Основы психоаналитической теории (метапсихология)

2. Основы психоаналитического метода

«Мое отношение к нему – это отношение к душе. Я не думаю, что у него есть душа».

(Wittgenstein, 1960, S. 495).

Выше мы неоднократно употребляли слово «психология». Действительно, психоанализ как метод, изучающий душевную жизнь и использующий полученные данные для организации процесса терапии, частично является психологической дисциплиной. Психология же в целом определяется ныне как «наука о поведении организма» (McDougall, Watson в: Madson, 1961, S. 39). В этом определении не упоминается душа, а также и сознание, поскольку оба эти понятия, в силу своей философской и метафизической неоднозначности, могут привести к возникновению путаницы и недоразумений.

Поскольку мы имеем дело с психоанализом, а значит, с психологией в упомянутом выше значении, мы подразумеваем под душой не некую «определяющую самость», но «определимую самость» (Kant, 1781; 1787). Мы не исходим также из общепризнанных «биоморфных, техноморфных или социоморфных» моделей души и соответствующих представлений о ее свойствах (Topitsch, 1958), которые определяли понимание душевных явлений со времен Платона. Гораздо в большей степени мы фокусируемся на том, что именно подразумевается под словом «душа» (или «внутренний мир» [Frege, 1918, S. 40]), для «удобного упрощения системы, включающей в себя… черты характера, манеру поведения, настроения… надежды, тайны, откровения и т. д.» (Wisdom, 1964), «мир впечатлений, творчества, фантазии, воображения, ощущений, чувств и настроений… склонностей, желаний… [то есть] представлений» (Frege, 1918, S. 40). Можно также упомянуть выхолощенное кибернетическое определение «души» как «черного ящика», который вовлекается в последовательность событий «стимул-реакция» в качестве некоей «промежуточной переменной». Эту модель можно представить приблизительной формулой:

S – O – R,

где S (стимул) – раздражитель (например: «Я вижу тигра»),

R – реакция («Я в страхе убегаю»), а O – то, почему данный S обусловливает данную R.

Исходя из такой весьма общей и формальной характеристики, попробуем обрисовать процесс создания теории. На первом уровне построения теории в качестве базиса выступает так называемый протокольный тезис. Этот протокольный, или базисный тезис^[4] является исходным пунктом для всех научно-теоретических изысканий эмпирических наук (к таковым относятся естественные, исторические и социальные науки). Протокольный, или базисный тезис представляет собой высказывание о чувственно наблюдаемых феноменах, основывающееся на определенном «согласии между субъектами относительно устройства тела и функционирования органов субъекта» (Stroker, 1977, S. 129). В естественных науках такое наблюдение производится посредством внешних анализаторов (зрение, тактильное ощущение и т. д.). В психологии же наряду с этим в качестве метода наблюдения применяется интроспекция. Однако в любом случае следует признать, что протокольная часть основывается на «непосредственных переживаниях», т. е. уже в основе своей всегда имеет теоретический характер (Popper, 1966, S. 61ff.), так как наблюдение связано с распознанием и изучением знаков (символов в широком смысле), которые, в свою очередь, обладают «функцией репрезентации», т. е. указывают на что-то и являются носителями значений (Oetjens, 1975, S. 175).

Для психоанализа характерно то, что свои исходные данные протокольный тезис получает посредством интроспекции и эмпатии (Kohut, 1959, S. 58; ср.: Basch, 1983, который подчеркивает процессуальный характер психоанализа и его эффекты, пусть не всегда осознаваемые, однако, во всяком случае, доступные осознанию).

Интроспекция возможна только тогда, когда участник вовлечен в языковую игру, соотносящуюся с определенным стилем жизни. Также следует упомянуть замечание Л. Виттгенштейна (Wittgenstein, 1960) о невозможности создания «частного языка»: подразумевается (как уже указывалось выше), что любая протокольная часть включает в себя интерсубъектные предпосылки, основанные на неписаных соглашениях. Д. Макинтош (McIntosh, 1979, S. 411) отмечает, что мы понимаем значение какого-либо выражения лишь в том случае, если разделяем опыт данного сообщества. Так, понять выражение «А злится на Б» можно лишь в том случае, если мы все принадлежим к «сообществу с общим опытом». Названные общие условия для интроспекции и эмпатии (стиль жизни и участие в языковое игре) дополняются психоаналитической перцептивной установкой (например, свободно плавающим вниманием) и психоаналитической теорией (например, понятиями депрессивной позиции, эдипова комплекса ит.д.) в качестве объяснительных схем. «Описание семейной ситуации пациентом, лежащим на кушетке, будет отличаться от описания этой же семейной ситуации психоаналитиком, использующим теорию эдипова комплекса» (Bion, 1965, S. 5).

Здесь следует отметить один важный момент. Небезразлично, внутри какого поля проводит «чувственное наблюдение», например, физик. Необходимо учитывать, в условиях какого согласованного или четко определенного исходного поля устанавливаются законы, которым так или иначе подчиняются наблюдаемые впоследствии события. Так, Галилей, исследуя свободное падение и скольжение тел по наклонной поверхности, установил постоянные «полевые условия», ставшие предпосылками для создания частных законов. Аналогичный принцип применим и для психоанализа: в этом случае специфическое поле репрезентируется психоаналитической ситуацией, т. е. психоаналитическими отношениями врач – пациент, в рамках которой формируется протокольная часть. Эти отношения устанавливаются при наличии трех условий – одного неспецифического и двух специфических:

A. Неспецифическое условие. Пациент ищет врача с целью лечения, т. е. намереваясь открыть ему свое страдание (будь то объективный симптом, вроде перелома ноги, или субъективное страдание, например, ощущение головокружения, сопровождаемое страхом) и попросив его о помощи в преодолении этого страдания.

Б. Специфическое условие. Врач отказывается от прямого и непосредственного воздействия на предъявляемую симптоматику (перелом ноги с сопутствующим нарушением функции, отеком тканей и т. д., или головокружение, сопровождающееся страхом). Но если в случае перелома врач не может отказаться от непосредственного вмешательства, то во втором случае (головокружение) это возможно при условии, что субъективный симптом не требует прямого врачебного вмешательства (например, физико-химической элиминации) в силу чрезвычайной тяжести.

Такой отказ от лечения предъявляемого симптома означает, что врач фокусируется на том «слое», который лежит в плоскости каузально-генетической оценки симптома. Иначе говоря, ему следует «взять под прицел» «причины» симптомов с тем, чтобы ослабить их, насколько это возможно, либо добиться полного их исчезновения посредством упразднения причины, «выбивания почвы из-под ног симптоматики». В отличие от медицины соматической, психологическая медицина интересуется не телесными «причинами» болезни (или сочетаниями условий), а причинами душевными.

B. Специфическое условие. Если мы принимаем решение пренебрегать в дальнейшем соматическими каузальными факторами, то, как только врач и пациент почувствуют себя внутри определенной сети отношений, возникают два обстоятельства, имеющие решающее значение для психоаналитического наблюдения и образования теории. Отныне все сообщения пациента определяются двумя его целевыми представлениями: а) представлениями о лечении и б) представлениями о личности врача (Freud, 1900, S. 537). Если врач поступает так, как указано в пункте «Б», то все, рассказанное пациентом во время консультации, «даже то, что кажется совершенно безобидным и произвольным, следует рассматривать как потенциально связанное с болезненным состоянием» и вследствие этого соотносить с персоной врача. Такое соотнесение всех сообщений^[5] больного с личностью врача имеет огромное значение с точки зрения понимания происхождения душевной болезни. В процессе создания своего труда «Этюды об истерии» Фрейд пришел к выводу, что душевная болезнь основывается на определенных травматических межчеловеческих отношениях, а посему ее можно упразднить, если удастся выразить ее симптомы в исходных категориях патологических отношений и обстоятельств и перенести их в отношения врач-пациент, сделав понятным их значение. Это происходит в так называемом неврозе переноса (Freud, 1905a, S. 118ff.; Freud, 1914, S. 135ff.; Freud, 1917, S. 462), при котором пациент инсценирует, или изоморфно воспроизводит, в своем обхождении с врачом констелляции межчеловеческих отношений, помогающие раскрыть происхождение его болезни. Конечно, этого не происходит без «специфичного» содействия аналитика (Loewald, 1971, S. 61ff.), например, посредством «сеттинга» или за счет стабильного поведения врача, которые пациент может использовать в своих фантазиях в переносе. Невроз переноса, называемый Фрейдом также «болезнью переноса», подразумевает, что «на место разнообразных ирреальных либидинозных объектов заступает опять-таки фантастический объект – личность врача» (Freud, 1916/17, S. 479).

Благодаря проработке невроза переноса пациент обретает опыт новых межличностных отношений, а вместе с тем – шанс для душевного преобразования и переструктурирования. Напомним, что этой цели психоаналитик достигает посредством интерпретации всех сообщений больного как выражения его болезни и одновременно – как репрезентации его отношения к врачу. Благодаря этому аналитик обретает возможность выявить «тайные» и «бессознательные» мотивы пациента и, таким образом, понять его поведение и симптоматику. Это понимание (поскольку речь идет о том, что психоанализ можно рассматривать как «семантическую теорию» [Rycroft, 1966, S. 18; ср.: Szasz, 1962]) – первоочередная и необходимая предпосылка для преодоления симптомов. К сожалению, объем книги не позволяет нам остановиться на этом моменте более детально (подробнее см.: Loch, 1965, 1966).

Все вышеизложенное приближает нас ко второй ступени создания теории, а именно, к образованию гипотез. Чтобы наглядно продемонстрировать, что под этим подразумевается и как этот процесс происходит, приведем следующий пример. Пациент, пришедший на лечение из-за эритрофобии, сообщает врачу освоей ссоре с отцом. Допустим, что врач решил сказать пациенту следующее: «Исходя из того, что вы сообщаете, у меня возникает мысль, что вы соперничаете с отцом за благосклонность матери». Такое высказывание врача является вторичным по отношению к сообщению пациента и протокольной части. Оно представляет собой дополнение, которое служит для разъяснения протокольной части и придания ей достаточной обоснованности.

Закономерно, что при этом речь идет о регрессивной редукции (Bochenski, 1954). В логике различаются три основные формы умозаключений: дедукция, индукция и абдукция. Две последние ведут к построению гипотез. Дедукция ведет от общих положений и случаев к частному результату. Индукция ведет отчастных случаев и результатов к общим положениям. Наконец, абдукция ведет от результатов и общих положений к частному случаю. «Дедукция предоставляет доказательства того, что что-то должно быть; индукция показывает, что что-то действительно происходит, и, наконец, абдукция наводит на мысль, что что-то может быть» (Pirce, цит. по: Есо, 1975, S. 265). В случае абдукции, которая причисляется к «логическим открытиям» (Heede, 1971), речь идет об отыскивании ретроспективных предпосылок, о вероятностных выводах относительно последствий, и снова переходе к предпосылкам. В зависимости от соответствующей степени свободы можно выделить различные типы абдукции. В вышеприведенном примере абдукция, или регрессивная редукция, является производной результатов (образа поведения) и состоит в выборе доступного общего положения (соперничество с отцом за благосклонность матери). Здесь речь идет об абдукции средней степени свободы, которая не обладает ни квазиавтоматическим характером, ни способностью полностью по-новому развить коммуникационный закон (см.: Есо, 1975; Apel, 1975; Heede, 1971; Hegselmann, 1978; ср.: Heinrich, 1981, S. 91ff.). Абдукция тесно связана с первичными процессами (см. ниже).

Сразу возникает вопрос: можно ли доказать, что утверждение, выведенное путем абдукции (или регрессивной редукции), раскрывает ситуацию пациента – т. е. находим ли мы также и другие факты, которые его подтверждают, ему соответствуют, являясь при этом чувственно воспринимаемыми и объективно доказуемыми (см., в частности: Meyer, 1962)? Только в том случае, если это удается, наше утверждение будет достоверным. Другими словами, утверждение, используемое в качестве объяснения некоего наблюдения (в нашем случае – соперничество пациента с отцом за благосклонность матери), должно быть подтверждено другими наблюдениями, которые могут быть определены как протокольная часть. Здесь мы следуем в направлении, обратном составлению утверждения, т. е. путем прогрессивной редукции, выводя из изначально утвержденной объясняющей гипотезы новые положения, которые ее дополняют, наполняют либо подкрепляют. Мы предполагаем, что относящееся к пациенту и прежде неизвестное объяснение «соперничество с отцом за благосклонность матери, потому что мать любима» правильно, а затем ищем для него подтверждения из других наблюдений и сообщений пациента. Соответственно, верификация осуществляется посредством прогрессивной редукции. Но вывод, построенный от следствия к причине, поддается проверке далеко не во всех случаях. т. е. верификация никогда не бывает полной и окончательной. В противоположность этому, фальсификации (отрицание следствия и, следовательно, отрицание причины), если они доказаны, всегда логически убедительны.

Мы все же попытаемся сделать следующий шаг, рассматривая соперничество пациента с отцом как выражение его любви к матери. Тем самым мы подходим к третьей ступени формирования теории: нам остается только сформулировать закон, который мы выразим следующим образом: данный имярек, в нашем случае – пациент мужского пола, в своем актуальном поведении подвержен динамике отношений, которые можно описать как любовь к матери и соперничество с отцом за любовь матери. Посредством такой формулировки мы привлекли так называемый миф об Эдипе в качестве объясняющего образа, согласно которому мальчик и юноша вступает в отношения соперничества со своим отцом из-за любви к матери.

Подробный обзор столь важного для психоанализа понятия, как эдипов комплекс, дают Р. К. Калогерас, Т. Э. Альстон и Ф. Шуппер (Calogeras, Alston, Schupper, 1972; см. также: Loch, 1984), а также Б. Саймон (Simon, 1991), который, ссылаясь на многих авторов, показывает роль родителей в «индукции» эдипова комплекса. Наряду с этим подчеркивается, что эдипов комплекс может рассматриваться и в качестве продукта фантазии ребенка, травматизированного на двух уровнях: травма быть подкинутым и травма быть усыновленным (по этому поводу см.: Harms, Strehlow, 1997), т. е. как защита от одиночества или утраты объекта. Эдипов комплекс следует понимать как закон, формулирующий общую эмоциональную структуру отношений между родителями и детьми. Или, наоборот, межчеловеческие отношения в семье изображаются посредством эдипова комплекса, причем не с пятилетнего возраста, а уже с первого года жизни (Klein, 1928) и даже от рождения (Chasseguet-Smirgel, 1984-1986, 1990). При этом в расчет принимается то, что триадические отношения между ребенком-матерью-отцом (или же реальностью, репрезентацией которой выступает отец) представляют собой изначальную данность. Большое значение имеет также тот факт, что возможны две противоположные ориентации эдипова комплекса: позитивная, гетеросексуальная (сын любит мать и соперничает с отцом, дочь любит отца и соперничает с матерью) и негативная, гомосексуальная (сын любит отца и соперничает с матерью, дочь любит мать и рассматривает отца как соперника). Какая из этих ориентаций станет доминирующей, определяется бессознательной структурой семьи. От этого зависит дальнейшая гомосексуальная или гетеросексуальная ориентация личности в целом.

Четвертая ступень образования теории. Конкретная теория возникает тогда, когда из закона мы выводим следствия, например, говорим: «На психическую жизнь пациента определенный, более или менее стойкий отпечаток наложило действие эдипова комплекса». Например, в качестве «осадка» упомянутых отношений при содействии других, не рассмотренных здесь сил, развивается Сверх-Я – руководящий орган психической жизни (см. далее). Теории создаются как объяснения к установленным законам. Так, теория гравитации была объяснением для законов падения. И, как мы еще увидим, структурирование души на отдельные инстанции (например, Сверх-Я) является инструментом объяснения «конкретного бытия» людей. Подобным образом вводятся «искусственные понятия» (гравитация, влечение, Сверх-Я и т. д.), которые называются также конструктами. Фрейд говорил об «интеллектуальных вспомогательных конструкциях» или же о «вспомогательных представлениях», но при этом он добавлял, что они требуют «изменений, исправлений и более тонких определений благодаря накопленному и проанализированному опыту» (Freud, 1900, S. 614; Freud, 1938, S. 81).

Конструкты соответствуют не чему-то чувственно воспринимаемому, а законам, которым подчиняется это чувственно воспринимаемое; они «объясняют» эти законы. Конструкты не могут быть верифицированы в прямом смысле, ибо в их подтверждение могут быть представлены только косвенные доказательства, а не чувственно доказуемые факты. Говоря о валидности конструкта, мы имеем в виду, что он объясняет обширную группу феноменов. Например, конструкт либидо, о котором мы еще будем говорить, подходит для того, чтобы объяснить целую группу психологических проявлений, в особенности в рамках клинической картины истерии, где это понятие и было валидизировано. Согласно общепризнанному эмпирическому критерию смысла^[6], понятие не обязательно должно однозначно описывать чувственно воспринимаемое. Следовательно, для того, чтобы утвердиться, понятию не обязательно полностью объяснять «наблюдаемое» – достаточно, если оно имеет прогностическую ценность (см.: Stegmuller, 1969, S. 465).

Конструкты, или гипотетические выражения, могут также представлять собой так называемые «промежуточные переменные» (Tolman, 1942), которые отвечают за связь раздражителя и наблюдаемого положения вещей. Для большей наглядности обратимся к примеру:

A. Пациент живет в определенной среде – семье, где отец обладает теми или иными характеристиками и, например, вопределенной временной точке t₁, упрекнул мать пациента. Эти «конкретные обстоятельства» можно рассматривать как независимые переменные. Мы можем также говорить об антецедентных и/или случайных краевых условиях.

Б. Пациент любит мать. Он связан с ней отношениями, обусловленными эдиповой констелляцией. Промежуточной переменной здесь выступает либидо, понимаемое как «сила» (ивместе стем как «реальная причина»), понуждающая пациента возжелать мать и возненавидеть соперника. Пользуясь профессиональным языком, можно просто сказать, что у пациента сформировался эдипов комплекс и, вместе с тем, определенная диспозиция.

B. Во временной точке t₂, следующей непосредственно за t₁, пациент затевает ссору с отцом.

Наблюдаемое, запротоколированное поведение (В) представляет собой определенное положение вещей «Explanandum»^[7]. Фактор Б является «Explanans»^[8], который логически, каузально или теоретико-вероятностно «объясняет» Explanandum (Hempel, 1970; ср.: Stegmuller, 1969, S. 449ff.; Leinfellner, 1965, S. 150ff.; Westmeyer, 1972).

Для обозначения ситуации Б в качестве понятий и гипотетических выражений могут быть использованы «слова» или «предложения» различного происхождения:

а) при нейропсихологической ориентации в качестве действующих переменных могут рассматриваться, например, определенные нейрофизиологические, структурные или физиологические связи;

б) при дескриптивно-феноменологической ориентации эти переменные извлекаются исключительно из интроспекции;

в) наконец, для исследуемой сферы опыта можно разработать специальные термины, что и происходит в рамках психоанализа.

На определенной стадии своих исследований Фрейд убедился в необходимости отказа от изначальной, преимущественно нейрофизиологической терминологии. Он выбрал новые понятия, тесно связанные с физико-механическими терминами, вследствие чего их словесная интерпретация или конкретизация часто приводили непосвященных в замешательство (например, когда Сверх-Я понималось как гомункулус).

Гораздо правильней было бы рассматривать психоаналитические термины как «ментально-гипотетические выражения», т. е. как конструкты, выражающие результаты гипотез, сформулированных при помощи интроспекции и эмпатии «нейтрально-формальным» образом, т. е. без постулирования нейрофизиологических процессов (Madson, 1961, S. 28, S. 39). Влечение, либидо, психическая энергия, Сверх-Я, Оно и т. д. являются понятиями именно такого рода.

Но не указывает ли подобная точка зрения на то, что без принятия строгой дуалистической и параллелистской позиции относительно душевно-телесных проблем теоретические построения психоанализа не соотносятся с нейрофизиологическими явлениями и не могут в достаточной мере с ними коррелировать даже «парциально»? Монистическое решение этой проблемы дало бы возможность избежать гипотезы о взаимодействии между телом и душой. Если принять монистическую точку зрения относительно проблемы тело-душа, то идея о корреляции психоаналитических понятий с неидентифицированными до сих пор нейрофизиологическими процессами согласуется как с эпифеноменологической теорией (психические проявления как эпифеномены соматических процессов), так и с теорией идентичности (психическое и физическое как способ проявления трансэмпирической идентичности). Таким образом, метапсихологические термины можно назвать «протофизиологическими» (Rubinstein, 1965, S. 41; Rubinstein, 1967, S. 21ff.). Однако добиться полной корреляции психоаналитических понятий с нейрофизиологическими процессами можно только за счет значительного расширения области нейрофизиологических понятий (Taylor, 1975, S. 118ff.) либо тотального сокращения мира психических феноменов.