ребенок, пойманный на шалости, робко и сконфуженно потупилась. Ее до сих пор никто еще в строгих руках не держал, а она, напротив, любила строгие руки. Это-то именно и нравилось, и было ей любо в мужчине.
Бейгуш молча обнял ее за талию и повел из комнаты в спальню.
– Будь же умница и ложись себе! – полунежно и полустрого сказал он ей. – Шестьсот рублей – шутка ль сказать! Помолись лучше Богу, чтоб я отыграл их поскорее, тогда скорей и к тебе приду!
И поцеловав ее в лоб, он спокойно вернулся к Слопчицькому.
Игра началась снова.
Но Сусанна не разделась и не легла. Она походила из угла в угол, посидела на кушетке, снова походила и снова посидела, но наконец не вытерпела: осторожно на цыпочках вышла в гостиную и оттуда, притаясь за портьерой, стала глядеть на играющих. Уж ей теперь хотелось, чтоб они поскорее кончили. Но игра продолжалась и, по-видимому, очень серьезно. Счастье было на стороне Слопчицького.
Сусанна постояла минут с десять и тихо удалилась в спальню.
Бейгуш, по шороху в смежной комнате, очень хорошо слышал ее присутствие, но и виду не показал, что замечает ее. Напротив, чувствуя, что она стоит и смотрит из-за портьеры, он, ероша рукою волосы, устроил себе серьезную и даже озлобленную физиономию и еще внимательнее погрузился в игру.
Слопчицький улыбнулся и не без коварства кивнул на дверь по уходе Сусанны.
А она, между тем, все еще не ложилась. Уютно поместясь на кушетке, с поджатыми под себя ножками, она принялась за какой-то роман Поль-де-Кока, – писателя, которого от души находила теперь несравненно занимательней всех Дарвинов и Боклей на свете. Но и чтение на сей раз как-то не давалось ей. Нетерпеливое ожидание – скоро ли там наконец кончат, скоро ли муж придет, и вместе с тем Евино любопытство узнать, что там делается и как идет игра, заставили ее, спустя час времени, снова на цыпочках выйти в гостиную и поместиться за портьерой.
Они все еще играли. Пред обоими стояло по стакану красного вина; множество гнутых карт валялось под столом. Злобно сжимая в зубах сигару, Бейгуш, по-видимому, так взволнованно и тревожно ставил карту за картой, а пан грабя бил их так отчетливо, хладнокровно и изящно. Счастье решительно повернулось спиной к поручику.
Вдруг он, как будто заметя чье-то присутствие за портьерой, раза два строго и вглядчиво вскинул туда злые глаза и закричал, будто выведенный из терпения:
– Ступай же, наконец, спать, Сусанна!
Молодая супруга даже струхнула пред этим взглядом и голосом и, надув губки, окончательно уже удалилась к себе, поместилась перед зеркалом и медленно стала раздеваться.
«А ведь, ей-Богу, я еще прехорошенькая!.. превкусная!» – с наивно-светлой улыбкой подумала она, глядя на себя в зеркало, на свои глаза, блещущие от давешнего волнения, на эти свежие, красивые плечи и на эти волнистые, роскошные волосы, упавшие в ту самую минуту густыми, тяжелыми прядями на стройную спину.