Оленька
В нём не было ничего примечательного. Долговязый тип лет сорока с гладко выбритым, сосредоточенным лицом, в кожаной куртке поверх синей футболки и чёрных потёртых джинсах, растянутых на коленях. Мужик как мужик, полно таких по улицам шастает. Разве что волосы не по возрасту седые да походка стремительная, порывистая. И сквер он пересекал уж больно целенаправленно. Никитка сжался на скамейке, когда понял: точно к нему чешет. Боязливо стрельнул глазами по сторонам: гуляющих полно, наслаждаются капризным сентябрьским солнцем. Однако он приготовился рвануть с места – мало ли в Северной столице психов? В голове завертелось, набирая обороты, тревожное: «Средь бела дня, средь бела дня, средь бела дня…»
Целенаправленный тип остановился в пяти шагах от скамейки и заговорил, упреждая Никиткино бегство:
– Никита Чегринец, тринадцать лет, седьмой А класс, школа номер…
Он бойко и безошибочно назвал школу, а следом и адрес Никитки. Желание сбежать, вопреки расчёту незнакомца, усилилось – но ноги стали ватными. «Как у дедушки, наверное», – подумал Никитка. Пару лет назад у дедушки случился инсульт, и с той поры старик жаловался: спагетти итальянские, а не ноги.
Нужно было как-то реагировать, и Никитка промямлил:
– Ага.
– Я – это ты из будущего, – заявил Седой.
Вот теперь – точно драпать. Если не драпать, то Никитка точно обоссытся у всех на виду. «Средь бела дня»
– Из две тысячи пятьдесят второго года, – уточнил Седой. – Я старше тебя на двадцать девять лет.
И заметив, что рука школьника потянулась к ранцу, торопливо добавил:
– Ты Дашку пасёшь, Бирюкову. Она тут под вечер часто гуляет.
Пальцы Никитки повисли в стынущем воздухе. В низу живота, напротив, сделалось жарко – будто Никитка уголёк проглотил.
– Да не трону я тебя, мизинцем не коснусь, – сказал Седой нетерпеливо. Никитка взглянул на него внимательней, выискивая сходство. Но поди найди! Он и себя со стороны представлял смутно: в голове одна картинка, а фото или запись глянешь – обсос каких мало: тощий, нескладный, правое плечо вечно вперёд…
Как у Седого. И прическа та же: под горшок.
Бли-ин!
– Я докажу. – Говорил Седой негромко, с лёгким причмоком, глотая буквы. «Когда ты говоришь, Никит, половину слов не разберёшь, – частенько жаловался дедушка. – Прям юродивый на паперти»
– Ты втрескался в Дашку Бирюкову, – продолжил Седой. – Ещё с первого класса. Однажды ты подобрал её волосы со спинки стула, когда в классе никого не было, и теперь хранишь в пакетике, а пакетик прячешь в шахматной доске. Иногда ты достаёшь их и целуешь. То есть, целовал. Перестал целовать после того, как однажды намотал их себе на…
– Хорош! – Жар из живота Никитки перепрыгнул на щёки.
– Да фигня, кто в детстве не идиотничал. Забей. А однажды ты подсматривал, через дверную щель как сестра моется в душе…
– Прекратите! – зашипел Никитка, яростно крутя головой. – Вам чего надо, денег?! Откуда они у меня?!
– Давай на «ты». В конце концов, я это ты, ты это я, была раньше такая песенка. Ещё не веришь? Я бы показал родинку на бедре, но люди не поймут.
– Не надо! – зашипел Никитка сильнее. – Вы как узнали?!
О своём краше он поведал лишь Вовчику и Артаку. Но даже лучшим друзьям он не рассказывал ни о Дашиных волосах, ни о том, куда он их в конце концов намотал в порыве страсти. Тем более, про подглядывание за старшей сестрой. Это случалось дважды, оба раза ему было ужасно стыдно, но самым худшим было то, что стыд только распалял удовольствие.
Седой вздохнул, словно утомлённый беседой с безнадёжно отсталым.
– Времени в обрез, верь быстрее. Или мне ещё что-нибудь вспомнить?
Никитка замотал головой – аж в затылке кольнуло.
– Присяду? – И Седой плюхнулся на другой край скамьи, не дожидаясь разрешения. Никитка изучал его, скосив глаза, не решаясь повернуться. Бежать было бессмысленно. Да и как убежишь от человека, который знает про Дашины волосы?
А Седой достал из кармана куртки кусок пластика и протянул Никитке. Никитка осторожно взял подношение. Повертел в руках.
Какое-то удостоверение. Он никогда подобных не видел: перламутровый прямоугольник с фото, кьюаркодом, надписями и цифрами. Фото – объёмное и цветное, и у Седого на нём волосы чёрные, а лицо моложе лет на двадцать (и так он действительно напоминает Никитку), надписи – на русском и отчего-то китайском, причём иероглифы крупнее букв. «НИКИТА СЕМЁНОВИЧ ЧЕГРИНЕЦ». Кьюаркод круглый, может, и не кьюаркод вовсе. Дата рождения совпадает с Никиткиной.
Он вернул удостоверение Седому.
– И что, вы… Мне спортивный альманах привезли, как в том фильме, как его, «Будущее»?..
Седой отмахнулся.
– Есть вещи более важные. Слушай внимательно и мотай на ус.
– А Даша? – встрепенулся Никитка, ничего не поняв про ус. – У нас с ней получится? Ну там… встречаться?
В глазах Седого мелькнуло непонимание: что за Даша?
– А! – вспомнил он и поморщился. – Даша. Забей. У тебя будет Оленька.
– Какая Оленька? – погрустнел Никитка.
– Оленька Леонтьева, – мечтательно произнёс Седой.
– Чево-о?!
Воробьи, облюбовавшие пятачок асфальта у скамейки, вспорхнули и устремились в место поспокойнее. Никитка вытаращился на Седого до боли в глазницах. То был момент, когда он поверил на все сто: Седой действительно явился из будущего. Хуже того, Седой говорит чистую правду.
Олька?! Олька Леонтьева, лохушка с задней парты, зачморенная тихоня без друзей?! С этим её густо-коричневым, до лодыжек, платьем, пахнущим то стиральным порошком, то пóтом, с этими детсадовскими колготами даже в жару, которые ехидный Артак называл «дедовыми рейтузами»? Фигура бесформенная, плечи покатые, да и с лицом беда: широкая глуповатая моська, рябая от лба до крохотного, похожего на фигу, подбородка. «Бугристая» – опять Артак. В иные оспины можно уместить монетку. Вечно приоткрытый рот, словно Олька маялась насморком… может, и маялась, Никитка не мог вспомнить её голоса. Зато вспомнил причёску: воронье гнездо с пробором посредине, а в пробор, как в конверт, щедро насыпано перхоти. Ещё глаза – водянистые, блеклые. За долю секунды Никитка перебрал в уме все эти подробности, и его передёрнуло.
– Вы, ты чего плетёшь?! – прокричал он шёпотом. – Нафига мне Леонтьева? Леонтьева мне нафига?!
Мелькнула надежда: вдруг это другая Олька Леонтьева? Имя распространённое, фамилия тоже. Серьёзно, ну где Никитка и где чмоня с задней парты? Пусть он и не Егор Крид, но камон, не может же всё быть так дерьмово!
– Долго объяснять, сам потом дойдёшь. – Нетерпение в голосе Седого сквозило всё заметнее. – Запоминай: когда Оленька решит от тебя уйти, ты должен её удержать. Должен! Удержать! Скажи ей про поездку в Хайшэньвай. И про котёнка, про тот день, когда мы взяли котёнка. Повтори.
– Хашевань, – горько усмехнулся Никитка. – Ты хочешь, чтобы я это запомнил? Серьёзно?
– Владивосток. Так он у вас называется. – Седой утомлённо потёр лоб. Показался из рукава и спрятался обратно чёрный прямоугольник наручных часов – или то был Apple Watch-2052? – Повтори.
Никитка не ответил. Сквер и всё в нём как-то сразу обесцветилось и смешалось, точно на скомканном холсте. Какие-то люди брели взад-вперёд. Коляски, собаки, кусты… Среди этого месива мелькнуло вдали знакомое лицо. Даша?! Не, показалось.
– Повтори! – потребовал Седой.
– Я не буду её удерживать, – выдавил Никитка. – Я блевану щас.
– Послушай. – Седой овладел собой. – Это крайне важно не для меня одного. Я не могу многого рассказать, но от этого зависит судьба мира. Без преувеличения. Про эффект бабочки слышал? Это он самый.
Никитке не было дела ни до каких бабочек.
– Как я… ты… Как мы… Она же страшная!
Лицо Седого дёрнулось, будто от пощёчины, а потом обмякло – словно тесто, налипшее на череп. Глаза затуманились: то ли мечтой, то ли безмыслием.
– Она лучшее, что у меня было, а у тебя будет в жизни, – сказал Седой на удивление отчётливо. – Я тебе по-белому завидую. Повтори.
– Она лучшее… што?!
– Да не это.
Никитка сглотнул.
– Удержать. Какого-то котёнка принести. Поехать во Владивосток… Я не буду! Не могу!
– Рассказать про поездку в Хайшэньвай… Владивосток. Напомнить про день, когда мы взяли котёнка. Это же просто!
Никитка повторил уже без ошибок. Седой откинулся на спинку скамьи, с шумом выдохнул. По его виску стекала капля пота. Сдвинув рукав, он взглянул на «часы».
– Хух, ещё десять минут. Успел. Успел! Боже, какой воздух у вас!
– А мне в будущее можно? – насуплено спросил Никитка. Во рту после произнесённого обета стоял вкус тухлятины.
– Не получится, – ответил Седой. Его мечтательный взор блуждал в листве осеннего клёна, склонившего над скамьёй желтеющую шевелюру. Словно Седой пересчитывал и запоминал каждый листок. – Мы путешествуем через разломы. В вашем времени они ещё не появились. Разломы просачиваются из нашего времени в ваше, проникают, как грибница или… – Он не закончил, но Никитка подумал о метастазах. Паскудное слово, хуже некуда. Уж Никитка-то знал – его отец умер от рака прошлой зимой.
– И разломы работают в одну сторону. Путешествия не совсем законны, – («Совсем не законны», угадывалось в голосе Седого), – но, короче, есть способы. Перемещаться можно строго на двадцать девять лет назад. Мы не научились контролировать процесс и не факт, что когда-либо научимся. Поговаривают, разломы не появились бы, не будь… – Он опять осёкся. – Посмотри.
Седой оттянул рукав и продемонстрировал Никитке то, что он принял сперва за Apple Watch. Прибор был гибким и, казалось, врастал в запястье. Никитка склонился ближе и убедился: действительно, врастал.
– Стабилизатор, – пояснил Седой. – Путешественник во времени не может находиться в прошлом столько, сколько захочет. У него есть ровно пятьдесят семь минут тридцать шесть секунд, а потом его отбрасывает назад в будущее.
«˝Назад в будущее˝! Да, вот как назывался тот фильм!»
– У меня осталось десять… нет, уже восемь минут. Стабилизатор обеспечивает безопасный возврат. Такие дела, Я Из Прошлого. – Седой безмятежно улыбнулся, как человек, раз и навсегда решивший вопрос жизни и смерти. – Всё у нас получится, сяо хо-цзы15. Я в нас верю.
Он сладко потянулся и встал со скамьи, опять вспугнув вернувшихся воробьёв.
– Мне лучше уйти к точке перехода. Не хочу исчезать на глазах у всех. Лишнее внимание ни к чему.
– А где она, точка? – Никитка тоже вскочил на оживевшие ноги.
– Моя – во дворе тридцать второго дома, прикинь. За гаражами. – Седой махнул рукой в сторону проспекта. – Но тебе это без толку, не заметишь ничего.
Он потрепал Никитку по плечу, и Никитка понял, что больше не боится пришельца. Похлопывание казалось естественным. Как если бы он похлопал по плечу сам себя.
– Рад встрече, – сказал Седой с теплотой. – Вон ведь какой я был, а!
– Ты вот так и уйдёшь? И ничего полезного не скажешь?
– Я сказал тебе самое полезное. Да, ещё на сладкое не налегай.
– Ты вернёшься? – спросил Никитка, разочарованный. Услышать про страшную девочку, предназначенную тебе судьбой, и сладкое – не то, чего ожидаешь от будущего себя.
– Если всё пройдёт, как надо – нет. Я говорил, за путешествия без разрешения может… прилететь. Бай-бай16!
Седой показал большой палец и припустил через сквер. Какое-то время его гибкая спина мелькала среди кустов и прохожих. Затем растворилась в потоке пешеходов, текущем по проспекту.
Никитка отправился следом. Перешёл дорогу на «зелёный». Втянул носом жирный запах из чебуречной. Свернул за угол дома, прошёл под аркой – вот он, тридцать второй, вот они, гаражи. За гаражами пахло уже не чебуреками, а сыростью и говнецом. Взору предстали осколки бутылок, расколотый синий пластиковый ящик и дохлая, будто сдувшаяся, кошка. Втоптанный в зачерствевшую землю трупик кишел жизнью – личинки бурили плоть под шкурой, ворочались в глазницах. Никитка вспомнил про котенка, которого они купят с Олькой. Чтоб её!
***
Перед уроком он оглянулся на будущую суженую, пытаясь понять, что Седой нашёл в такой страшиле. Не шутил ли он? Или всё не так уж плохо?
Всё оказалось хуже, чем плохо. Глазу открылись новые подробности Олькиной физиологии: ожерелье пунцовых прыщей, оплетающее складчатую шею, какашечного цвета усишки под ноздреватым носом. Некстати вспомнилось, что у Ольки, по слухам, цыгане в роду, а цыгане все колдуют. Стоило Никитке так подумать, как Олька подняла от тетради взгляд своих мутных буркал и встретилась с его взглядом. Буэ!
Никитка вздрогнул, словно ему харкнули в лицо, и спешно отвернулся. За соседней партой восхитительная Даша поправляла локон волнисто-рыжих волос – расплавленное золото. Она о чём-то перешёптывалась с Жекой Быковым и на Никитку не смотрела. Никитка совсем упал духом.
В субботу он отправился в сквер караулить Дашу. Представлял, как встретит её на аллейке вроде случайно и такой: «О, Бирюкова! Какие люди! И ты здесь!». Даша удивится, а он такой… что-нибудь про погоду и осень… или предложит кофе… Блин! Даже в воображении разговор не клеился. А вдруг сама Даша предложит прогуляться «по ковру из жёлтых листьев», и дальше всё пойдёт как по маслу?
Про Ольку Никитка и не вспоминал.
Издалека он увидел, что излюбленная скамейка занята. Подойдя ближе, он узнал наглеца, и сердце его забилось чаще.
– Какие люди! – приветствовал Седой с наигранным весельем.
«Сейчас спросит про погоду и про осень», – подумал Никитка, и волоски зашевелились на его загривке.
Но Седой только похлопал по скамье, приглашая подсесть. Никитка без желания воспользовался предложением.
– Третий раз прихожу, – сказал Седой с укоризной. В уголке его губ цвела похожая на сигаретный ожог и слегка гноящаяся язва. Да и сам он, отметил Никитка, поистрепался. Волосы выглядели сальными, а на воротнике куртки крупной солью белела перхоть. Хлопья ушной серы скопились в раковине обращённого к Никитке уха. Седой отпустил щетину, которая росла клоками, точно её выдёргивал кто-то самым безжалостным образом. Сквозь щетину проглядывали зажившие царапины, будто оставленные ногтями. Никитка почти услышал мамин крик: «Никита, будь, пожалуйста, опрятнее!», и ему нестерпимо захотелось помыться и почистить уши. А ещё зажать нос – от Седого пованивало, словно он плескался в канализации.
– Что-то не так? – нахмурился Никитка. Больше для виду: «не так» с «Оленькой» его не волновало от слова совсем. – Изменилось будущее?
– Планы меняются, – заявил Седой, разворачиваясь к Никитке, и тот заметил в руке собеседника, прежде заслонённой, палочку от эскимо. Седой сжимал её указательным и средним пальцами. Большого пальца не было.
– Мне записывать?
– Запомнишь, всё просто. – Седой закрыл глаза ладонью, с силой, с напором, точно хотел смять лицо, сорвать и зашвырнуть в кусты. Когда он убрал пятерню, Никитка с изумлением увидел размазанную по коже вокруг глаз Седого влагу – слёзы. – Всё просто.
Седой прерывисто вздохнул… и замолчал. Никитка исподтишка наблюдал. Кожаная куртка Седого выглядела так же жалко, как и хозяин: замызганная, локоть протёрт, на рукаве крапинки грязи, а из кармана торчит заскорузлый от засохших соплей платок.
– Ты не должен с ней знакомиться, – выдал наконец Седой. Его голос осип. – Не разговаривай, не реагируй на неё никак, вообще в её сторону не смотри. Она может попытаться завести знакомство. Нет, она будет пытаться. Она напористая, Оленька, просто страх. Если ей приспичит, не остановится. Но ты должен. Обязан!
– Кри-инж, – вырвалось у Никитки. – Мы точно об одной и той же Леонтьевой говорим? Она даже у доски язык проглатывает.
– Ты многого о ней не знаешь. – Голос Седого надломился, отчего фраза растеряла часть звуков: «Ты мно-о не зна-ашь». – Задача ясна?
– Да как два пальца обоссать, – выпалил Никитка и тотчас спохватился: – Извините. – Мама запрещала сквернословить.
Седой понял извинение по-своему.
– Ничего, я не в обиде. Я… Я справлюсь. Я сохраню в памяти все наши дни, золотко.
Никитка не сразу сообразил, что последние слова предназначались не ему. «Габелла ваще!»
– Ладно, я всё сделаю, как вы… ты просишь. Обещаю. Говно вопрос… ой.
– Спасибо, – сказал Седой, роняя голову. Ещё раз вздохнул, хлопнул себя по коленям, собираясь с силами, и поднялся. Колени щёлкнули. – Пошёл я. Удачи, Никитос.
– Совсем ничего про будущее не расскажешь? Там, хинт какой. В какую крипту вложиться или что там вместо появится, акции какие?
– Ставь имплант на верхний клык, – ответил Седой, почесав за ухом. Из-под ногтей побежало по шее чёрное, крошечное. Жучок? Вошь? – На пломбу не соглашайся. Бай!
– И на том мерси, – буркнул Никитка. Седой развернулся – в его теле опять что-то хрустнуло – и побрёл за скамейку, в кустарники. И исчез. Ни удара грома, ни хлопка воздуха, занявшего опустевшее пространство. Никитка моргнул – и нет никого, только листва колышется: жёлтая, серая, коричневая.
Он вздохнул, раздосадованный незрелищностью:
– Будущее – отстой.
По аллее шла Даша. Слева семенил кривоногий мопсик на поводке. Справа вышагивал Жека Быков – грудь колесом. Физиономия у него была дебильная, и лыба дебильная, и смеялся он по-дебильному. А хуже всего то, что Даша тоже смеялась.
Никитка снялся с насиженного места и понуро поплёлся во двор дома номер тридцать два.
За гаражом произошли изменения. Пятна ржавчины на стене разрослись и стали похожи на взъерошенных скособоченных чертей, говном воняло крепче. От кошки остались расколотые косточки да ухмыляющийся черепок. Рядом со скелетом, привалившись к пластиковому ящику, сидел голубь – перья повылезли, глаза будто варёные, с капельками грязного гноя. Словно птица плакала просроченной сгущёнкой. Голубь открывал и закрывал клюв. Движение было монотонным, как у заводной куклы. Голубь издыхал.
***
После раны, нанесённой вероломной Дашкой в страдающее сердце, Никитка обходил сквер за квартал. Седого он встретил случайно. Дёрганой походкой, точно на ногах разной длины, тот шпарил по Гороховой, налетая на прохожих и вызывая их справедливое возмущение. Никитке пришлось пробежаться, чтобы его догнать.
– Далековато вы… ты… – пропыхтел он, едва поспевая за Седым, – забрались.
– А, – то ли согласился, то ли поприветствовал Седой, не сбавляя шаг. Никитку такой игнор покоробил.
– Я всё нормально сделал? – Похоже, нет. Выглядел Седой – краше в гроб кладут. Язва на губе засохла, но на носу расцвела её младшая сестра. Кожа шелушилась на лице и скулах, отслаивалась крупными, в полногтя, чешуйками, словно старая краска. Ногти на левой руке были сгрызены до мяса и посинели до густо-сливового. Шлейф невыносимой вони тянулся за гостем из будущего – нутряной, сладковато-едкий, будто от кучи гнилых яблок с тухлой рыбой вперемешку.
– Нормально. Да только зря. – Седой мазнул по Никитке беглым взглядом. Левый глаз Седого дёргался. В уголке правого, алого от крови, как у невыспавшегося вампира, желтел гной. Никитка вспомнил голубя, подыхающего за гаражами.
– Этого оказалось недостаточно, – продолжил Седой, смягчаясь. – Она стала слишком сильна. Запредельно!
Проходящая мимо тётка в мышиного цвета пальто подозрительно покосилась на них и прибавила шаг.
– Оки, – с обречённой готовностью кивнул Никитка. – Какой наш новый план?
– Никакой. – Седой снова смотрел перед собой. Сосредоточенный, он походил на капитана, ведущего корабль навстречу буре. В его голосе, шагах и жестах безошибочно угадывалась даже не решимость – одержимость. А ещё тревога. Близкая к панике. – Я разберусь сам. Иди домой.
– В смысле, сам?
– Времени нет, – отмахнулся Седой. Его куртка, вся в пятнах от ожогов, хлестала по спине – чуть-чуть, и он взлетит, как на продранных перепончатых крыльях.
– Не, ты объясни, что да как! Я слушал, запоминал все твои задания, а ты теперь в сторону?
Седой резко остановился. Не ожидавший этого Никитка врезался ему в бедро. Запах бомжатни шибанул в нос – аж слёзы навернулись. Седой застонал от боли.
– Послушай, – произнёс он, опуская ладонь на плечо Никитки. Никитка отшатнулся – не хватало ещё подцепить какую заразу от будущего себя. Может, даже не известную пока науке. Рука Седого держала цепко, и даже сквозь курточку Никитка чувствовал, какая она ледяная – пробирало до костей.
– Послушай, – повторил Седой. У него и изо рта несло, словно он жевал грязные трусы. – Оленька… Разломы… они тоже из-за неё. Из-за её Книги.
– Ясней не стало, – ответил Никитка, стараясь дышать реже.
– Удержишь ли ты её или нет, неважно. Всё оказалось неважно. Всё ведёт к апокалипсису, Никит.
– Гонишь?!
Теперь на них обернулся старичок с козлиной бородкой, семенивший вдоль поребрика.
– Из-за того, что она прочитала какую-то книгу?! Типа, «Некрономикон» или чего?
– Не прочитала! – скривился Седой. Его зубы превратились в серые сточенные пеньки. Будто поганки проклюнулись из грязи. – Она её написала! Это хуже всякого «Некрономикона» в миллион раз! «Некрономикон» – выдумка! А Книга…
Он взглянул на часы. «Стабилизатор», – мысленно поправил себя Никитка. Холод, просачивающийся из ладони Седого, казалось, сковал всё его тело.
– У меня двадцать две минуты. – Седой опять сморщился. – Успею. Иди домой, Никит. Всё будет хорошо. Я позабочусь.
– Успеешь что? – Никитка погнался за продолжившим путь Седым. – Что «хорошо»?! Ты чего затеял?
Ответ Седого он осознал не сразу – его сознание будто споткнулось.
Седой сказал:
– Я её убью.
– Погоди! Стой! – Никитка попробовал поймать его за куртку, но та выскользнула из пальцев, оставив на кончиках жирную слизь. Подушечки пальцев защипало. – Так нельзя! Она же ничего не сделала!
– Миллиарды погибнут. – Седой не оглядывался. – В ужасных мучениях. Нас осталось от силы сотня. И мы порой завидуем мёртвым.
– Она… ребёнок! Это убийство! Ты же… ты ж её любил!
– Такова цена. – Голос Седого сбился. – Знал бы ты, до чего мне больно. Как же больно!
Никитка отстал. Сгорбленная спина Седого стремительно удалялась. Ещё немного – и скроется в толпе.
Тогда, повинуясь неосознанному порыву, Никитка ткнул в сторону нескладной фигуры пальцем и заорал:
– Педофил!
В текущей по тротуару людской реке возникло смятение – словно в запруду угодила. Одна за другой поворачивались на крик встревоженные головы.
– Он меня лапал! – махал рукой Никитка. – Держите педофила!
Седой побежал и тем ухудшил ситуацию. Всеобщая растерянность спáла. Наперерез ему кинулся пузатый бородач в растянутой водолазке и штанах цвета хаки, сграбастал и сломал в объятиях, повалил и оседлал, умело выкручивая руку. Седой попытался брыкаться, но тотчас взвизгнул от боли – Пузан вывернул ему руку так, что Никитка услышал хруст. Река пешеходов забурлила, скручиваясь в водоворот вокруг сцепившихся.
– Да, да-да! – пищала из толпы старуха в платке. – Шшупал он мальчонку, вот вам крест! Сама видела!
– Полиция!
– Росгвардия!
– Ничо, пацан! Быстро набутылят изврата!
– А может, это шпион?!
– Да бомж какой-то…
– Бандеровец!
– Знаете, что с педами на зоне делают? О-о!..
Из кучи-малы раздался вопль Седого:
– Пусти-и! Вы не понимаете! Вы все сдохните! Сдохните!
Дюжина пальцев тыкала в экраны смартфонов – кто звонил копам, кто снимал видос для «Тик-тока». Таджик в короткой футболке драпал подальше от толпы через проезжую часть под клаксоны и визг тормозов. На подмогу Пузану явился, растолкав зевак, дядька с бритой башкой и взялся заламывать лежащему вторую руку.
– Козлы! Что вы творите?! – надрывался Седой.
– Не дрейфь, малой! – Бритый дядька подмигнул оторопевшему Никитке, который искал и не находил в сомкнувшихся рядах брешь для побега.
– Едут менты, – сообщил приблатнённый голос. – Ща примут этого кадра – и в петушиный угол кукарекать.
– А вонючий какой, матушки мои…
– Довели страну…
– Где твои родители?..
– Ты что наделал, дурак?! – Изжёванная физиономия Седого протиснулась из человечьей свалки. На его разбитом подбородке пенились розовые слюни.
– Тебя скоро отбросит, – произнёс Никитка. – Назад в будущее. Как время выйдет. Ты только продержись.
Седой не мог слышать его в гвалте – но понял. Прочёл по губам… или прочёл мысли. В конце концов, они были одним целым, пусть и разделённым двадцатью девятью годами.
– Эта попытка последняя!.. – прохрипел он.
Никиткины «спасители» сопели, потели, отплёвывались и сшибались лбами. Бритоголовый вдавил берец Седому в поясницу. Пузан применил удушающий.
– Мне некуда будет… а-а!.. возвращаться!
– Должен быть другой способ всё изменить! Должен быть шанс! Я придумаю!
Седой замотал головой. Пузан сдавил его шею сильнее. Седой закатил глаза и выкашлял на асфальт кровавый сгусток.
– Заткнись, дундук! – рыкнул Пузан, отвешивая Седому затрещину.
– Он… всё… врё-от… – Голос Седого походил на свист воздуха в кране, где кончилась вода.
Пузан навалился на бедолагу с поистине звериной яростью. Опять раздался хруст, но не сочный и нутряной хруст выкрученного сустава, а звонкий и резкий. Пузан выругался и затряс лапищей. Никитка понял, что произошло. Но Седой понял раньше.
Пузан раздавил стабилизатор.
Седой завыл.
– А! А! А! – Его разбухшее лицо налилось свекольным багрянцем. – Пусти! Пусти! Пусти!
– Психопат!
– Маньяк!
– Двинутый!
Вой полицейской сирены покатился в грозовых всполохах по улице, разрывая барабанные перепонки, точно вопль банши. Лишь сейчас Никитка осознал, как стремительно пролетело время.
Копы проталкивались сквозь строй зевак. Никитка оторвал взгляд от бьющейся в цепких лапах Пузана и Бритоголового версии себя из далёкого будущего и вдруг увидел в толпе Ольку Леонтьеву. Леонтьева обнимала зачехлённую виолончель, как щит, за которым хотела укрыться. Её тусклые, будто заляпанные илом глаза встретились с Никиткиными серыми. Дряблый рот разошёлся в осовелой улыбке, и Никитка в который раз вспомнил подыхающего голубя.
И тут грянул взрыв.
Бордовые брызги, липкие ошмётки, кровавые плевки хлынули из-под Пузана и Бритоголового во все стороны. Морось цвета гнилых томатов оросила зевак с ног до головы, будто те явились на фестиваль холи, где единственной краской оказалась красная, где не смеются, а вопят, не танцуют, а разбегаются прочь. Пузан и Бритоголовый повалились на груду расползающегося тряпья, быстро исчезающего в облаке сернистого пара. Удирающие сбили полицейского с ног. Старуха, пятясь, крестилась одной клешнёй, другой, окровавленной, цапала себя за правое вымя.
Леонтьева изучала свои пальцы так, словно видела их впервые. От чужой крови они сделались похожими на глянцевые леденцы. Леонтьева поднесла пальцы к широким ноздрям, с конским всхрапом втянула воздух. И лизнула. Её вечно соловые глаза впервые вспыхнули, её жабьи губы изогнулись в изумлённое и алчное О. Леонтьева сунула указательный палец в рот и принялась сосать, неотрывно пялясь поверх Пузана с Бритоголовым на Никитку.
А Пузан и Бритоголовый отползали на четвереньках от пузырящейся, бурлящей, всхлипывающей жижи. Высыхающий на глазах кисель из крови, перемолотых костей и измочаленного тряпья пытался дотянуться до них, выкидывая протуберанцы кашистой грязи, которые стремительно черствели и осыпались сизой копотью.
Никитку согнуло пополам, как складной нож, и вырвало на собственные кеды. Леонтьева заухала.
Смеялась.
***
На следующий день Никитка спозаранку потащился за гаражи тридцать второго дома. Без желания, но – тянуло. От кошачьего скелета осталась мелкая жёлто-серая крошка. От голубя – комок перьев и безглазая голова с изумлённо раззявленным клювом. Пластмассовый ящик оплавился, и на его дне корчилась, суча лапками, крыса с выползшей шерстью и раздутым животом. Смоляные капельки дрожали на кончиках усов, и точно зубная паста червиво выдавливалось из-под хвоста розовое, настырное, вёрткое. Крысёнок. Зачарованно склонившись над ящиком, морщась от спазмов в желудке, которые остались, кажется, с прошлого дня, Никитка приметил рядом ещё двоих детёнышей, дохленьких. Приглядевшись, он понял, что крысята срослись боками и на пáру у них всего семь лапок. Запах дерьма был густым и липким, как пластилин. От него чесалась кожа и нестерпимо хотелось принять душ. Хохочущих чертей из ржавчины на стене гаража прибавилось. А может, то была и не ржавчина – коричневые проплешины переходили в ворсистую, болотного цвета, плесневеющую слякоть. Кажется, она шевелилась.
Зажимая рукавом рот, Никитка убежал. Мать разрешила ему пропустить школу с условием, что он не станет выходить из дома. Обещание нарушено, но, если поторопиться назад, он загладит вину. А школа… В школе контрольная – сегодня. И ещё эта, поехавшая – всегда. Леонтьева. Олька.
Оленька.
2023