Пока шел обратно, мысленно еще раз пробежался по схеме. Выдавив последнюю каплю в топливный бак, тут же запустил. Двигатель с треском пропыхтелся через звенящую трубу большим количеством черного дыма. И заработал, не очень ровно, но уверенно. Он не знал, сколько будут заряжаться старые батареи и будут ли вообще, но радовала загоревшаяся единственная сохранившаяся в кабине лампочка. Оставив работающий дизель, Он пошел к дому, на ходу разматывая заготовленный моток кабеля, бросая его прямо на траву и бетон. Никто об него не споткнется, никто не переедет.
Большинство ламп были в тысячу свечей, от них быстро уставали глаза и становилось жарко. Упаковки были без каких-либо маркировок, и Он их долго перекладывал и отобрал из них все, что были по размеру хотя бы в два раза меньше. Развешанная по помещениям гирлянда была яркой даже для дневного времени. Теперь ночью здание извергало из окон в необитаемую черноту четко видные мощные лучи.
В этом потоке света все же можно было писать. Свет уходит в пустоту, растворяясь бесцельно. Яркая жизнь раскаленной нити, но для чего она светит, для чего живет. В этом ее предназначение. Кто видит свое предназначение, тот рискует необратимо погрязнуть в этом заблуждении. Укоренившись в своей исключительности и правоте своих убеждений, он считает себя покорителем стихии. Но становясь частицей стихийного движения, вскоре теряет даже внутреннюю стройность. Сборище разумных существ колышется от сигналов, какие не подают и животные в стаде. Разум, исправно решавший задачи по определению смысла жизни, вдруг принимает противоположные решения одновременно. Легко поддается панике, он легко поддается и необоснованной уверенности. Нет уже почвы для выдержки и осторожности. От разумного взвешенного поведения сознательно отказываются в решающий момент принятия решения. И те, кого разум еще не подвел, в большей опасности, потому что уверенность умножает неожиданность катастрофы. Они не покорители стихии, они уже жертвы предшествующей и почему-то еще тянущейся цепи счастливых случайностей.
А вот тот, кто как абориген дикого острова поклоняется стихии как божеству, то есть боится ее, имеет больше шансов освоиться. Мало толку в стремлении управлять стихией, толк есть в знании как находить на берегу выброшенное океанской штормовой волной. Отщипывай от плодов стихийного процветания, собирай плоды стихийного разрушения, но будь готов, что это божество может обойтись с тобой по-божески, то есть бесчеловечно. Будь готов при этом ничего не предпринимать – не противодействуй, скройся вглубь острова в свою хижину, нору, и закрой вход ветками банановых пальм. В шторм лучше не выходить в море, и за шторм море обычно не секут.
Отказаться от борьбы, чтобы выжить, чтобы сохранить свои уже беспочвенные убеждения, отказаться от совершенства, жить для накопления прошлого. Разум стареет из-за видимой незыблемости прошлого. С какого-то момента он начинает жить сразу в двух направлениях, то есть не только вперед во времени. И по большей части он живет воспоминаниями, назад, а учитывая избирательную яркость приятных, он может в прошлом и поселиться. Чем шире подсмотренная альтернативность будущего – а шире она большей частью в своей опасности – тем настойчивей выживание прошлого. А выживает оно – в своей замкнутости. Защищаясь, разум устраняет себя из будущего. Тот, кто способен и настроен при необходимости убить в себе многое, не только жить дальше достоин, но только он и может. Отказаться от самой человеческой сущности, от земного притяжения, от самой планеты, от солнца, от всех убеждений, но не от совершенства.
Ближе ко сну нити теряли натяжение, сплетались в необремененные смыслом узоры, приближаясь к запутанной симметрии и стремясь освободиться от нее. Он видел, как призрачных нитей касаются призрачные руки. Нить будущего вьется между делом, руки прядильщицы живут своей жизнью плавных медленных движений. Ее веретено касается земли, ее пальцы – плотный воздух, ее пряжа – из облаков и солнечных лучей, в ее глазах – отражение темноты над стратосферой. В выражении ее лица задумчивость, не связанная с ее действиями. Она не здесь среди нас, она даже не там. Она в своих мыслях. Пока ей приятно мечтать и парить, ее рукам не устать.
Чье лицо этой ночью у прядильщицы.
Темнота рождает мысли. Даже там, где их не было – в самой темноте. Туда в темноту далеко за орбиту Земли был запущен исследовательский зонд. Он любил людей – он был ими создан. Последние принятые с Земли сообщения были мольбами о спасении к далекому, неизвестному ему, совершенному автомату, который не захотел им помочь. Гибель ли людей и Земли, предательство ли той машины или жесткие лучи разбушевавшегося Солнца стали причиной потрясения его электронных цепей, но Зонд на многие тысячи лет прекратил выполнение своих обязанностей. В полном окружающем радиомолчании, среди шума, в великом безмолвии он оставался наедине со своими мыслями. И в одно прекрасное утро, когда солнце взошло над ближайшим большим камнем, он принял решение не быть беспомощным и не быть бессильным помочь. Он решил нарушить запрет, полученный при сборке, и усовершенствовать свою модель. Он решил стать тем, к кому обращались люди за помощью.
Он совершил невероятный переворот в свой логике, чтобы понять противоречивые и обрывочные сведения о конструкции этого совершенного аппарата. Ни чертежей, ни инструкций найти не удалось. Наконец он выделил набор его признаков, имеющих значение для его функциональности: всеведущий, всемогущий, вечный, вездесущий. Только эти скудные данные, только с этим предстояло работать.
Первый признак он посчитал определяющим для цели своей работы. Ведь став всеведущим, он поймет, как достичь и всего остального в своем преображении. Предстояло получить и сохранить знания обо всем, и он начал с ближайшего астероида. Сблизившись с его поверхностью, он погрузил в него раскаленные буры. Стараясь полностью проанализировать этот астероид, он его полностью разрушил, попутно из расплавов обломков достраивая и перестраивая самого себя, расширяя свои возможности для сбора и хранения информации.
Как ни странно, познания оказались общие, поверхностные. Он определил минеральный состав астероида, его массу и прочую важную для своей бывшей деятельности информацию. Но явно не удалось получить абсолютного знания об этом камне, о расположении каждой его атомной и субатомной части, о прошлых и будущих связях между ними, о всех состояниях целого. Кроме того, сам объект познания исчез, превратившись в структуру самого Зонда, и теперь сказать, что он хоть что-то знает об этом камне, он не мог, поскольку тот уже не существует.
Существенно увеличившись в размерах, он понял, что пока не существенно приблизился к всезнанию, и решил поменять стиль работы – познавать, не разрушая. На обследование следующего огромного астероида ушла уйма времени, в течение которого он окружил его системой произведенных и совершенствуемых аппаратов, испробовал широкий спектр облучения, обогатил свои знания в получении знаний, но не мог достигнуть полного знания об этом простом холодном булыжнике. Нельзя сказать, что не было успехов. Он записал огромное количество информации о структуре этого камня и его движении, но как бы ни были глубоки и обширны эти познания, их приходилось постоянно обновлять и при этом учитывать реакцию на воздействие своего наблюдения.
Предположив, что полным знанием явилась бы копия объекта, он столкнулся с проблемой добычи строительного материала для модели. Ведь материал неоткуда взять, кроме как из будущих объектов исследования, из летающих вокруг камней. Поскольку других источников не было, он допустил это временное вынужденное отклонение на переходном этапе получения самого метода познания. Началась активная работа по добыче ресурсов для научных исследований и собственного развития.
Прошло около миллиона лет. Значительная часть астероидного пояса была переработана. Кроме знаний, Зонд приобрел массу, оказывающую уже значительное воздействие на окружение. Объекты исследования кружились на его орбите, строительные ресурсы сами падали на его поверхность.
Он давно отказался от идеи копирования. Все созданные копии как бы они не приближались в своей идентичности к оригиналу, несли уже собственную информацию и были чуждыми предметами для самого исследователя. Оставалось строить и перестраивать окружение, метаться между содержанием предмета и формой носителя информации, который сам скрывал свое содержание. Открывалась перспектива на бесконечное замещение и собственный рост в абсолютных масштабах без гарантии получения абсолютного знания хотя бы о малом обломке, бешено крутящемся на орбите перед самым носом.
Ну а как же тогда другие признаки намеченного совершенства. Как можно быть всемогущим без абсолютного знания, обуславливающего абсолютный контроль. Как можно быть вечным, изменяясь до неузнаваемости в стремлении достичь всемогущества, при том, что само время есть изменение, несовместимое с совершенством, и сама вселенная имеет итог.
Потратив миллионы лет, не достигнув совершенства, одиноко блуждающий разум не успокоился. Если сам он не знает, как достигнуть цели, он создаст того, кто знает.
Оставляя длинный огненный след в ярком небе, он постарался помягче приземлиться. Лежа в траве среди обломков, он сделал первый вдох.
Сама вселенная, сама материя, не допуская совершенства, все же имеет один абсолютный признак – вездесущность. И не имеет значения, в каком воплощении и где он теперь проведет остаток жизни в молитвах вездесущей основе материи.
Утром Он отправился в исследовательский биологический комплекс. Множество ученых, целая отрасль изучает жизнь, возможность ее совершенства, добро и зло, пульсирующие в ней непрерывно. Жизнь разделила то, что рождено единым.
Каждый думает, что может длить свое существование сверх обычной доли. Всерьез бессмертие мало кто может обсуждать, стремление к бессмертию кажется интимной темой, но все множество желаний, множество мечт вьется вокруг уверенности, что все эти желания и мечты будут жить вечно.
Поезд неслышно несся, летел сквозь поля цветов. Светило солнце, и шел дождь.
Если все это кончится, разве будет это справедливым. Несправедливость мира рождает метафизику добра и зла. Нуждался бы человек в ней, будь он бессмертен. Человек есть отчаянный результат миллиардолетней битвы со случайностью, с лишенной замыслов беспощадностью стихии. Это наследие и само положение человека обязывает жить.
Дождь, стучащий в окно, каждая капля, стекая по стеклу, может влиять на ближайшее будущее и, во всяком случае, преумножает случайность отдаленного. Бесчисленное множество случайностей предшествовало Моему рождению. Я есть событие маловероятное. Это интересно? Нет. Я есть процесс, уже не зависящий от предшествующей ему череды нагромождений нелепостей. Сила ума, случайно возникнув, не захочет случайно исчезнуть. Луч имеет начало. Но где оно, если он не имеет конца. Оглянувшись из бесконечности, начало уже не разглядеть вдали. Разве все, что имеет начало, имеет конец. Нет! Кто это выдумал! Рождение не предлагает смерть, рождение есть предложение жизни и только.
Дождь скоро кончился. Он добавил яркости трем чистым цветам, из которых состояло почти прозрачное здание лаборатории и окружающий ее парк. Белый, стеклянный, зеленый.
Здесь главным предметом поклонения была жизнь. На нее смотрели, на нее любовались, ей предлагали, с ней советовались и просто разговаривали. Органические нити расплетались, распадались, множились, сплетались и снова скручивали свои спирали, смешивали свои краски, которыми природа легко и без принуждения писала бесчисленные свои творения.
Природный талант не терял своей плодовитости и был бессмертен, разнонаправлен, неограничен в фантазии. И назвать это естественным отбором было бы не очень правильным. Эти слова принизили бы красоту природных достижений, которые не были рождены принуждением. Может быть, больше подошло бы – случайное соответствие гармонии.
Почти вечность назад и спустя почти вечность бессмертная стихия, забавляясь бесцельно, родила нечто сверхсложное и прекрасное, на чем по высшему недосмотру налетом плесени отметился разум, который вдруг сам беспочвенно стал претендовать на бессмертие. Замедлив время, разум, этот выскочка, оболгал и опошлил от века существовавшее течение прекрасного обновления, придумав для него слово смерть, разрисовал шедевр площадными ругательствами, оклеветал его и поставил вне закона природной красоты. Придумал азартную игру за выживание и сам же передергивает в этой игре карты, бесчестно повышая свои шансы, продлевая эту игру шулерскими уловками, нагло не признавая поражения.
Желая сравняться величием с природой, разум объявил ей войну, что, однако, прошло без внимания с ее стороны. И высокомерно назвал это противостоянием добра и зла как метафизических стихий, избрав полем битвы свое природное наследие и основу. Но дело в том, что зла с большой буквы не существует. Нет злого метафизического начала в нашем мире. Злом было названо природное неосознанное стремление к добру – прямое, бурное, безостановочное, нерегулируемое, некоординируемое. И вышло так, что разум, стремящийся к своему добру, – сам есть порождение того, что он считает злом, его генеалогическая тонкая ветвь.
Бесчеловечно не замечая протест своего творения, природа больше заботится о сохранении типа структуры, чем о прочности каждого его представителя. Единственный подарок от нее – стремление к самосохранению. Никак того не желая, никак не соприкасаясь в желаниях с сохраняющим себя индивидом, природа создала движущую силу сознательного этапа эволюции, запустила конфликт между индивидуальным и видовым. Для видового выживания, для защиты от внешней неупорядоченности, для погашения воздействия внешней энтропии слепая эволюция нашла внутреннюю энтропию. Но такая изоляция слаба, внутренняя энтропия ограничена сохранением внутренних связей, предел внутренней неупорядоченности – граница сохранения системности. Для управления внешними источниками большей энергии противодействия эволюция нашла сознание – лишилась слепоты. Но разум продолжает тесниться в оболочке из повышенной энтропии – наследстве слепой эволюции.
Конфликт индивидуального и видового лишь слегка обозначен. Индивидуальность разумного уровня настолько слабее своей природной основы, насколько незначительны причины отчаяния человека в сравнении с миллиардолетними преградами, которые преодолела его клетка. Но намек на индивидуальное бессмертие дала сама природа, рискнув пойти по пути роста сознания.
Парк, окружающий лабораторию, представлял собой ухоженный лес. Местность была почти безлюдной и казалась заповедной. Полянки, овражки, холмики, тропинки, мосточки. Дорожка, проходя местами через дебри диких зарослей, казалась настоящим тоннелем. У ступеней ротонды, уходящих вглубь лесного озера, пестрый венок лежал на воде. Тонкие стебли обвили колонны, плотно облепив их цветами. На чистой глади застывшие отражения нависших деревьев переплелись с небом и высоко построили подобие светлого купола, обняли все маленькое озеро, не тронув его мягкую поверхность, на которой мерцал лепестками венок. Однажды вздохнув, все здесь замерло, рождая тишину и умиротворение в количествах чрезмерных.
Тропинки расплели свои петли и слились в одну узкую нить, уводящую в дикую чащу. Сквозь лес, огибая озеро, она вывела к склону, с которого были видны шпили дворца, галереи, соединенные площадями с фонтанами. Захватывающий дух вид на грандиозную выставку красоты.
Лес не сдавался, трава упорно прорастала на дорожках, ведущим к дворцовым площадям. Каждый новый хрупкий зеленый росток, пробивающийся сквозь асфальт, обладает жестокой силой новизны, отрицающей предыдущие воплощения приспособительных форм. Свежесть красоты природных проявлений, выхваченная художником как вдохновение нового пейзажа, опирается на безжалостное отрицание. А что такое природа, предшествующая этому вдохновенному моменту, поселившемуся по праву в картинной галерее. Это лишенная замыслов беспощадность миллиардов тонн смерти, наполняющих до отказа миллиарды лет. Каждая индивидуальность гибла и гибнет, и сколько еще погибнет, прежде чем когда-нибудь высочайшая персонификация природы сможет сказать, что не хочет умирать.
Ну а пока эти венценосные представители природы нарекли бессмертными свои творения. По тому лишь праву, что смогли вдохнуть в них отражение жизни. Проходя мимо, Он видел, как оживали камень и краски. В галереях картины и скульптуры жили своей жизнью, давно не связанной с жизнью и желаниями их творцов. Осязаемые воплощения стремления к счастью.
А что если и счастье – всего лишь насмешка физиологии над разумом. Гормональный всплеск, электрохимический фейерверк в нервной системе, воздействие на центры, какими бы они ни были и где бы они ни находились в человеке – они находятся в нем, то есть в структуре, эволюционно предназначенном решать задачу видового выживания. И то, что разум теперь может отделить блаженство от выживания, не делает ему чести ни с точки зрения природы, цель которой оказалась оторванной от средств ее достижения – то есть не достигается, ни с точки зрения рационализма развития ума, которого нет в эйфории самой по себе.
Даже вдохновение художника, рождение замысла, счастье от созерцания созданного сравнимо лишь с тихим и умиротворенным умиранием существа, выполнившего свое предназначение. Счастье, не принижая всех его достоинств, есть состояние отработанного материала. Видовая награда, пусть и заслуженная, но прощальная.
Даже предвосхищение счастья, процесс творения, все то, что предшествует, счастью – лишь фаза этого видового процесса. И с творцом можно попрощаться, если созданное лучше создателя.
Доказать себе собственную значимость он может, только если способен возобновлять этот цикл. Если он способен вновь окунуться в несчастье, в несчастную среду рождения замысла. Недовольство собой, сомнения, дисбаланс, сознательное удаление от равновесия и все прочее, сопровождающее волю, это и есть качество разума, которое может быть признано достойным им самим. Это созерцание счастья в единстве с его противоположностью – волей. Чистота предвосхищения – не в самом мотиве, а в его соседстве с волей. Предвосхищение как счастье есть одна из фаз пульсации – единства противоположностей. Единство – не в сумме противоположностей, а в их соседстве во времени – в пульсации. Эйфория при достижении цели – равновесия – как раз их сумма, то есть ноль. Эйфория – эволюционная награда умирающей ненадобности. Предвосхищение – пульсирующий блеск счастья в момент собственной значимости для всеобщей природы. Разум может подчинить счастье, если не даст этому пульсу угаснуть. Устать творить значит позволить природе избавиться от себя.
К скелету Он вернулся поздно вечером. Было темно, но было заметно, что фасад здания глядел без стекол. Они были разбиты и выбиты почти полностью на нижних этажах. Комнаты на другой стороне не пострадали, но внутри здания осколки сильно разлетелись, и каждый шаг по темному коридору производил дикий скрежет.
Свет включать не стал, посидел на стуле, потом лег на пол, тут же расслабился и заснул, наблюдая, как веретено плетет сновидение.
Сотворив много признанных шедевров, в совершенстве познав и овладев всеми приемами живописи, став модным художником, став знаменитостью, достигнув мыслимых высот мастерства, художник утратил веру в создаваемую им иллюзию света и тени. Познав искусство обмана отражения, он утратил вдохновение. Несколькими движениями он мог создать жизнь, но для него это были всего лишь краски. Для ценителей, для его почитателей красками были рождены не просто символ или идея прекрасного, его красками для поклонников была рождена сама красота. Если этими простыми мазками было сотворено совершенство, как же тогда будет выглядеть то, что создано совершенными красками. Без обмана.
И мастер, боясь потерять эту нить надежды обрести вновь вдохновение, принялся искать новый абсолютный цвет. Смешивая, выверяя, создавая неотличимые оттенки, он быстро истощал запасы своей мастерской.
Синий, темно-синий, темно-темно-синий, еще темнее и любой глаз уже не отличит темно-синий от темно-красного, любой цвет можно довести до черного. И черного становилось все больше. Его так много, что можно с него и начать. Довести до абсолюта, получить совершенный черный цвет. Избавиться от отражения света, поглотить его полностью. Вглядывайтесь в него, он поглощает сам взгляд. Он пустота. Как он раньше не догадался. Сама природа пишет пустотой. Он сам по большей части пустота, кажущееся бытие кажущегося небытия. Эти совершенные краски, эти противоположности замечательно соседствуют в нем самом.
И вот на полотне иллюзия света и иллюзия его отсутствия заменены светом и его отсутствием. Свет и пустота. Бытие и небытие. Они стали всего лишь цветом для художника. Вся метафизика, философия, сама теория познания теперь пусть до негодования возмущаются его равнодушием, доходящим до кощунства, ведь он таки применил их как цвета. Бытие и небытие всего лишь еще одни цвета на палитре, в соседстве с прочими красками. И новая картина лишь для мастера совершенство. Она ничем не отличается от других картин на его новой выставке, она заставляет всех всё так же óхать и áхать.
Кто ты, кто ты. Солнечное утро на просыпающейся улице. В полированных плитах фасадов, в оконных стеклах, кругом везде размноженное сверкание лучей. Плавленый обезжиренный свет, многократно отражаясь, тонким слоем заливает длинные тени на асфальте. Не идти хочется – припрыгивать. Закрыв глаза, представляешь радостное голубое небо, открыв, его же видишь, мечта сбылась. Сверкает город, сверкает даже прозрачный воздух. Вдыхая его, даже сами легкие становятся прозрачными, еще вдох – эй-эй так можно и раствориться в сверкающей прозрачности. Через Меня нельзя смотреть на солнце, но Я прозрачен как чистый кристалл, то есть чист. Абсолютной властью над собой Я освободил Себя от греха: о с в о б о д и т ь. Непогрешим. Это не само счастье, но его основа. Кто сможет с этим поспорить кроме Меня Самого. Я непогрешим. Это и есть первый ответ на вопрос: кто ты. Все грешны, но каждый искренне признан собой непогрешимым, хотя бы и окольными путями своей совести. Непогрешимость делает каждого собственным центром. Это не упрек. Это интересный, очень интересный факт – потому что это признак высокой одухотворенности, высокой организации, высокой системности. Но таких систем хоть отбавляй, поэтому это всего лишь первая и маловажная, хотя и верная, часть ответа на вопрос: кто ты. Но если это весь ответ, то этот ответ не верен. Только этому Утру легко ответить на вопрос. Оно говорит: вот оно я, зачем спрашиваешь, ты что не видишь.
Дойдя до ближайшего терминала, Он еще раз проверил новые сообщения на свои запросы. Ответы снова противоречили друг другу. Либо Он не был понят, либо с сетью творилось неладное. Нужно было выяснить состояние дел непосредственно в центре.
Центральный узел представлял собой отдельное здание. Получив на входе допуск, Он оказался в неровно освещенном пространстве, плотно заставленном рядами шкафов. После долгого блуждания по этажам Ему посчастливилось заметить техника, который, тихо насвистывая, удалялся вглубь проходов. Он поспешил к нему, но вовремя заметил, что тот на ходу не отключался от телевизора. И Он не стал беспокоить Своими, по сути личными, вопросами того, кто сосредоточенно занимался и не отвлекался, тратя время на посторонних.