– Я сейчас тебя на улицу выволоку, гада, засуну в трусы гранату и скажу потом, что на самодельном устройстве подорвался! И никто ничего не докажет, и ничего мне не будет! Говори быстро!
– Может только кто-то из наших клиентов этим занимается, мы – нет! Честно говорю! Нет, не надо!
Сирин изо всех сил, от бедра, замахивается дубинкой и самым её концом сносит Константину нос. Тот от ужаса несколько секунд не издаёт ни звука, лишь бешено таращит глаза, раскрывает рот и глотает им воздух, в то время как из съехавшего вбок носа хлещет кровь.
Техника. Помнят мышцы.
– Кос-тя, – хищно мурлычет Сирин, – у меня дочка есть. Ну да ты и сам уже знаешь. И знаешь, что она у меня учится в институте. Она молодец! А ты, вот, не молодец.
Связанный на стуле мужчина мычит, мелко дыша и сплёвывая кровь.
– Вот. Ты и сам это понимаешь. Хорошо. И ты, Костя, конечно знаешь, что она у меня болеет. С самого детства.
Костя полуобморочно кивает. Он бессвязно стонет и всхлипывает, бесконтрольно морщась от боли. Да, морщась. Хорошо.
– И болеет она из-за вас. Из-за ваших химиотрасс! Из-за вас!
Сирин начинает сопеть и шевелить ноздрями, интонация повышается.
– Из-за вас она болеет! И только благодаря мне она живая. Благодаря мне! Я её таблетками полжизни кормлю. Я ей эти таблетки покупаю. Я на эти таблетки зарабатываю. А кто этих фармацевтов кредитует? Вы!
И вы же, дорогие мои, у меня деньги берете, чтобы потом их с самолёта аэрозолем распылять. И я снова побежал к вашим фармацевтам.
Вы же мои враги, Костя, ты понимаешь? Ты понимаешь?! Понимаешь. Хорошо.
А с врагами я не церемонюсь, Костя. Я обещал своему товарищу, что буду с вами по-людски, но вы же не люди. Вы же не люди! Значит… значит можно и не по-людски, – Сирин расплывается в ухмылке. – Всё по-честному.
Константин мелко дрожит. Передняя часть его одежды вся залита ещё не свернувшейся кровью вперемешку со слюной, изо рта густо тянется буро-бордовая субстанция. За плотно закрытым окном совсем темно, и стрекочут кузнечики.
– Лучше тебе, Костя, не тянуть. Твоя подружка, Александра, там за стенкой уже и под себя ходит, – Сирин ухмыльнулся, – и гимн, стоя на коленях, поёт. Картина маслом!
Костя дёргается на стуле, таращит глаза, бормочет, что-то по-телячьи мычит, и начинает кашлять кровью.
– Я к ней заглядывал до тебя, а потом с моим товарищем оставил, – продолжает Сирин. – Вон он, в коридоре на доске почёта там висит, видел может пока шли. Вооот. Он с дамами не хуже меня умеет обращаться. Что не расскажешь ты, то мы у неё спрашивать будем. Вы же коллеги, так? Ну вот и спросим у коллеги. Или сам заговоришь, а?!
– Ладно, – слюняво булькает Константин, – ладно.
– Вот хорошо. Давай водички попей, а то подавишься.
Сирин берёт со стола прозрачный стакан с гранёным основанием, плавно преходящим в ровные круглые стенки, и аккуратно, даже нежно, поит пленника. Тот всё же поперхнулся и с минуту откашливается, часть воды вместе с кровью льётся через выбитые зубы и разбитую губу на одежду.
– Вот так. А теперь давай говори, Костя.
– Будет очень… очень большой проект, – начинает он торопливо. – Нам не рассказывали подробности. Нам вообще ничего не говорили – мы ведь обычные клерки.
Костя немного надувает щёки и сплёвывает вязкую кровь. Подошва его туфли хлюпает, отлипая от заляпанного линолеума.
– Сказали только… что сейчас увольняться нельзя… если не хотим без премий остаться. А это значит… что какой-то проект готовят наверху.
– Какой? Кто сказал?
– Я краем уха… случайно слышал… про какой-то «Зонтик» что ли. Вроде как будут какие-то… особые условия созданы.
– Какие ещё условия? – говорит Сирин нетерпеливо. – И кто это говорил?!
– Сказал начальник мой… Старков… по телефону с кем-то. Про условия не знаю. Я так и услышал – «условия». Знаю только… что мы сейчас зачем-то мобильных операторов активно кредитуем.
– Это ещё зачем? Слежка какая-то? Так они всегда всех слушали.
– Я ничего больше… кхм… не знаю, – он снова сплёвывает.
– Ну ещё бы. Ты же обычная вошь. Само собой. Вошь. А всё равно при работе. Даже для тебя у них работа нашлась.
Сирин улыбается и делает два огибающих шага, оказавшись у пленника за спиной. Да, за спиной, чтобы быть у него в слепой зоне.
– Что… что я… – Костя дёргается.
– Так вот, Конс-тан-тин, ты на работу, как и я, вернуться не должен, – он хлопает сидящего по плечу. – Но ты ведь вон какой головастик! И работа у тебя как раз головастая. Перебитые ноги в твоём кровожадном ремесле – не проблема. Это тебе не шахматы – тут думать надо!
Он плотоядно усмехается и высоко заносит резиновую дубинку. Нет, не простую резиновую – с металлическим стержнем. Да, так хорошо. Удар.
Голова Константина безвольно опускается. Изо рта тянется сверкающая и искрящаяся под белой лампой ниточка слюны.
Сирин, всё ещё улыбаясь, покрутил дубинку в руках, затем обошел безвольное тело и сбоку окинул его взглядом. Уголки его губ медленно опустились, губы сомкнулись. Теперь всё кончено.
Бледнеет и уходит под землю тёмный блестящий шкаф. Расплывается на стене суровый портрет большого и строгого начальника, обретая какую-то пёструю, похожую на герб форму. Пол деревенеет. Уходит ледяная лампа, и всё покрывается густой желтизной. Сухой вакуум комнаты уступает место водовороту звуков. Всё уплывает.
Беглов оживает и теперь, снова подвижный, уже не отражающий, а излучающий жизнь, кивает и говорит что-то в сторону на расстоянии вытянутого звука. Его возникшая напротив подруга кивает в ответ, и они иронично улыбаются. На столе между ними рябит посуда, особенно пёстрая на фоне чёрного монолита окна.
– Мишань.
Сирин вздрогнул, услышав рядом вроде бы знакомое слово. Он повернул голову – справа от него стояли два человека.
– Мишань, – продолжил Виктор, – мы тут пообщались с Андрюшей. В общем… пиво мы уже, наверно, не будем. Может, по домам?
– Да и тебе бы можно отдохнуть, – добавил Андрей.
Сирин молчал, не способный сказать что-либо, пока не распутает скомканные в узел чувства – огромная многоголовая гидра триумфа, ужаса, гнева и справедливости, как призрак уже полузабытой фантазии, ревела и шипела внутри. Он сделал над собой усилие, слегка тряхнул головой, собрался и, наконец, ответил, повторив за Андреем:
– Да и мне бы можно отдохнуть… Да… Идём домой.
Он встал и тяжело захромал к выходу, убираясь в подступивший к самым дверям мрак. Серо-голубой лёд в его глазах растаял.