25-го числа, в понедельник утром, придя по обыкновению на лекции, Хвалынцев был остановлен перед запертою дверью университета, около которой стояла все более и более прибывавшая кучка молодежи.

– В чем дело, господа? Чего вы тут стоите?

– А вот читайте, полюбуйтесь!

На дверях было прибито краткое объявление, гласившее, что чтение лекции в университете прекращено впредь до дальнейших распоряжений.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – острил кто-то в кучке.

С университетского двора прошло несколько человек студентов, которые объявили, что точно такие же объявления вывешены на всех наружных дверях и что – еще сюрприз! – лаборатория и студентская библиотека, как они сами в том убедились, точно так же закрыты.

– Ergo: университет закрыт! – почти единодушно решили в толпе.

А толпа с каждой минутой все прибывала и росла, так что до середины мостовой улица была занята ею. Среди молодежи были очевидцы, которые уверяли, что соседние здания Кадетского корпуса, Академии наук и биржи заняты жандармами, спрятанными на всякий случай. Известие это, весьма быстро передававшееся из уст в уста, иных встревожило, а иным весьма польстило самолюбию: а ведь нас-де боятся!

– Ничего, что жандармионы! Палки у нас здоровые! Справимся! – с молодцеватою самонадеянностью, громко заявлял Ардальон Полояров, потрясая, всем напоказ, своею козьмодемьянскою палицею.

– А! и вы, батенька, здесь! – заметив Хвалынцева, подошел он к нему.

– Да я-то здесь, это неудивительно – отвечал тот, – а вот вам-то что здесь делать? Ведь вы не вольнослушатель?

– Гм… Хотя и не вольнослушатель, но посещаю. Я – друг науки! – с комически важной улыбкой заявил Ардальон, словно бы ему и самому то казалось смешным, что он – друг науки. – Знаете, как это говорится: «amicus Plato, sed major amicus veritas», так ведь это, кажется? А уж я, батенька, за правду всегда и везде… Это уж мы постоим! с тем и возьмите! – говорил он, внушительно опираясь на свою дубину.

– А вы слышали, ваши славнобубенские друзья здесь, в Петербурге, – сообщил ему Константин Семенович.

– То есть какие это друзья? – нахмурясь и каким-то подозрительным тоном нерешительно и неохотно спросил Полояров.

– Господин Анцыфров и госпожа Затц, – пояснил Хвалынцев.

– А! да, да! как же здесь! – с прояснившимся лицом подхватил Ардальон Михайлович. – Мы даже вместе живем: коммуну себе составили.

– Как это коммуну? – удивился Хвалынцев.

– А так, как есть, настоящую коммуну, на основании социалистов. Ведь вы, сударь мой, вероятно, маракуете кое-что в социалистах?.. Ну, там, знаете, Фурье, Сен-Симон, Бюхнер, Молешот, Прудон… ну, там, Фохт еще… ну, и прочие – маракуете?

– Положим, что «маракую», – удостоверил его Хвалынцев, с трудом воздерживаясь от улыбки при этом вавилонском смешении имен.

– А когда маракуете, так и нашу коммуну поймете. Самое любезное дело! Дайте-ка папироску. У вас хорошая.

Толпа студентов между тем возросла до девятисот человек, увеличиваясь партикулярными лицами, так или иначе приобщившими себя к студентскому кругу. Улица была почти уже запружена, поэтому несколько наиболее влиятельных личностей, пользовавшихся авторитетом между товарищами, желая предупредить неуместное столкновение с полицией, подали мысль отправиться на большой двор, чтобы быть таким образом все-таки в стенах университета, не подлежащего ведению общей блюстительницы градского порядка, – и толпа хлынула в ворота.

Долго еще шумели, судили, рядили внутри двора, но никто еще не знал окончательно, на что следует решиться в данном положении. Наконец притащили откуда-то лестницу и приставили ее к стене. Эта лестница послужила трибуной для ораторов, Полояров вскарабкался на дрова, сложенные в большом количестве тут же на дворе, и с высоты своего поста ежеминутно порывался вещать народу. Рядом с ним взгромоздились еще несколько личностей, и между ними та хорошенькая студентка, которую заметил Хвалынцев неделю тому назад в курильной комнате.

На лестнице то появлялись, то исчезали фигуры студентов: несколько ораторов сменяли один другого; толпа то слушала, то шумела среди всеобщих совещаний.

– Депутатов! Послать к попечителю депутатов за объяснением! – раздавались из среды ее громкие голоса.

– Нет, ждать на дворе, пока приедет попечитель! – кричали другие.

– Чего там ждать! просто всем, как есть всем, идти к попечителю и требовать объяснений! – взывали третьи.

– Требовать немедленного открытия университета! уничтожения матрикул! отмены платы! – слышались разные голоса.

– Господа! господа! – вопил на дровах Ардальон Полояров. – Господа, я прошу слова! Если мы общественная сила, господа, то надо действовать решительно и силой взять то, что нам принадлежит. Высадим просто любые двери и займем университет! И университет будет открыт, и выгнать нас из него не посмеют. Войдемте, господа, силой!

Хвалынцев пробрался к лестнице, и после некоторых усилий ему удалось вскарабкаться на эту трибуну.

– Господа! – громко и решительно начал он; – одну минуту терпения и внимания! Выслушайте меня!

Студенты в течение трех лет успели хорошо узнать Хвалынцева. В очень многих кружках он пользовался любовью, как добрый и честный товарищ, и уважением, как хороший, дельный, работящий студент. Поэтому, при появлении его на лестнице, толпа замолкла и приготовилась выслушать.

– Закон запретил нам выбирать и посылать наших депутатов для заявления наших нужд и потребностей, – начал он свою речь, – исполнимте закон, не станем ему противиться.

Кое-где зашикали, несколько голосов закричали: «Вон! долой!», но Хвалынцев не смутился.

– Между тем нам надо знать, за что, как, по какому случаю закрыт университет? – продолжал он. – Наконец, если начальство нашло нужным прекратить чтение лекций, то зачем заперты университетская и наша собственная, студентская библиотеки? зачем заперта лаборатория, тогда как и те, и другая бывают открыты постоянно и даже во время каникул, когда нет лекций? Мы имеем полное и неоспоримое право знать, за что нас лишили лекций, лабораторий и библиотек? С нас взяли установленную плату за слушанье лекций, за право быть студентами; следовательно, мы имеем право на слушанье лекций и право на объяснение, за что и надолго ли нас лишили университета! Мы купили себе это право.

– Браво! браво! Так! Хорошо! – одобрительно закричали в толпе.

Хвалынцев выждал, пока умолк этот крик одобрения, и продолжал:

– Но каким путем добиться необходимых объяснений? Депутаты запрещены; адресы письменные и запросы наши, как уже доказано фактом, не передаются по назначению. Что же делать? Мне кажется, что те, которые предлагают отправиться всем университетом к попечителю и требовать у него объяснений, имеют на своей стороне тот шанс, что это – единственный возможный нам путь, после запрещения депутатов. Но, так как в соседних зданиях спрятаны жандармы, то это явно показывает, что от нас ожидают уличных беспорядков и демонстраций. Господа! обманемте их добрые ожидания и надежды! Мы пойдем всем университетом к попечителю, но пойдем так, что никому не удастся, при всем желании, сделать из нас фрондеров и демонстраторов. Пока мы еще не лишены права свободно и чинно ходить по улицам. Поэтому я, господа, предлагаю: отнюдь не выходя из пределов легальности, идти смирно, благочинно, не по улице, а по тротуару, по два, а много по три человека в ряд, на известном расстоянии пара от пары, чтобы не мешать посторонним прохожим и чтобы нас не могли назвать толпой. Курение папирос, громкие возгласы и прочее тому подобное строго устраняется. Согласны ли вы, господа, на мою программу?

– Браво! Хорошо! Отлично! Согласны! Все согласны! – дружно подхватили в толпе – и Хвалынцев сошел с лестницы, приветствуемый горячими рукопожатиями многих своих товарищей.

– Хвалынцев! Господин Хвалынцев! – кричал ему с дров Ардальон Полояров. – Все это отлично, только легальность-то эта уж вовсе напрасно! А по-моему, коли идти, то так, чтобы чертям было тошно! Дернуть бы эдак «Марсельезку» или «Долго нас помещики душили», а то что так-то! Идти каким-то пансионом благородных девиц! Ну, на черта ли это похоже! Надо, господа, заявить открыто, что мы – сила прежде всего! У нас за плечами вся Западная Европа стоит и смотрит на нас, а мы вдруг – пансионом благородных девиц! Ха, ха, ха, ха!

– Депутат! депутат от медицинской академии. Слушайте, смотрите, – зашумели в толпе. И действительно, на лестнице показался какой-то медико-хирургический студент и объявил, что он, от лица медиков, выражает сочувствие студентам университета.

Медику похлопали, покричали «браво», пожали руки в знак благодарности.

После него вскарабкался на лестницу какой-то офицер и тоже заявил, с своей стороны, сочувствие.

И офицеру тоже похлопали, покричали «браво» и пожали руки.

Офицер сошел с трибуны и присоединился к той группе, где стояло несколько чамарок и между ними Василий Свитка с Иваном Шишкиным, которые тоже пожали ему руку, горячо и благодарно, как доброму и близкому знакомцу.

– Господа! Товарищи! – раздался на дровах звучный и полный увлечения женский голосок.

Толпа обернулась на этот зов: на дровах стояла и махала платком хорошенькая студентка.

– Желаю вам полного, счастливого успеха, – говорила она. – От всей души желаю! Только помните одно, господа – как можно более единодушия! Единодушие, единодушие и единодушие! Это мое последнее слово!

– Браво! браво, Попова! Браво, студентка! Молодец, Попова! Благодарим! – зашумела толпа и чинно-тихо, в величайшем порядке, стала выходить с университетского двора на набережную.

Путь лежал через Дворцовый мост и по Невскому проспекту от Адмиралтейства до Владимирской.

Василий Свитка нагнал дорогою Хвалынцева.

– Спасибо вам, великое спасибо! – заговорил он, горячо пожимая ему руку. – Неделю тому назад вы показали благородную смелость против толпы, а сегодня показали хорошее умение владеть этою толпою и направлять ее. О, это золотое качество! Это драгоценное свойство, а я вижу, что вы им отлично владеете. И главное, умели направить-то с величайшим тактом и вполне легально. Вот что важно. От этого много зависит!

«Чего этот барин все комплименты мне говорит!» – пробежала мысль в голове Хвалынцева; но самолюбие было опять-таки польщено и заглушило зародыш сомнения. – «А впрочем, он, кажется, хороший господин», – успокоительно убаюкал себя Константин Семенович и не без удовольствия ответил приветом на горячее пожатие Свитки.

– Эх, право! – заговорил подошедший в эту минуту Полояров, – и на кой черт вы эту тишину и спокойствие выдумали! Этим мы показываем им, будто боимся их. С «Марсельезкой-то» эффектнее было бы.

– Ну, ступайте на другой конец улицы и пойте себе, коли вам нравится! – досадливо оборвал его Хвалынцев.

– Кто? Я-то? – насмешливо прищурился Полояров.

– Да, вы-то!

– Да меня… полиция заберет.

– Ну, вот то-то же и есть. А вы не смущайтесь, вы покажите ей ваше гражданское мужество.

– Хе, хе… Оно конечно… Но знаете, один в поле не воин. Кабы все – другое дело; всех не тронут! А вы, господин Хвалынцев, я вас полюбил, ей-Богу, полюбил! – продолжал Ардальон, отчасти в протекторском, отчасти в подлаживающемся тоне. – Я вас не знал прежде… Ведь я, признаться сказать, думал все, что вы шпион.

– Представьте, что я знал вас прежде и всегда думал, что вы дурак, – с дерзким смехом и твердо глядя ему в глаза, напрямик отрезал Хвалынцев.

Полояров отшатнулся назад и побагровел от злости. Он всегда был нагл с теми, кто смущался этим полояровским свойством, и чем кто более смущался, тем наглость его становилась сильней и назойливей; ею он постоянно брал верх и придавал себе тон авторитета. Но вдруг коса нашла на камень. Он никак не ожидал подобного отпора и осекся сразу. Он почувствовал ясно, что Хвалынцев не трусит и никогда ни в кaком случае не струсит пред его внушительной особой. Даже вся закипевшая в нем злость в минуту оказалась бессильною перед твердым, прямым и спокойным взглядом студента. Он почувствовал себя как-то нравственно слабее Хвалынцева, почувствовал какую-то подчиненность более сильному и смелому человеку и потому сразу в душе возненавидел его. Но ни ненависти, ни даже оскорбления показать не решился, а так как эта пилюля была им проглочена в присутствии других лиц, то Ардальон моментально сообразил за лучшее обратить все дело в шутку.

– Хе, хе, хе!.. Однако вы, батенька, тово!.. шутник… ей-Богу, шутник! – принужденно улыбаясь мило-приятельской улыбкой, заговорил он. – Так-таки и дурак, по-вашему? Хе, хе, хе!.. Нет-с, батенька, кто знает меня поближе, тот не скажет, что Ардальон Полояров дурак, да и вы не скажете, когда узнаете… Но шутник, право, шутник.

– За шутку шуткой, – отвечал Хвалынцев; – знаете пословицу: что посеешь, то и пожнешь.

– Да я не обижаюсь!.. Кто же вам сказал, что я обижаюсь? На все обижаться, так и печенок не хватит!.. Ведь брань на вороту не виснет, скажу я вам другую пословицу. Да это все се sont des пустяки, а дайте-ка мне лучше папиросочку. Смерть, курить хочется!

– Ведь был же уговор – на улице не курить.

– Да что мне уговор! Я человек независимый и ливреи не ношу, хотя бы и студентской. А впрочем, коли скупитесь дать, мы и свою достанем.

И он, под благовидным предлогом курения, отстал от Хвалынцева.

– Как вам нравится этот субъект? – спросил последний у Василия Свитки.

– Знаю я его. Пустельга; ни к черту не годен! – с презрительной миной махнул рукой Свитка.

Колонна студентов чинно тянулась по Невскому проспекту. Множество встречных посторонних лиц, оглядывая с изумлением это собрание студентских фуражек, шинелей и пальто, спешили осведомляться, в чем дело, и присоединялись к шествию. Таким образом процессия тянулась почти на целую версту и все увеличивалась постоянно присоединяющимися партиями разных лиц, мужчин и женщин, военных, моряков, гимназистов, чиновников, кадетов и даже уличных разносчиков. Студенты меж тем, несмотря на возрастающее скопище народа, шли попарно либо по три человека, чтобы не занимать весь тротуар, не производить замешательства на улице, и в некотором расстоянии между парами, дабы, по возможности, менее походить на корпоративное скопище. Но масса их синих околышей была столь велика, что старание это осталось совершенно тщетным, и шествие, невольно, само по себе, принимало видимый характер уличной демонстрации. На дороге встретился им попечитель, который ехал в университет. Он не остановился и проехал мимо. Но узнав, уже в университете, цель, с которою отправились студенты, поспешил вернуться домой. Городские власти, сведав об этой процессии, поскакали вслед за нею и, догнав студентов у Аничкина моста, вдруг поехали шагом позади колонны, следя и наблюдая за нею. Такой странный вид имел этот поезд на посторонние глаза каждого человека.

На Владимирской сопровождавшие власти вышли из экипажей и пошли пешком по другой стороне улицы. Один из представителей власти, спешными шагами достигнув головы процессии, стал поперек идущим студентам и крикнул внушительно и строго:

– Куда?.. Назад!

– Мы идем к попечителю! – отвечали в толпе.

– Его нет дома.

– Это нам сообщит лакей в его квартире. Впрочем, ничего, мы подождем.

И продолжали идти дальше, наконец повернули в Колокольную улицу и здесь остановились перед домом, в котором жил попечитель.

У подъезда стоял полицмейстер с казаком-ординарцем и потребовал, чтобы студенты немедленно же разошлись.

– Мы разойдемся тогда, – отвечали ему, – когда получим объяснение от попечителя, а если вам угодно, чтобы это случилось поскорее, то пошлите за ним своего казака.

Полицмейстер отказался и в бездействии продолжал стоять себе у подъезда.

Толпа запрудила всю улицу. Любопытные из публики взбирались на ступеньки соседних подъездов, на тумбы, на фонари, на фундамент ограды Владимирской церкви, чтобы с более возвышенного пункта видеть, что происходит в среде студентской толпы.

Через несколько минут приехал и попечитель.

Его окружили и стали требовать объяснений. Попечитель, совершенно справедливо находя неудобным объяснение с толпою на улице, просил ее разойтись. Ему предложили принять объяснение на квартире.

– Но, господа… у меня семейство, дети, – возразил он.

– Мы ручаемся, мы отвечаем за их безопасность! – кричали голоса из толпы.

В эту минуту показались на улице конные жандармы.

– Жандармы! давить будут! – вскрикнуло несколько человек – и вся толпа пришла в ярость. Забыто было и объяснение, и попечитель. Раздались свистки, шиканье и крики: «Вон! вон!»

Жандармы шагом двигались далее.

Толпа всей гурьбой кинулась к ним навстречу и охватила их с фронта и с флангов. Среди криков и шиканья поднялись в воздух палки, в особенности знаменитая дубина Ардальона Полоярова работала исправно по мордам жандармских лошадей «ради пользы общественной». Жандармы удалились.

Студенты снова окружили попечителя и продолжали объяснение.

– Но что же вам угодно, наконец, господа? – в видимом затруднении спросил он.

– Долой матрикулы! долой министерство! долой пятидесятирублевую плату! – с трудом можно было расслышать крики в общем шуме и гвалте раздраженной толпы. С минуты одержания победы над жандармами спасительное благоразумие было забыто – дурные страсти и буйные инстинкты стали усиленно бродить и разгуливаться в толпе.

– Мы хотим знать, почему закрыт университет? – приступили к попечителю немногие из наиболее благоразумных и скромных в своих требованиях.

Попечитель пожал плечами. Студенты передавали потом друг другу, будто он отвечал, что не знает, почему университет закрыли. Но так ли это или нет, а достоверно известно, что почти получасовые резоны и убеждения его имели тот смысл, что объясняться на улице он не может, а даст ответ в университете.

– Нет, на улице! Здесь же! Сейчас! – вопил Полояров. – Университета нет! университет закрыт, значит, в университете нельзя давать объяснений! Требуйте, господа, на улице! Напирайте, не спускайте!.. На улице, черт возьми, на улице! – завопил он, в заключение, что было мочи, во всю свою здоровенную глотку.

Многие подхватили его возглас.

Между тем в Колокольной заблистали медные каски пожарных, появились отряды городовых с револьверами, жандармов с саблями и рота стрелкового батальона, которая была остановлена на пути своем в крепость, куда шла для занятия караулов. Отряды эти загородили выход из улицы со стороны Владимирской.

– Войско! Сброд всякий! Сволочь полицейская! Гнать их отсюда! Вон! долой! – снова поднялись яростные крики и вопли, и толпа вторично готова была ринуться на войско, как вдруг раздался резкий звук сигнального рожка.

– Господа! нас атакуют!.. это атака!.. В нас будут стрелять! сейчас стреляют! – смутно пронесся по толпе тревожный говор. У многих вырвался короткий вопль ужаса. Ужас и томительная тоска ежемгновенного ожидания отразились на многих лицах. Многие побледнели, перепугались и, растерянные, заметались во все стороны. Поднялась суета, смятение, суматоха. Там и сям неприятно-резко послышался женский визг. Смущение и паника были написаны почти на каждой, мгновенно побледневшей физиономии. Ардальон Полояров, бледный, дрожащий, перепуганный, суетился чуть ли не более всех и, усердно работая руками и ногами, как можно скорее искал себе выхода из толпы и, наконец прорвавшись кое-как к тротуару, впопыхах опрокинул какую-то торговку с яблоками, рассыпал весь ее товар и, словно заяц под кочку, дал поскорее стрекача в первый попавшийся подъезд, в котором и скрылся благополучно за стеклянною дверью.

– Ах, трусы, трусы! – злобно и презрительно ворчал себе сквозь зубы Василий Свитка; – и тут постоять за себя не могут!.. «А для довершения эффекта хорошо, кабы разик горошком хватили», подумал он; «последствия, даст Бог, были бы добрые… поднялось бы скорей».

– Господа, чего вы! – стараясь придать себе спокойствие и хладнокровие, громко обращался к студентам стоявший рядом со Свиткой Хвалынцев. – Не стыдно ли? Студенты, мужчины!.. Стреляют? Ну, что же, умейте стоять честными людьми, коли дело дошло до этого!

Его слова и спокойный вид подействовали на многих. Многим стало и в самом деле стыдно, особенно после того, как голос Хвалынцева был поддержан молодой девушкой студенткой.

Через минуту более половины этой толпы уже очнулось и было готово встретить огонь. «Ура!!» – громко и радостно вырывалось из нее, вместе с другими ободрительными криками и возгласами.

– Господа! успокойтесь! опасного нет ничего! – снуя по толпе, убеждали между тем несколько офицеров. – Это не пальба и не атака, это сигнал «рассыпать цепь». Вас просто хотят окружить, оцепить все выходы и забрать удобнее.

Убеждения и доводы компетентных людей возымели достодолжное действие и на остальных студентов. И они тоже вскоре оправились от паники, вполне овладев собою. Вместе с этим вернулась прежняя самоуверенность, и вся толпа ринулась к жандармам.

Во всеобщей суматохе жандармский офицер и два-три солдата, спертые со всех сторон, обнажили сабли. Это уже переполнило чашу ярости и раздражения. Снова раздались крики: «Войско вон! полиция вон!» – и толпа уже смело двинулась к выходу из улицы.

Войско на несколько шагов подалось вперед, но попечитель, почтенный кавказский генерал, стал между солдатами и толпою – и этим быстрым, удачным движением ему счастливо удалось предупредить столкновение.

Войско расступилось и пропустило мимо своих рядов толпу студентов с попечителем, который шел во главе молодежи. Эта толпа направилась обратно в университет, где должно было произойти обещанное объяснение.

Между тем весть об этом происшествии быстро разнеслась по городу. Толпы народа всех званий, возрастов и состояний затопили близлежащие улицы. Многие провожали это шествие, многие ограничивались простым любопытным глазеньем. Везде шли самые разноречивые толки. В иных кучках выражали сочувствие студентам, в других сочувствие полиции.

– Это, братцы, все дворяне, все помещичьи дети бунтуют, – объяснял один зипун с солдатскими усами. – Это все за то, что царь крестьян у них отнял, да волю дал, так это они таперича за то за самое!

– Нет, это все поляки! Известно, на то и поляк, чтобы бунтовать! поляк завсегда бунтует! – объясняли другие зипуны и чуйки, и это последнее объяснение было наиболее общим, наиболее распространенным в простом народе.

– Это, братцы, они за то, что, слышно, ихнее заведение закрыли, – толковали иные извозчики. – Мы это доподлинно знаем, потому завсегда возим их на Остров в это самое заведение.

Уличные мальчишки бегали по улицам, висели на флангах студентской толпы и попрыгивая кричали: «Бунт! бунт!..»

Ардальон Полояров, убедясь наконец, что никакой серьезной опасности нет и не будет, покинул свое временное убежище в сенях за подъездом и, присоединясь к толпе студентов, уськал и натравливал мальчишек:

– Кричи, ребята: «режь публику!» «Режь публику» кричи! Жарь погромче! На пряники получите!

– Господин Полояров! Что вы глупости-то делаете! – обернувшись к нему, досадливо огрызнулся Хвалынцев; – или вам, в самом деле, угодно натравливать на нас полицию?

– А что же? Я – ничего! – осклабясь, оправдывался Ардальон. – Я их только добру учу, чтоб они «республику» кричали… Общественное мнение, знаете… Это ничего! это все пустое!

Между тем студенты снова собрались на университетском дворе. Когда они подходили к цели своего путешествия, то увидели, что на площади, между университетом и академией, уже был отряд жандармов. За университетом тоже стояли солдаты, спешно вызванные из казарм Финляндского полка.

Начальство пожелало объясниться со студентами через депутацию.

– Но ведь депутации запрещены самою же властью, самим правительством? – возразили на это желание.

– Все равно; высылайте депутатов.

Это «все равно» породило в толпе недоумение: как же, мол, так? час тому назад депутаты запрещены, через час опять дозволены; закон меж тем не отменен, а два представителя власти говорят «все равно, высылайте». «Да что же это такое? где же черта, которая отделяет границу закона от личного произвола? – роптали студенты. – Что же такое было самое сегодняшнее шествие, как не прискорбная необходимость, вследствие лишения старого права? И теперь, когда эта уличная демонстрация сделана, когда, того и гляди, можно было ожидать ежеминутной кровавой стычки с полицией и войском, стычки, в которой, пожалуй, приняла бы участие в ту или другую сторону толпа посторонних людей, – когда все это совершилось, вдруг два представителя закона и власти говорят „все равно, высылайте!“. В этом „все равно“ студенты явно увидели свою победу, свое торжество. Авторитет власти и закона был компрометирован этою непоследовательностью. Студенты уполномочили для переговоров бывшую редакционную комиссию и еще несколько других товарищей.

Объяснения депутатов с попечителем и столичными властями длились довольно долгое время. Толпа студентов на университетском дворе терпеливо ждала возвращения уполномоченных. К ней присоединилось много посторонних лиц: партикулярных и военных, моряков, медиков, юнкеров и воспитанников разных учебных заведений.

В это время на двор вошел седой как лунь адмирал, который приобрел себе всесветную почтенную известность своими учеными морскими путешествиями. Он шел мерными шагами, заложив руки назад, и смотрел на толпу. Толпа почему-то нашла его взгляд гордым и презрительным. Студенты встретили его смехом, а один из них, выступив вперед, назойливо обратился к нему шутовски-вежливым тоном:

– Ваше превосходительство! позвольте у вас попросить пaпироску! Ваше превосходительство, одолжите, пожалуйста, папироску! ваше превосходительство! а, ваше превосходительство! я прошу папироску! Я у вас прошу, ваше превосходительство! одну только папироску – не более, ваше превосходительство!

Студенты хохотали.

Старик внимательно поглядел на стоявших вблизи морских офицеров и, не сказав ни слова, пошел со двора.

Наконец появились депутаты. Толпа с нетерпением жадного любопытства бросилась к ним навстречу.

– Что? как? в чем дело? – раздалась со всех сторон перекрестная перестрелка тысячи вопросов.

– Господа! – объявили депутаты, – начальство поручило передать вам, что университет будет открыт 2-го октября.

– Браво! очень хорошо! Но зачем не сегодня? Зачем не сейчас? Мы требуем сегодня же! сейчас! сию минуту! без оттяжки, без разговоров! – раздались в толпе шумные замечания.

– А закрыт он пока, – продолжали депутаты, – как бы вы думали, для чего?

– Ну? ну?!

– Закрыт он пока только… для изготовления матрикул.

Толпа засмеялась. Натяжка этого объяснения была слишком очевидна. Сами студенты очень хорошо понимали настоящую причину закрытия.

– Библиотека и лаборатория будут открыты с завтрашнего дня, то есть с 26-го сентября, – передавали далее депутаты, – и никто из студентов арестован не будет. Нам дано честное слово в непременном исполнении этих обещаний…

Известие это было встречено одобрением толпы, но многие выразили недоверчивое сомнение.

– Засим мы передали попечителю и властям решение субботней сходки, – продолжали депутаты. – Мы объявили им, что студенты новым правилам ни в каком случае подчиняться не будут, и что если начальство не хочет отменить их, то пусть лучше не открывает университета, – а если начальство вздумает употребить старинную тактику, то есть по одному заставлять подписывать матрикулы, то студенты, конечно, подпишут их, но правил исполнять не будут, так как в этом случае согласие их будет вынужденное. На это начальство отвечало, что с него требуют, чтобы матрикулы были подписаны, а потому оно должно настаивать на исполнении этого, а там студенты могут делать, что хотят.

Эти слова были встречены точно так же взрывом самых шумных одобрений в одной части студентов, тогда как другая часть была недовольна таким ответом: она требовала безусловного уничтожения матрикул самим правительством.

– Наконец, господа, депутация поручилась, что студенты тотчас же по выслушании ее ответа разойдутся, – завершили свой отчет уполномоченные. – Поэтому, господа, не ставьте нас и себя в ложное положение, – разойдемся спокойно.

Студенты, кучками, толкуя между собой, немедленно стали очищать университетский двор и расходиться в разные стороны отдельными группами. Очень многие были недовольны и не удовлетворены ответом.

– Браво! виктория! – весело шумел Полояров. – Почти полная виктория! То есть, так сказать, «ты победил, Галилеянин!».