Путеводитель по оркестру и его задворкам

И еще одно маленькое наблюдение

Уж не знаю, с чем это связано, но ответственность музыканта во время исполнения заметно превосходит реальную значимость происходящего. Если он поранил палец и ему просто больно играть или у него треснула губа, он все равно доиграет свою фразу, он сыграет все, что сможет, и даже больше. Возможно, даже осознавая, что, в принципе, без этого можно было бы и обойтись. Не знаю, остановит ли настоящего музыканта ядерный взрыв, но, по крайней мере, рассказы про игру музыкантов до последнего момента на тонущем «Титанике» имеют свою психологическую основу именно здесь.

Ухо Бюлова было острым, вердикт безоговорочным. Когда английский композитор сыграл ему нечто заурядное, Бюлов выбежал на улицу, и там его вырвало.

Н. Лебрехт. Маэстро Миф

Было бы большим упущением с моей стороны, если бы я не упомянул явление, по своему воздействию на ослабленную неврастенией творческую душу музыканта равноценное контрольному выстрелу в печень. Это любительское музицирование на пиянине. Дети не в счет, их как раз жалко. Этой формой садизма массового поражения грешат, как правило, девицы из приличных семей в промежутке между наступлением пубертата и замужеством, а также романтические дамы бальзаковского и постбальзаковского возраста. Само по себе музицирование вполне добродетельно и похвально. Критична здесь экстравертивная направленность мероприятия: без случайно попавших в зону поражения жертв мероприятие лишено смысла.

Маленькое и очень лирическое отступление

Юная дева, приманивающая самцов своего вида с помощью вокала под собственный аккомпанемент на лютне, цитре, фортепиано…

Эта классическая сцена достаточно ярко описана в литературе и прочем искусстве, видимо, вследствие распространенности этого типа брачных игр и высокой их результативности.

Итак, отель в Рурмонде, Голландия. Огромный холл на первом этаже с роялем и пальмами. За пальмами сидит пожилая супружеская пара и ловит жениха для дочери на живца. Живец в образе голландской девушки мясо-молочной породы сидит тут же в центре зала за роялем и романтично голосит, аккомпанируя себе. Мама умиляется. Все по школе. Откуда они, бедные, могли знать, что в отеле одни музыканты?! Вот никогда не угадаешь…

События, подобные этому, ставят под сомнение справедливость и незыблемость базового конституционного принципа «В музыканта не стрелять».

Отдельный узкопрофессиональный кошмар – это услышать внутри себя или из какого-нибудь радио знакомое произведение. Ты его тысячу раз играл, помнишь о нем все – технические проблемы, особенности, вплоть до расположения нотного текста на странице, пальчики шевелятся сами, даже помнишь, в каком месте обычно киксует труба, но что это такое – хоть убейте. И не можешь успокоиться, пока кто-нибудь не подскажет, что это за произведение. Независимо от того, «Танец маленьких лебедей» Чайковского это или «История солдата» Стравинского.

И в самом конце немного хорошего.

Иногда, не так часто, как хотелось бы, музыкант чувствует себя если не Богом, то по крайней мере небожителем. Такое бывает в тех редких случаях, когда здорово сыграл что-то значимое – или соло, или прошел очень удачный концерт…

Это ощущение продолжается очень недолго, и музыкант возвращается к своему естественному состоянию несчастного неврастеника.

Ужасы и кошмары

Только что вернулся из театра полный омерзения. Постановщик оперетты унизил меня как собаку за несколько минут опоздания на репетицию…

Из письма Антона Веберна Альбану Бергу

Для начала классический набор ночных профессиональных кошмаров. Он невелик.

Сюжет первый. Концерт. Сначала отваливается один какой-нибудь клапан. Пока я удивляюсь, отваливается другой. А дальше по нарастающей. В результате в руках остается только деревянная часть гобоя, которая плавно из черной превращается в коричневую труху, медленно осыпающуюся на пол. Просыпаюсь.

Сюжет второй. Опаздываю на концерт. Начало сюжета – я уже за кулисами. Скоро соло. Надо успеть. Ползу под ногами музыкантов, стараясь ничего по дороге не уронить. Как правило, просыпаюсь раньше, чем успеваю доползти.

Любой психоаналитик за небольшие деньги вам скажет, что все эти сновидения основываются на наборе фобий, имеющих корни в реальной действительности.

Сюжет первый является некоторым художественным преувеличением того неоспоримого факта, что этот чертов инструмент в принципе не приспособлен для выполнения тех задач, для которых его используют. В этот сюжет укладываются все технологические обломы. Когда у тебя просто так разваливается трость. Когда у тебя на концерте лопается пружинка, и ты успеваешь незадолго до сольной катастрофы заклинить болтающийся клапан половинкой бельевой прищепки, которую выдали, чтобы ноты не улетали. Когда ты дуешь под клапан, чтобы удалить оттуда хлюпающую воду, а улетает отклеившаяся подушка. Когда подушка, наоборот, приклеивается к гобою, и клапан не открывается, а оттопырить его нечем, потому что руки и рот заняты. Когда у тебя вывинчивается винтик – и когда этот винтик, наоборот, перетягивается, и клапана перестают двигаться. Когда у тебя незаметно смещается одно колено гобоя относительно другого, и между ними перестает работать передача, а часть клапанов не открывается. Когда гобой просто разрегулировался или, не дай господь, лопнул. Когда, в конце концов, в особо ответственных случаях приходится держать на концерте второй рожок, потому что неизвестно, что и в какой момент может выкинуть первый.

Сюжет второй имеет меньше оснований для своего существования. Тем не менее является общим для подавляющего большинства оркестровых музыкантов.

В жизни он однажды реализовался у меня абсолютно идентично сновидению, но почти с комическим оттенком.

Была репетиция в Concertgebow в Амстердаме, в которой я был занят очень даже не сразу. Я уже не помню, в чем было дело, но мне позарез куда-то надо было съездить. И я попросил маэстро (это был Артур Арнольд), чтобы он меня отпустил под честное слово, что к своему рожковому соло я вернусь. А дальше было абсолютно как во сне. Я опаздывал. Из-за кулис вывалился тактов за двадцать до вступления. И вот так же, как во сне, проползал к своему месту. Хорошо, успел SMS коллегам послать – они все подготовили. И инструмент собрали, и трость размочили. Вступить успел. Маэстро мне подмигнул и показал большой палец.

Сюжеты из жизни драматургически гораздо интереснее и разнообразнее и дадут фору любому сновидению.

Сюжет первый. Ты пришел не туда. Это когда на автомате ты являешься в БЗК (Большой зал консерватории) вместо филармонии и выясняешь это, когда приходишь в сознание, уже выйдя из метро. Хорошо, если есть запас времени.

Вариация сюжета. Когда ты приходишь вовремя и куда надо, но почему-то не видишь на подходе толпы коллег, на которых чисто статистически должен напороться. Сердце автоматически сжимается в ужасе. На всякий случай.

Сюжет второй. Ты перепутал расписание и вообще никуда не пошел. И звонит тебе инспектор и спрашивает: «Ты где?» Самая блистательная история на эту тему была в начале моей творческой деятельности. На вопрос инспектора я честно ответил, что дома. Впрочем, это было очевидно, поскольку мобильников тогда не было. «Вообще-то у тебя „Эсмеральда“». Через сорок минут, взмыленный, я был в театре. Там ровным счетом ничего не происходило. Публика прогуливалась по фойе, оркестранты сидели в буфете и в курилке. Я в ужасе: «Что происходит?» «Не начинаем, тебя ждем», – отвечают. Гады. Просто мне невероятно повезло. На сцене при подъеме застряла линейка софитов. Спектакль начали еще минут через сорок.

Сюжет третий. Накладки. Бич духовиков (в основном). Потому что у них есть возможность некоторого творческого маневра между коллективами, но иногда поле маневра превращается в прокладку между Сциллой и Харибдой.

За день до концерта с Кристианом Бадеа, замечательным дирижером, лауреатом премии «Грэмми» и всего остального, в театре всплывает репетиция «Снегурочки», аккурат совпадающая с генеральной репетицией в БЗК.

И я приезжаю в консерваторию к началу репетиции, к 10 часам утра, несу уважаемому маэстро какую-то непотребную пургу о том, что у меня сломался рожок и мне надо к мастеру. Стыдно безумно! Потом к одиннадцати успеваю в театр, репетирую знакомую до остекленения «Снегурочку», всячески желая, чтобы она не только разморозилась и растаяла, но и хорошенько прокипела. Вечером перед концертом прихожу в БЗК. Инспектор говорит мне, что дирижер просил меня к нему зайти. Я ему отвечаю: «Да ладно, не морочь голову, и так тошно». – «Нет, правда просил». Иду. Маэстро заботливо спрашивает, как инструмент. Я готов сквозь землю провалиться. Лепечу какой-то позитив с уверенным видом. Дальше он мне на пальцах объясняет, как бы он хотел услышать рожковое соло. Очень подробно и очень по делу. После этого остается только одно – играть либо гениально, либо очень гениально. Получилось что-то среднее. Вот мне это надо?

Во избежание некоторого недопонимания хочу обозначить, что каждый отдельный случай успешного исполнения воспринимается как чудо и результат необычайного стечения обстоятельств. Понимая это, коллеги всегда тихонечко аплодируют тому, кто только что выложился по полной. Но как только появляется ощущение, что ты наконец научился играть, в библейской терминологии называемое гордыней, расплата следует незамедлительно и выражается в виде жестокого сольного облома. Поэтому, как только я чувствую приближение намеков на самодовольство, я играю что-нибудь из Моцарта. Без свидетелей. Совсем немного. Результат надежный, как от хождения по граблям.

Дальше идет просто набор более легких фобий и кошмаров

Посреди концерта в Колонном зале Дома союзов обнаруживаю, что нет нот арии Германа «Прости, небесное созданье». Играл тысячу раз. Помню, что там четыре ноты соло рожка. Помню, в каком месте, помню, что вторая из них, как правило, норовит не взяться. Какие ноты, хоть убей, не помню. Опыт, слава богу, уже был, решил, что подожду, а там само сыграется. Сыгралось.

Опаздываю (по предварительной договоренности) на репетицию конкурса теноров. На малой сцене Большого театра. Это когда его реставрировали. Внутри первый раз. Топологии не знаю. Знаю только, что все концертные заведения в мире проектировали больные на всю голову Мебиусы. Репетиция уже идет. Бегу на звук оркестра.

Слушайте, у них такое шикарное качество внутренней трансляции! Так и бегал от динамика к динамику, как призрак оперы. Пока меня, уже пускающего пену изо рта, не довели за ручку до сцены.

Состояние перед концертом

Это относится, главным образом, к симфоническим программам. Перед выходом на сцену появляется ощущение безысходной тоски, но вербализуемое не по-арамейски, как это принято, а в доступных выражениях. Обычно это сводится к формуле: «Господи, ну зачем я в это ввязался. Ведь сам напросился, Господи! Пронеси мимо стакан сей!»

Когда-то – я специально замерял – пульс сразу после соло был примерно сто пятьдесят. Со временем я понял, что если с этим ничего не делать, так не то что дом построить или дерево посадить – бездетным остаться можно.

Много лет спустя я пошел на курсы контраварийной подготовки. И там были упражнения на тренажере, при которых пульс должен был достигать ста пятидесяти. А у меня сто двадцать – сто тридцать. Тренер упрекает меня, что я сачкую. Я ему отвечаю, что не будет у меня ста пятидесяти. Тренированный я. Работа у меня такая.

Новая напасть. Мобильник

Простой здравый смысл и статистика подскажут, что если каждый день сто человек собираются вместе, то рано или поздно кто-то из них забудет отключить звук в мобильнике. Если это репетиция и дирижер не состоит на учете в психдиспансере, то ничего страшного. Неловко, конечно. Бывают, конечно, непросчитываемые случаи вроде того, когда дочка оркестрантки забыла мобильник в сумочке мамы. Свой-то мама перед репетицией выключила…

Кое-что о зачетах и экзаменах

Слава богу, никогда не снятся.

Совершенно ужасно, когда капля пота медленно стекает со лба. Она доходит до переносицы, и начинают сползать очки. Потом она медленно ползет вниз, и я жду, что произойдет раньше – пауза, в которую можно будет промокнуть лицо, или капля доползет до губ. Тогда губы и трость начнут неуправляемо скользить.

Доползла…

Game over.

Игра наизусть

Весна. Играю концерт Моцарта. Смотрю в окошко. Там, за окном, на подоконнике сидит голубь. Воркует и вертит башкой. Пока я на него умиротворенно смотрел…

Буквально две ноты – и ты вместо репризы снова играешь экспозицию. Призовая игра. А силы-то на исходе. Прав был профессор: «Пока не отзвучала последняя нота, считай, что произведение только начинается». Как никогда прав. Все эта сволочь за окном виновата, символ мира, который так легко и быстро превращает зерна в плевелы, а уже их оставляет на памятниках и шляпах.

Фиаско

Зачет в институте. Под дверью стоит трубач. Трясется страшно. Он следующий. Прислушивается, что там происходит. Предыдущий студент завершает программу. Трубач для храбрости заглатывает боевые сто грамм. Входит.

Комиссия объявляет двадцатиминутный перерыв.

Аутотренинг

Другой зачет. Трясусь я. В классе профессора. Он на зачете. Вспоминаю книгу В. Леви «Искусство быть собой» (она была тогда в моде). Сажусь в профессорское кресло. Вытянул ноги. «Мои руки теплеют, веки тяжелеют…»

Через полчаса меня разбудили. Очень вовремя.

Самая жестокая фобия

Больше всего на свете музыкант боится потерять инструмент. Это на уровне прошивки. Или примитивного маньячества. Любой музыкант в дороге постоянно вздрагивает и проверяет, при нем ли футляр. Когда я еду на работу на машине, я всегда блокирую замки. Если же надо выйти к гаишнику или на бензоколонке, инструмент беру с собой. Оставить инструмент в машине – исключено. Дать инструмент подержать, пока ты завяжешь ботинки, можно только проверенному человеку, и то ненадолго. Если музыкант выпил и едет домой, то он едет стоя даже в пустом вагоне, чтобы не уснуть, предварительно намотав ремень футляра на руку. Если зашел в фастфуд перекусить, то инструмент находится между ногами или зажат тобой же между креслом и стеной. Запереть в ячейке камеры хранения в магазине самообслуживания – не рассматривается в принципе.

Требуются безумные усилия, чтобы уговорить себя оставить инструмент в студии на ночь, прекрасно зная, что она запирается и вообще находится на серьезно охраняемой территории. И даже это не всегда удается.

Бывают, конечно, несчастные случаи, когда инструменты теряются или их воруют, но это только укрепляет патологические мании остальных.

Один раз мне встретился абсолютно атипичный случай, связанный с тяжелой генетической наследственностью: девушка была природной блондинкой. Она оставила скрипку в курительной комнате на вокзале в Вене и пошла осматривать город. Ничего страшного не произошло, но, только потому, что Вена не Москва, и, кроме того, там все время курили наши.

И один довольно яркий случай произошел перед концертом в БЗК. Там между настройкой и концертом со сцены пропал бас-кларнет. Была вызвана милиция. Ко второму отделению, то есть еще до вступления бас-кларнета, он был найден. В ближайшем от консерватории психоневрологическом кабинете. К врачу пришел уже хорошо ему знакомый псих с бас-кларнетом и сообщил, что это именно то, о чем он всю жизнь мечтал. Псих-меломан и раньше приходил с разными музыкальными инструментами и счастливой улыбкой. Врач, как обычно, позвонил в милицию.

Вы продолжаете пребывать в иллюзии, что музыканты – психически здоровые люди?

В разговоре с коллегой поделился планом рассказать об ужасах и кошмарах. Он тут же задал вопрос: «А про фармакологию будет? Обзиданчик всякий…»

Но я же обещал написать про ужас, а не про ужас-ужас-ужас…

Публика и оркестр

Поход на концерт – всегда событие. Такое дело с кондачка не делается – анонс, покупка билетов, ожидание дня концерта. Наверно, как-то так… Нет, я лучше буду писать о том, что знаю.

Итак, публика входит в просторный светлый концертный зал и заранее предвкушает и благоговеет: дирижер, солист и оркестранты из зала представляются небожителями, которые вскоре после третьего звонка начнут свои божественные откровения. Да, конечно, стоит надеть фрак с лакированными туфлями, и любой алкаш с тарелками будет выглядеть настоящим артистом. По крайней мере издали.

Вообще-то публика нам не больно и нужна. Играем мы не для публики, а для себя. И судим себя беспощаднее и точнее. И на генеральной репетиции часто играем лучше, чем на концерте. Без всякой публики, между прочим.

Вообще-то без публики мы никому не нужны. Всю жизнь репетировать и ни разу не сыграть концерт? Ну я не знаю… Это все равно, что быть ракетчиком, всю жизнь тренироваться и ни разу не жахнуть. Нет, публика все-таки нужна. Она стимулирует, она заинтриговывает самим фактом своего существования – как она отреагирует сегодня на концерт или спектакль. Потому что мы, может, эту программу уже играем сотый раз, а для публики-то наше выступление почти всегда премьера. Если, конечно, кто-то из вчерашних не пришел снова. И, поделившись друг с другом мыслями о том, что публика нас не больно-то и волнует, кто-нибудь обязательно приоткрывает дверь, ведущую на сцену, или отодвигает чуть-чуть занавес, и в образовавшуюся щелочку пытается выглянуть в зал. А сзади кто-нибудь шепотом обязательно спросит: «Ну как там?»

Mucha merde

Мне об этом рассказывал знакомый бас-гитарист. Он работал в группе с испанскими музыкантами, приехавшими в Россию. И точно так же выглядывал из-за кулис в зал. Испанец выглянул в щелочку в зал и прокомментировал: «Mucha merde». «За что ты их так? Все-таки это наш зритель», – поинтересовался басист, в этих пределах знакомый с испанским и понявший, что фраза означает: «Много дерьма». Испанский музыкант сначала недоуменно обернулся, а потом засмеялся и объяснил. Это старинная испанская идиома, существующая чуть ли не со Средних веков. В те времена зрители на представление приезжали на лошадях. Или в каретах. И чем больше зрителей, тем больше лошадей, а чем больше лошадей… В общем, вы поняли смысл старинного испанского выражения.

Публика бывает самая разная…

…но объединяет ее одно: она пришла на праздник (независимо от того, кто и как это понимает), и, даже если мы точно знаем, что сегодня это не так, мы должны оставить ей эту иллюзию. За каким бы нечеловечески высоким искусством эти люди ни пришли, концерт – это в любом случае шоу. Совершенно необязательно, чтобы органист карабкался по органным трубам, пианист катался на рояле, а дирижер вышел в наручниках в сопровождении судебных приставов. Но уже само ожидание выхода оркестра, солиста, маэстро есть элемент шоу. Публику всегда приводят в восторг мелкие фенечки, в кино и цирке называемые гэгами, вроде лопнувшей струны у скрипача – и все сразу вспоминают знаменитую байку про Паганини. Считай, уже внесли некоторое разнообразие в концерт Мендельсона. Или глубокомысленное протирание очков пианистом во время длинного оркестрового вступления к медленной части концерта Бетховена – заняться все равно нечем, а процесс вполне зрелищный. А любимый аттракцион Николая Арнольдовича Петрова, когда перед началом игры он, вместо того чтобы подвинуться к роялю вместе с табуретом, мощным движением тянул к себе рояль, к восторгу оркестра и публики.

А в оркестре – мелькающие руки дирижера и литавриста, синхронно двигающиеся смычки струнных и асинхронно – кулисы тромбонов, сучащая ножками и перебирающая ручками арфистка и исполнитель партии тарелок, который загодя готовится к своему триумфальному удару. Ей-богу, есть на что посмотреть. И конечно, в первую очередь, на артистические и вдохновенные лица музыкантов. Владимир Петрович Зива, с которым посчастливилось много работать, часто перед концертом обращался к замордованным халтурами и работами музыкантам с просьбой изобразить на изможденных лицах удовольствие от процесса музицирования. И они честно пытались. Совершенно недостижимая вершина в этой области – выражение лиц в балете или в цирке. Счастливая улыбка балерины, изображающей ротор, или циркача, который держит на лбу шест с еще пятью улыбающимися рожами, безусловно, отражает их общее удовольствие от происходящего. Я уже не говорю про дрессировщика. Вынуть голову из пасти льва и не улыбнуться при этом – проявление элементарной невежливости по отношению ко льву. Как минимум.

Если говорить непосредственно об оркестре, то с разной степенью искренности это лучше всего получается у музыкантов камерного оркестра Спивакова и северокорейских оркестрантов, которые, судя по вдохновенному выражению лиц и синхронному раскачиванию всем телом, погружены в музыку более чем во что бы то ни было.

От солиста изображать улыбку, слава богу, не требуется. У него должно быть выражение глубокой сосредоточенности и вдохновения. Как правило, оно получается само собой.

У оркестрантов сложнее. Когда соло, то вообще ни до чего: нервы в кулак, глазки в кучку таким образом, чтобы видеть ноты, но не видеть дирижера. Потому что и так страшно. Когда не соло, внимание рассеивается, и тут надо следить за лицом. Если ты на сцене, а не в яме, разумеется. Я уже не говорю о том, что делается во время игры с физиономией у духовиков: рожа краснеет, глаза выпучиваются, щеки надуваются, а уши становятся перпендикулярно голове. А у валторнистов в придачу начинают вверх-вниз ходить брови. Публике лучше всего, наверно, все-таки смотреть на дирижера – и красиво, и лица не видно.

Но контролировать себя по возможности надо.

В качестве иллюстрации приведу пример из жизни моего коллеги, которого знаю уже лет двадцать.

В 90-е годы Леша работал в Баховском центре. Это был один из множества оркестров, финансируемых различными зарубежными фондами и организациями, спасибо им за все. Время от времени оркестр давал концерты в прямом эфире на радио «Орфей». Гобой, как я уже излагал, – дурацкий инструмент и, по моему представлению, издавать членораздельные звуки вообще не должен. Для него это еще более противоестественно, чем для прочих духовых инструментов. По крайней мере, когда он играет, я это воспринимаю как чудо, а когда что-то не так, то это, безусловно, его более естественное состояние. Короче, у Леши во время исполнения очередного произведения И. С. Баха в прямом эфире для культурных людей не взялась нота. Короткую паузу, которая из-за этого возникла, он использовал по максимуму, чтобы высказать все, что он думает по этому поводу в адрес гобоя, трости и лично Баха.

Новую работу он нашел достаточно быстро.

Единственный человек в оркестре, который может за выражением лица не следить, – это дирижер. И он этим активно пользуется. По-моему, если перед дирижерским пультом установить камеру, а изображение вывести на большие мониторы для публики, это будет не менее увлекательное и динамичное зрелище, чем фильм «Маска» с Джимом Керри.

А некоторые из них, пользуясь шумом, издаваемым оркестром, еще и ругаются. До сих пор с изумлением и даже некоторым восхищением вспоминаю одного отечественного маэстро, который на концерте во время исполнения «Сечи при Керженце» Римского-Корсакова матерился во всю глотку в течение шестнадцати тактов и НИ РАЗУ не повторился. Справедливости ради надо заметить, что у него были для этого некоторые основания.

К сожалению, существуют залы, и их становится все больше, в которых публика сидит в том числе и позади оркестра. И дирижеру тоже приходится улыбаться, хотя и зверской улыбкой.

Да, совсем забыл. Если в нормальных условиях, пользуясь слепотой и удаленностью публики, еще как-то можно погрузиться в размышления, то с появлением телевизионщиков все заметно усложняется. Потому что предугадать, какая камера тебя в данный момент снимает и какая из них откуда прилетит, практически невозможно. И ты вынужден высидеть на сцене целую симфонию, так и не поковыряв пальцем в носу. То есть отказывая себе в самом необходимом.

И заодно, раз уж мы тут про симфонию, – по поводу аплодисментов. Между частями. Некоторая логика здесь есть. Ну дослушай ты до конца тихо – не ломай концепцию. Но это принцип не абсолютный, а чисто конвенциональный. Вот сейчас так принято – не хлопать между частями, а во время исполнения медленной части, как наиболее тихой, также и не хрустеть чипсами. (Хотя мобильники в зале оживают именно в этих местах.)

А вот, например, Моцарт был в восторге, когда публика реагировала на наиболее яркие места немедленными аплодисментами. «В середине начального Allegro есть такой пассаж, который должен нравиться. Увлеченные слушатели наградили его аплодисментами. Я чувствовал, что он произведет эффект, и в конце первой части повторил его da capo». (Из письма отцу по поводу премьеры Парижской симфонии.)

Из этого письма для меня интересны два следствия. Во-первых, то, что современники Моцарта слушали его музыку не с таким принятым нынче выражением лица, как будто всю морду ботоксом обкололи. А во-вторых, мне стало понятно, почему в симфониях всегда повторяют экспозицию. Для меня всю жизнь это было загадкой – вроде как всё, уже все всё поняли, чай, не Баден-Баден. Ан нет! Вот первый восторг и экстаз от нового шедевра поутих, а теперь послушаем еще разок повнимательнее.