Трещина, полная зубов.
Раздался хруст, проник Але в голову сквозь шею, минуя барабанные перепонки, но последнее, что она ощутила, прежде чем провалиться в раскалённую тьму небытия, был едкий, постыдный жар, растекающийся из кишечника по внутренней стороне бёдер.
Желание посетить туалет перестало быть насущным.
Как и все её прочие желания.
***
Когда Виталик очнулся, то решил, что уже стемнело. Он не сразу сообразил, что лежит на полу автобуса, уткнувшись лицом в основание кресла. Раздавленные в лепёшку солнечные очки валялись рядом. Глотая воздух, Виталик попытался сесть. Кто-то помог ему, бережно поддержав за спину.
«Аля», – воспрял он.
Невидимый помощник дышал тепло и шумно, по-собачьи. И пахло от него незнакомо. Со стоном Виталик ухватился за ушибленную при падении голову. Собравшись, он обнаружил, что автобус не движется. Из-за ветрового стекла по салону расползался смутный отсвет угасающего дня. А возле кабины шла какая-то возня.
Виталик прищурил глаза на сопящую кучу-малу и разом всё вспомнил. Шарахнулся, попробовал подняться. Кроссовки беспомощно заелозили по полу. Чужое дыхание вновь обдало шею. Оно не было неприятным. Кофе и помада.
Виталик обернулся. Над ним склонилась, придерживая, рыжая бабка. Та, что раньше колотилась затылком о спинку кресла. Она потянулась к его лицу. Виталик вздрогнул, но карга лишь ласково коснулась его щеки костяшками пальцев.
– Vitka, – промурлыкала она. Её глаза лучились радостью и покоем. Повязка скрученным жгутом утопала в глубокой складке под подбородком. – Vitka.
Виталик опять взглянул на копошащихся над какой-то грудой тряпья старух. Прислушался к звукам раздираемой материи… к другим – чмокающим, сглатывающим. Заметил в стороне от свалки кроссовку «Найк», из которой неряшливо торчало нечто тёмное. И сама кроссовка, некогда белая, потемнела. В одежде Аля предпочитала белый цвет.
Виталик судорожно всхлипнул. Старуха приобняла его и заворковала: не монстр, а любящая бабуся, коей у Виталика никогда не было.
Её подружка, ползавшая на четвереньках у кабины, натужно распрямилась, поглаживая поясницу – точь-в-точь обычная крестьянка, трудящаяся в поле. Поднялась враскоряку. Поддерживая округлившийся живот, поджимая подбородок, шагнула к водителю. Благоговейно взирая на подошедшую, тот сидел, свесив руки на баранку. Старуха наклонилась, придерживая толстяка за щёки, и Виталик решил, что та собирается его поцеловать. Он почти угадал: это оказался поцелуй, но особого рода. Старуха открыла рот – свой нормальный рот – и мягко накрыла им губы водителя. Виталик успел заметить, как толстяк торопливо облизнулся. По шее старухи спазматически пробежала волна. Её подбородок колыхался. Послышались звуки срыгивания. Толстяк в блаженстве закатил глаза, зачмокал. Его кадык заходил ходуном. Толстяк глотал.
Вторая старуха разогнулась и неспешно поплыла по проходу к продолжавшему сидеть на полу Виталику. Её руки оглаживали раздавшееся брюхо. Она сердечно улыбалась. Нормальным ртом.
– Vitka13, – повторилось у Виталика над ухом. Пальцы, одновременно нежные и непреклонно твёрдые, сдавили его челюсти, заставив их раскрыться.
Насытившаяся старуха приблизилась и потрепала его по голове, с которой слетела и куда-то запропастилась панама. От рук старухи пахло печеньем и медяками.
Возможно, подумал Виталик, это будет не слишком противно.
Он обречённо зажмурился и открыл рот пошире.
2021
Старуха
Старуха выкупает комнату на неделю, и с самой первой минуты знакомства Арина Юрьевна замечает за постоялицей странное. Старуха – ну как старуха, лет на десять старше Арины Юрьевны, а той пятьдесят шесть – просит называть себя Эльвирой. Без отчества – оно так и остаётся для Арины Юрьевны загадкой. Airbnb отчества съёмщиков не показывает. Фамилия старухи – Штопф.
Что-то немецкое. Если бы Арина Юрьевна преподавала не биологию, а иняз, то знала бы наверняка. Обращаться просто по имени ей неловко. В школе все учителя зовут друг друга по имени-отчеству, даже стажёрок. Арина Юрьевна к этому привыкла и потому в разговорах с Эльвирой Штопф говорит просто «вы».
Её отказ от отчества Арина Юрьевна списывает на эксцентричность. Старуха и выглядит соответствующе: прямая, долговязая, на каблуках-танкетках, бантики-шарф-солнечные очки и тонны кричащей косметики. Возможно, именно поэтому Арина Юрьевна и прозывает Эльвиру-нет отчества-Штопф старухой: старение, считает она, следует встречать со смиренным достоинством, а такие «костыли» лишь добавляют возраст. Возможно, и потому, что Арина Юрьевна не может себе позволить наряжаться подобным образом. Впрочем, она никогда себе бы в этом не призналась.
Из вещей у Штопф только моднявая кожаная сумочка, что является другой старухиной странностью. Довольно скромный багаж для человека, который собирается гостевать целую неделю. Тут бы Арине Юрьевне и насторожиться.
Но кто их разберёт, этих чудаков? Вещи можно занести и после заселения или докупить – старуха не производит впечатление перебивающейся с хлеба на воду. Наверное, могла бы снять квартиру, а не комнату. И это третья причуда, на которую Арина Юрьевна закрывает глаза.
О чём не раз впоследствии пожалеет.
Но быть странным – не значит быть подозрительным, да и что Арине Юрьевне оставалось? Гнать старуху прочь, отказываться от денег?
Так что она даёт Штопф добро на заселение, а когда вечером делится наблюдениями с Павлом Петровичем, тот и вовсе не реагирует.
– Нет, ну она весьма чуднáя особа, – всё пытается развить тему Арина Юрьевна.
Супруг сворачивает газету, которую пролистывает, ожидая, когда Арина Юрьевна разольёт чай с ромашкой, кидает взгляд поверх очков и рассудительно замечает:
– Разве не иметь чемоданов – преступление?
– Так-то оно так, – соглашается Арина Юрьевна, доставая из духовки печенье и выкладывая его в вазу. – Не знаю… Первый раз у нас останавливается столь необычная особа.
– Всё когда-то бывает впервые, – изрекает Павел Петрович.
– Просто я всегда нервничаю, когда сдаём комнату. – Арина Юрьевна хлопочет над столом. Чашечки наполняются чаем, а кухня – ароматом луговых цветов. – В такое время живём. Люди как с ума сошли.
– Подвоха приходится ожидать от самых нормальных. В тихом омуте черти водятся, – выдаёт муж ещё одну банальность и картинно приглаживает седую шевелюру. – А кстати, почему бы нам не предложить нашей гостье угоститься?
– Я спрашивала, – без охоты отвечает Арина Юрьевна. – Она сказала, что будет питаться сама.
Обеспокоенная, что Павел Петрович вздумает настаивать, она добавляет:
– Давай оставим печенек для Ростика. – Так зовут одного из учеников, с которым Павел Петрович занимается игрой на аккордеоне. Ростик приходит по воскресеньям и пятницам. Сама Арина Юрьевна сегодня репетиторствует с Нелей, которая следующим летом поступает в мед.
К её облегчению, муж согласно кивает.
– Она просила не заходить к ней в комнату, – вносит Арина Юрьевна ещё один кажущийся ей странным штрих в образ старухи, чтобы окончательно отбить у мужа охоту приглашать ту за стол.
– Её право, – откликается Павел Петрович и улыбается успокаивающе. – Всё будет хорошо.
Они ещё не знают, но Павел Петрович никогда не ошибался столь сильно.
***
– Паша, спишь? Паш!
– Нет, утя. Уже не сплю.
– Думала, ты тоже не спишь. Прости.
– Ну что стряслось, пупочек?
– У соседей собака лает. Я час её слушаю.
– Ой, ну ты из-за такого меня разбудила? Я теперь не засну, а мне завтра к девяти в музучилище.
– Прости, пожалуйста. Такое раньше за ней не водилось.
– Это за стеной.
– Она не только лает. Она воет.
– Собака же.
– Первый раз слышу, как воет шпиц.
– Знаешь, как звонить Бутасовым? Пусть её успокоят.
– А то они не в курсе.
– Может, не ночуют дома?
– Тем более, смысл им звонить?.. Кошмар.
– Ты сама себя завела. Сходить, принести тебе таблеточку и беруши?
– Да, будь добр…
– …Во-от, пожалуйста. Не расплескай. И берушки в ушки.
– А что у нас так холодно?
– Сквозит. Кажется, наша гостья открыла окно в комнате.
– Не май месяц так-то.
– Не май.
– Завтра с ней поговорю.
– Поговори.
– И с Бутасовыми. Бедный Чапа. Бросили собаку одну.
– Спи уже, тебе тоже вставать рано.
– Сплю, Паш, сплю.
– Вот умница, хорошая девочка…
– Дурацкий шпиц!
***
Павел Петрович выходит из лифта и сталкивается с Ариной Юрьевной, которая выскакивает из квартиры в домашнем халате, в тапках и с сумочкой в руке. Супруга врезается в него и только тогда замечает. Ахает, хватает за лацканы пиджака и тащит обратно в кабину.
– Уть, что? – опешивает муж.
– Пашка, бежим! – ревёт она неузнаваемо хриплым голосом. Арина Юрьевна ниже него на голову и весит меньше раза в полтора, но ей удаётся впихнуть мужа в лифт. Её трясёт – Павел Петрович и видит это, и чувствует.
– Арина, боже мой! – Он пытается взять супругу за плечи, но та уворачивается. Очки на её тоненьком носике запотели, лицо бледное, как у мима. – Нас ограбили?
– Всё потом! – Она, не глядя, шлёпает ладонью по всем кнопкам сразу. Двери с лязганьем вздрагивают, но не закрываются. Лифт не понимает, куда ему ехать. – Надо убираться отсюда и вызвать милицию! – Арина Юрьевна по привычке продолжает именовать полицейских милиционерами. – Она, она, она…
– Жилица? Она что, напала на тебя?
Арина Юрьевна мотает головой.
– Я хотела с ней поговорить. Н-н-н, насчёт окна, – пытается она объяснить и бросает, поняв, что не может. – Поехали отсюда!
Арина Юрьевна опять ударяет по кнопкам. Двери закрываются, но кабина не двигается с места.
– Ну я намылю ей шею, если она тебе что-то сделала, – насупливается Павел Петрович, открывая лифт. – Тоже мне, Эльвира – повелительница тьмы!
Он пытается выйти на площадку, но Арина Юрьевна повисает на нём.
– Посмотри, ты оставила квартиру открытой, – говорит муж с лёгкой укоризной.
– Ты выслушаешь меня или нет?! – рявкает Арина Юрьевна своим учительским голосом, которым осаживает расшалившихся школьников.
– Никто не выживет меня из моего дома, – произносит Павел Петрович густым, хорошо поставленным баритоном – второй тенор в любительском хоре при музучилище, как-никак. – Тем более, какая-то нафуфыренная мадам.
– Она не мадам! – шёпотом кричит Арина Юрьевна. – Битый час тебе талдычу! Она чудовище!
Двери лифта сходятся, ударяют Павла Петровича одна по груди, другая по спине, и расходятся. Павел Петрович хмурит брови.
– Потрудись объяснить.
Арина Юрьевна рассказывает.
***
Она вернулась домой в третьем часу дня в неважнецком настроении. Не выспалась, ещё и поясница разболелась из-за рюкзака, набитого тетрадками «ашек» и «бэшек» – утром была контрольная. Невесело размышляя о том, что старость – не радость, Арина Юрьевна скинула ношу в коридоре и, не желая затягивать с неприятными делами, постучалась в комнату для гостей.
– Здравствуйте! – прокричала она, припав к двери. – Разрешите войти?
Никто не ответил, и учительница пошла в ванную привести себя в порядок. Здесь она тоже не обнаружила следов пребывания старухи. Это приходится ей по душе. Жильцы нередко оставляют на раковине капли воды, кляксы пасты, а иногда и засохшие сопли. Арина Юрьевна вымыла руки и снова постучала в комнату для гостей.
– Всего одну минуточку! – Ответом снова была тишина, и тогда Арина Юрьевна решила войти. В конце концов, она у себя дома.
Комната была пуста, можно сказать, стерильна. Ни единого признака присутствия в ней человека, если не считать платья, аккуратно сложенного на кровати. Даже белый, лишённый оттенков солнечный свет заставлял Арину Юрьевну думать о рентгеновских лучах, губительных для всяких микробов. В её воображении эти лучи были бесцветными, сухими и острыми, как скальпели.
Помимо кровати в комнате имелись пара стульев, тёмно-коричневый комод с зеркалом, уставленный фарфоровыми котиками – на них ни пылинки – и массивный, в цвет комоду, старый шкаф.
Арина Юрьевна в замешательстве обошла кровать и по другую её сторону увидела нетронутые гостевые тапочки. Старухины туфли, как заметила Арина Юрьевна ранее, стояли в прихожей.
Куда она могла деться босиком, в одном нижнем белье?
Пугающая догадка вспыхнула в голове Арины Юрьевны… подозрение, которое развеялось, стоило ей взглянуть на окно. Оно было закрыто.
Итак, жилица не зашла в своей эксцентричности настолько далеко, чтобы сигануть голышом с седьмого этажа. Но тогда что? Куда делась?
Кряхтя, учительница неуклюже опустилась на колени и заглянула под кровать, однако не обнаружила ничего, кроме чисто вымытого пола.
Значит, шкаф.
Здесь бы ей и прислушаться к чутью, предположить, что старуха незаметно для неё прошмыгнула в ванную, и уйти, но нет. Не могла она оставить загадку неразгаданной. Любопытство сгубило кошку, но Арине Юрьевной было не до английских пословиц. Тайна уже не давала ей покоя, и можно было не сомневаться, что это чувство продолжит расти.
Если и был в тот момент предостерегающий толчок интуиции, он оказался недостаточно силён. Да и что, во имя Дарвина, можно ожидать, заглядывая в шкаф?
Она открыла дверцы, совершенно неподготовленная к тому, что увидит, и в следующую секунду вылетела из комнаты со скоростью циркача, которым выстрелили из пушки.
Лежащее в позе эмбриона на кипе сорванной с плечиков одежды создание нельзя было назвать ни старухой, ни вообще человеческим существом.
Оно было крупным и серым, с непропорционально длинными и тонкими, анорексичными конечностями. Оно спало. Во всяком случае, его глаза были закрыты, хвала Дарвину – будь иначе, сердце Арины Юрьевны могло не выдержать. Ему и так хватило того, что увидела учительница.
Арина Юрьевна сцапала свой ридикюль, лежащий в прихожей – рассудительная часть её сознания, не отключившаяся под натиском паники, посчитала, что кошелёк и телефон ещё пригодятся – и выскочила на лестничную площадку, где столкнулась с Павлом Петровичем.
***
Выслушав сбивчивый рассказ, Павел Петрович снисходительно усмехается и мягко, но решительно отстраняет супругу с пути.
– Ну-ну, пупочек, ты, конечно же, ошиблась.
– Пашка, ты что?! – задыхается Арина Юрьевна. Её голова то и дело поворачивается в сторону квартирной двери. – Бежим, пенёк!.. Пашка, стой! Нет!
– Да, – говорит Павел Петрович непреклонно и двигается к квартире, преодолевая сопротивление жены. – Ты же преподаёшь биологию, тебе следует знать, что никаких кракозябров и вампиров не бывает. Наверняка это попадавшая одежда тебя смутила, вот и причудилось.
Она тянет его за пиджак, но силы уже покидают её. С тем же успехом она могла толкать автомобиль.
– Пашенька, пожалуйста, я тебя прошу! Я тебя умоляю, ради меня, не ходи, пойдём спустимся и вызовем милицию, ну что ты за человек?..
– Ты побудь тут. Я сейчас проверю и вернусь, и увидишь, что ничего нет страшного.
Абсолютная уверенность его голоса и слов – «монстр в шкафу, ну как такое может быть правдой?» – заставляет Арину Юрьевну на мгновение если не поверить ему, то поколебаться. Её пальцы ослабевают.
– И потом, в шесть придёт Миша, – напоминает муж ещё об одном из своих учеников.
Соблазн вернуться к привычному, рациональному порядку вещей слишком силён. Она разжимает пальцы, чем Павел Петрович незамедлительно пользуется.
Он входит в квартиру, а она семенит следом.
Павел Петрович долго и тщательно расшаркивается на коврике, мурлыча под нос песенку без слов, состоящую из одних «пу-пуру-пуру-пуру», неспешно и красиво снимает щегольской шарф, привычным жестом приглаживает шевелюру и, подмигнув жене, наконец направляется в комнату для гостей.
– Кто не спрятался, я не винова-ат! – игриво тянет он своим бархатным баритоном.
При звуках слов, сказанных не просто громко – провокационно, присмиревший ужас, взметнувшись, хватает Арину Юрьевну за горло, как вырвавшаяся из клетки обезьяна. Неважно, во что верит или не верит муж, насколько он прав – тварь действительно свернулась в шкафу калачиком на груде одежды, спящая или притворяющаяся таковой. Арина Юрьевна открывает рот, чтобы заново начать увещевать Павла Петровича, но поздно, тот шагает в комнату старухи, и учительница не может бросить его там одного.
В счастье и в горе, в болезни и в радости. Обречённо, полуобморочно, она плетётся за ним.
Комната в точности такая же, какой она её оставила: пустая и стерильно-светлая, словно операционная, в которую вот-вот вкатят тяжелобольного пациента. За единственным исключением. Когда Арина Юрьевна убегала, дверцы шкафа остались открытыми. Она это знает точно. Сейчас шкаф закрыт. Павел Петрович двигает прямо к нему, не давая ей опомниться. Арина Юрьевна хочет его остановить, но тут он делает то, от чего у неё душа уходит в пятки. Павел Петрович кричит:
– Эльвира Батьковна! Говорят, вы прячетесь в шкафу! Разрешите вас побеспокоить!
На «побеспокоить» он хватается за ручки и распахивает шкаф. Дверцы взвизгивают. Из шкафа вырывается затхлый запах – старого лака, нафталиновых таблеток и чего-то ещё. Чего-то чужого. Животного.
Муж хочет что-то добавить к своей реплике – Арина Юрьевна видит, как приоткрывается его улыбающийся рот. Затем лицо Павла Петровича застывает, как у человека, споткнувшегося на полном ходу, всякая игривость покидает его без остатка, глаза расширяются. Павел Петрович отшатывается. Из лица уходит весь цвет, кроме белого. Муж захлопывает шкаф и пятится. А далее хватается одной рукой за горло, второй за грудь. Налетает на кровать и медленно оседает на разъезжающихся ногах. Арина Юрьевна подскакивает к нему, чтобы поддержать. Он невероятно, чудовищно тяжёл, как могильная плита. Чудом ей удаётся усадить его на кровать. Он прижимается похожим на серую Луну лицом к её щеке, и с его губ срывается не очень приятный запах. Взор Павла Петровича прикован к шкафу.
– Что? – шелестит она.
Вместо ответа Павел Петрович пытается встать, размахивая правой рукой. У него ничего не выходит. Левой он продолжает держаться за грудь. Арине Юрьевне хочется кричать. Она просто не представляет, что ещё можно делать, если не кричать.
Тут её пальцы оказываются в плену у других, твёрдых и мёрзлых, как мрамор, и вместо вопля она делает болезненный резкий вдох. Она отворачивается от шкафа и встречается взглядом с мужем.
– Беги, – выталкивает он одно слово сквозь стиснутые пепельные губы, увлекая, однако, её на кровать, будто решив порезвиться, как в годы юности.
«Отпусти», – хочет сказать она, понимая, что это прозвучит как признание в измене. Должно быть, он читает что-то в её глазах. Его хватка ослабевает.
И тут за её спиной раздаётся голос.
Он медленный, вязкий и дребезжащий, точно принадлежит самому шкафу. Голос древней ведьмы, старухи Штопф, искажённый необъяснимыми метаморфозами, которые превратили её в то, что Арина Юрьевна увидела не так давно и имела глупость показать мужу.
– Вас здесь быть не должно, – говорит из-за створок тварь. С расстановкой, как объясняют правила поведения несмышлёным детям. Ярость, переполняющая голос, делает его почти карикатурным. Ярость… и безумие.
– Я стучала, – не находится с ответом Арина Юрьевна.
Из-за закрытых дверец выкатывается отрывистый смешок. Арина Юрьевна слышит, как за стеной заходится в истерике соседский шпиц.
– Вас здесь быть не должно, – повторяет тварь всё с теми же интонациями. Только не терпеливый педагог втолковывает прописные истины малышам, а свихнувшийся маньяк.
Павел Петрович громко пукает. Арина Юрьевна и сама еле сдерживается от того, чтобы не описаться, хотя каких-то пятнадцать минут назад её мочевой пузырь был суше, чем Сахара.
– Простите! – пищит Арина Юрьевна и глядит на мужа. Тот таращится из-за её плеча в сторону шкафа, вдыхая и выдыхая через рот. Её пальцы всё ещё в ледяном плену его хватки, но голова изнутри пылает. По её щекам текут слёзы. И начинает подташнивать.
Тварь издаёт низкий скулящий вой. Словно в шкафу душат взбесившегося чёрного котищу, который вот-вот вырвется.
– И ка-ак мы посту-упим? – скрипит чудище, растягивая слова, будто хулиган, поймавший первоклашку.
Арина Юрьевна зажмуривается и трясёт головой.
– Отпустите моего мужа, – лепечет она. – Ему плохо. Кажется, это сердце.
Даже на пике ужаса Арине Юрьевне ясно, как сюрреалистична ситуация: она разговаривает с засевшим в шкафу монстром. Молит того о пощаде. Она ощущает себя маленькой девочкой, которая не может заснуть без света, потому что притаившиеся во мраке зубастые создания только и ждут, когда погаснет ночник.
– Се-ердце, – произносит тварь, и Арину Юрьевну передёргивает от безмерной алчности, которую тварь не пытается скрыть.
За стеной соседка кричит на заливающегося пёсика. Чапа игнорирует хозяйку. Шпицам далеко до служебных собак в плане дисциплины.
– Я могу убрать боль, – воркует из шкафа. – Могу сделать её сильнее. Могу сделать так, что его сердце взорвётся, как банка с помидорами.
– Пожалуйста. – Арина Юрьевна чувствует, что сползает с кровати. Комната плывёт перед взором. Она цепляется за мужа, который твёрд и недвижим, и ей снова приходит на ум ассоциация с надгробным камнем. Шпиц тоненько воет. – Мы никому не расскажем.
– Вы никому не расскажете. – Тварь задумчиво пробует слова на вкус. – Вы никому не расскажете.
Павел Петрович начинает заваливаться набок, и Арина Юрьевна тянет его в другую сторону. Удерживать мужа так же тяжело, как гранитную горгулью.
– Вы никому не расскажете, – решает существо, скрывающееся в шкафу. – Не станете лезть в мои дела. Я не стану лезть в ваши. Пройдёт неделя, и я вас оставлю. Как договаривались. Но если, – тварь делает паузу, – если вы будете совать нос, куда не следует, я заставлю вас заплатить, голубки. Я вас накажу. Кивните, если понятно. Я уви-и-и-ижу.
– Хорошо! – Арина Юрьевна трясёт головой. – Да! Да! Мой муж, он умирает…
– Умира-ает, – голодно шипит тварь. – Ну нет. Погляди, ему уже лучше.
Арина Юрьевна оборачивается, и действительно, бледность на щеках супруга, успевшая приобрести серый оттенок за время этого дичайшего диалога, начинает робко вытесняться розовым. Одновременно с этим Арина Юрьевна ощущает, как уходит тяжесть из рук, которыми она удерживает Павла Петровича. Он взирает на неё с ужасом, изумлением и растерянностью. Затем муж смотрит на шкаф и несмело кивает. Вой шпица возвышается и становится похожим на человеческий крик.
– Что же ты такое? – Вопрос вырывается у Арины Юрьевны сам собой. Она совершенно не хочет это знать.
И вновь тварь хихикает. Затем следует ответ:
– Я – ветер. Я – вода. Я – бредущая дочь и вечноголодная мать. Я – видевшая Глаз. Я – след Игэша на песках времени. Я – сладость грёз и холод кошмаров. Я – дающая и забирающая. Вон! – гаркает она без всякого перехода, и супругам не нужно повторять дважды.
Волоча друг друга в охапках, как тюки белья, они вылетают из комнаты, подгоняемые блекочущим «хи-хи-хи, а-ха-ха-ха-ха».
***
– Тебе точно лучше?
– Лучше, утя, лучше… У-уф! Ты прости, что я тебе не поверил сразу.
– А кто бы поверил?
– Оно было серым.
– Не надо, Паш.
– А голова! Оно открыло глаза, когда я заглянул в шкаф. Оно…
– Прекрати!
– Прости.
– Просто не думай.
– И как же нам теперь быть?
– Может, поедем в деревню? Возьмём отпуск за свой счёт?..
– Я о другом. Что нам делать с той… тем… О-ох!
– Остановись.
– Я не могу! Эта штука лежит у нас в шкафу! Как мы могли пустить это в наш дом?
– У неё были отличные отзывы на Airbnb.
– Ну что же делать? Что нам делать?
– А… А может, позвать священника?
– Арин, ты чего? Это же ненаучно… Двадцать первый век, какие священники, какой Бог? Это суеверия…
– Умник, а умник?! Я не знаю уже насчёт Бога, но своим глазам я верю, а они мне сказали, что в нашем шкафу засела тварь, какой нет ни в одном учебнике биологии! Суеверие! Я готова его принять, даже если оно не вписывается в эту твою единственно правильную картину мира!
– Тише, люди смотрят!..
– Пускай.
– Ну может… Может, тогда в полицию?.. Ладно-ладно, не смотри так. Я хоть что-то предлагаю. Как нам быть-то?!
– Думаешь… ей можно верить?
– Это не кончится добром. Не кончится… Ой-вей, у меня же Миша скоро придёт!
– Ч-чёрт! Нам придётся всех отменять! Пока та не съедет…
– А… А она съедет?
– Если нет…
– Надо что-то придумать. Что-то придумать.
– Звони Мишке! Если он вдруг придёт раньше…
– Телефон! Там остался! О-о!.. Пошли.
– Мне страшно.
– Не на скамейке же нам ночевать.
– Может, попроситься к Ивановым?
– И капитулировать? Это наша квартира! Наша собственность!.. Ну и Ивановы, ты знаешь Иванова… Шаг по рублю. Нам податься некуда.
– Знаю… Что же, назад?
– Э-эх…
– И ты сможешь там находиться? Во имя Дарвина, я не засну, зная, что в соседней комнате засела… засело это!
– Оно обещало оставить нас в покое, если мы оставим в покое его.
– Готов доверять этому чучелу?
– Я только тебе доверяю. Но знаешь, что? Я думаю, по ночам оно… где-то ещё. Помнишь, как тянуло из окна прошлой ночью?
– Хочешь сказать, оно куда-то выбирается из окна седьмого этажа-то?
– Я хочу проверить… Не-не-не, к ней в комнату я не полезу. Но мы можем всё увидеть из окна спальни.
– Ты всю ночь собрался дежурить?
– Спать я всё равно не смогу. Так что я покараулю тебя. И послежу за…
– Не исключено, в этом и будет смысл…
– Ты о чём?
– Так. Есть одна идея.
– Тогда пошли, я замёрз совсем. И Мишу надо перехватить.
– Тебе точно лучше, Паш?
– Лучше, пупочек. Правда, лучше.
***
Две ночи спустя.
Арине Юрьевне кажется, что глаза закрылись всего на миг. Может, так оно и было – но когда она их открывает, то видит в ногах кровати горбатую, до потолка, фигуру твари, вернувшейся со своей ночной вылазки. Если Арина Юрьевна и заснула – что кажется невероятным, учитывая её недавний поступок – тварь должна двигаться со скоростью света. Никаких звуков, сопровождающих её перемещение, Арина Юрьевна не слышала. Её будит само новое присутствие.
Это же шестое чувство подсказывает, что не спит и Павел Петрович. Она находит под одеялом его руку и сжимает. Его пальцы влажные и стылые от пота. Арина Юрьевна думает, что это как сунуть руку в сырую землю свежего могильного холма и что это последнее ощущение, которое ей доведётся испытать прежде, чем тварь за них примется.
После того, что супруги проделали этим вечером в её отсутствие, у той есть все основания их покарать.
Тварь стоит недвижимо и безмолвно, укутанная в тень. Единственный звук в комнате – тиканье настенных часов, чьи стрелки царапают ткань времени. Арина Юрьевна находит этот звук оглушительным. Её сердце останавливается, сжимается до размеров сухофрукта – и жизни в нём не больше.
– Вы заходили, – произносит наконец тварь. Её пасть полна одинаковых треугольных зубов, как у акулы или рептилии, они поблескивают в отсветах уличных огней. Арина Юрьевна думает, что впервые их видит. Как и глаза чудовища: два жёлтых, навыкате, кругляша, словно у совы. Носа нет, лишь бугорок посреди плоской обезьяньей морды.
– Вы заходили, – говорит эта химера, и её голос доносится точно из древнего склепа, полного костей и высохших во мраке скарабеев. Не спрашивает, а констатирует факт. Обвиняет и выносит приговор.
– Это я, всё это только я, – силится сказать Арина Юрьевна, но с губ срывается лишь трепетный выдох. Она не в состоянии представить, что возможен столь колоссальный ужас. Чувство вины, непрошенное, только подстёгивает его.
Тварь, однако, понимает.
– Ты врёшь, – шипит она, и пасть открывается шире. На мгновение показывается язык – или то, что у твари вместо языка: влажный пучок слипшихся чёрных волос. Им тварь облизывает свой маленький, почти человеческий подбородок.
– Мы не знаем, о чём ты, – раздаётся голос мужа, но даже Арина Юрьевна слышит фальшь в этом делано возмущённом блеянии. Врать Павел Петрович не умеет. Вот почему она не переживает, водит ли он шашни с другими женщинами.
Тварь разворачивает башку в его сторону. У неё вытянутый череп, как у Чужого из той ужаски. Череп отбрасывает на стену тень в форме перископа подводной лодки, каким его изображают в мультиках: карикатурная бука Г. Только эта подводная лодка не шпионит, а готовиться к залпу по врагу.
– Я откушу тебе голову, если не умолкнешь, – рыкает чудище. Ненависть и жестокость, звучащие в этом хрипе, вызывают у учительницы тошноту. Желудок Арины Юрьевны пронзает резь, вдоль и поперёк, да так там и остаётся. – Откушу и набью камнями тушу. Она будет ходить. Будет играть на гармошке. А вот врать – уже нет.
Арина Юрьевна не хочет, но вспоминает о своей давешней находке в комнате для гостей. Четыре гладких куска камня, выложенные в ряд на комоде рядом с вывинченными из люстры лампочками, каждый размером примерно с кулак. Гранит, песчаник, мрамор? В темноте, с одной подсветкой от мобильника, толком не понять.
– Вы нарушили уговор, – припечатывает тварь, опять разворачивая морду к Арине Юрьевне, почти цепляя макушкой потолок. На какую-то постыдную минуту та хочет, чтобы тварь продолжала таращиться на мужа, забыв про неё. – И забрызгали шкаф святой водой.
Не только шкаф, а и в шкафу, и подоконник, и раму, и пол, и углы. Арина Юрьевна кропила не хуже многоопытного батюшки, пока Павел Петрович стоял у окна на стрёме.
– Какие ещё прекрасные идеи пришли вам на ум? Говори. Ты! – Тварь тычет пальцем в сторону женщины. Другую руку она прижимает к низу живота, точно прикрывая срам – или удовлетворяя себя. Арине Юрьевне кажется, что там и вправду что-то есть, сокрытое в синих тенях, но рассматривать это она не может. Её внимание приковано к морде твари. К обвиняющему пальцу с длинным заточенным когтем. Она невольно думает, остался ли на нём бордовый лак, которым пользуется старуха Штопф. В темноте не разобрать.
– Ничего, клянусь, ничего! – На этот раз Арине Юрьевне удаётся обрести дар речи. – Мы клянёмся! Это ошибка!
Тварь кудахчет. То ли хихикает, то ли испытывает оргазм. Кожистый мешок под её подбородком, похожий на мошонку борова, на растянутый носок, трепещет. Арина Юрьевна думает, что её сейчас вырвет. Её стошнит, она замарает одеяло и захлебнётся, а может, сойдёт с ума – под болотный клёкот этой твари.
– Не врёшь, – отсмеявшись, скрежещет чудовище. – Да, да, ошибка! Святая вода не способна причинить мне вред. А я вам – запросто. Я могу, – когтистый палец перемещается в сторону Павла Петровича, как стрелка барабана из «Поля Чудес», – укусить тебя, и ты станешь, как я. Если она вздумает мне мешать. Или, – палец возвращается к части кровати, на которой, не дыша, замерла Арина Юрьевна, – я могу укусить тебя, если он вздумает выкинуть новую штуку. Даже просто посмотрит в сторону двери в мою комнату. Я узнаю. И это последнее предупреждение.
Рука опускается, медленно, будто тварь колеблется, не привести ли угрозу в исполнение. Всё её туловище увито толстенными венами, и из-за этого кажется, что по ней ползают жирные пульсирующие змеи.
– Мы клянёмся! – выкрикивает Арина Юрьевна, начиная плакать, и муж повторяет клятву. Он сжимает её руку до боли, до хруста, но она согласна отпилить её по локоть, только бы тварь оставила их в покое. Только бы убралась обратно в шкаф.