Заяц отпрядывает, но Тиша начеку. Он бросает нож и впивается пальцами в расширяющиеся края разрыва. Дёргает их в стороны. Заяц колотит его лапой по макушке. Туча серых оводов ослепляет Тишу, но держит он крепко. Теперь пришёл его черёд кромсать. О да!
Ослепший, он вколачивает руку в заячье нутро, сжимает в кулаке и вышвыривает из раны шершавый комок набивки. Заяц лупит и лупит, но Тиша, отринув боль, запускает в рыхлую массу обе руки, будто хочет зарыться в неё с головой. Вышвыривает пучки желтушной вонючей ваты. Грудь зайца расходится, точно ларь, полный тухлых сокровищ. И в нём Тиша нащупывает нечто. А когда пелена перед глазами чуть развеивается – видит.
Сердце. Живое сердце, колотящееся и глянцево поблёскивающее в разворошённом кратере груди. Сквозь червонные стенки в набивку прорастают белесые паутинистые нити.
Заяц предпринимает последнюю попытку освободиться. Зря. Тиша не ослабляет хватку. Лёгкое, почти мелодичное бренчание волокон – и сердце оказывается в его руках, как выдранный из тенет паук, огромный и истекающий липким соком.
В безмолвной мольбе заяц тянет к Тише руку. Клочковатая требуха свисает из его вспоротого брюха, левое плечо поникло.
Тиша сжимает пальцы, и горячая жижа, чёрная, будто дёготь, выплёскивается на его разбитое лицо и невозмутимое рыло зайца, бежит за рукава, стекает на штаны. Словно озадаченный таким поворотом, заяц склоняет голову. А потом обваливается, как старый ковёр, на кучу собственных ватных внутренностей.
Тиша всё глубже и глубже вдавливает пальцы в ком пышущего жаром мяса. Выжимает, пока из него не перестаёт течь. Слёзы катятся по щекам Тиши и смешиваются с кровью. Наконец он заходится в горестном хриплом вое, отбирающем последние силы – но даже теряя сознание, продолжает терзать хлюпающий упругий шматок синюшно-розовой плоти.
***
Он приходит в себя, не понимая, ото сна или от беспамятства. И то, и другое похоже на правду. Он распластан на жёсткой плоскости металла: руки раскинуты, ноги расставлены и всё тело затекло. Взор упирается в бетонный потолок с единственным плафоном. Каждый крошечный бугорок на потолке отбрасывает тень, длиннющую, как минутная стрелка.
Он сбит с толку. Сперва кажется, что опять залетел на малолетку и ему устроили прописку. Наверняка суровую: лицо распухло и превратилось в осиное гнездо. Боль притупилась – насекомые пока спят, но сон их чуток. Крылышки подрагивают, жала готовы впрыснуть яд.
Яд… Он вспоминает укол в шею, аккурат перед обмороком – укус стеклянной осы. А затем вспоминает остальное и вскидывает голову.
Осы мигом срываются с насиженных мест и наполняют череп свирепым жужжанием. Он видит, что запястья и лодыжки крепко стянуты ремнями, уходящими под крышку стола, на котором он распялен. Из одежды на нём лишь шапочка да погасший фонарик. А ещё он понимает, что в подвале не один.
На лестнице сидит женщина, и, хотя на фотографиях она сильно моложе, Тиша сразу её узнаёт. Осиное гнездо, в которое превратилась голова, наливается гипсовой тяжестью, и он роняет её на стол. Из глаз стекают непрошенные слёзы, которые он не может утереть.
– Пожалуйста, – шепчет он, но выходит: «подадуда». Попробуй пошептать, когда челюсть расколота, как глиняный кувшин. Приближаются шаги, и по потолку бежит новая тень, смывающая все прочие.
– Мы прожили в этом доме тридцать лет, – произносит тень грудным, неожиданно чувственным голосом. Неподъёмно грустным. «Скорбный», – находит Тиша подобающее слово. – Столько труда в него вложили, столько… любви. А вы устроили бедлам… Свинья!
Из тени выпрастывается рука. Пощёчина приводит угнездившихся в черепе Тиши ос в неистовство. Боль сокрушительная, как вспышка сверхновой. Он скорее слышит, чем ощущает, как сдвигаются под ударом размолотые кости, и без удержу вопит, хотя от этого ещё больнее.
– Ну-ну, – воркует тень. – Будь мужчиной. Имей смелость отвечать за свои поступки.
Тиша мямлит оправдания, но женщина понимает его хлюпающее шамканье по-своему.
– Я ушла из больницы. Утром стало легче, так я сказала, и это правда. Но не вся. Я узнала, что кто-то влез в дом, пока я спала. Сигилла Мгангеи предупреждала, но эти чёртовы капельницы… Сплю с них, как убитая.
Чёрный ураган, застилающий мир, не стихает, однако Тиша приноравливается видеть сквозь него. Различает черты лица хозяйки. Высокие скулы, клювастый нос, оплетённые паутинками морщин тонкие губы. Лихорадочный блеск оливковых глаз под изящными арками бровей. Даже под шестьдесят Белла Зервас сохранила породистую привлекательность.
Хозяйка вновь поднимает руку, и Тиша вздрагивает, в ужасе ожидая второй сверхновой. Но Зервас всего-навсего раскрывает ладонь и показывает ему пульт от люка.
– Где нашли? Я думала, что потеряла его в неотложке. Какое счастье, что нет. А то ни пульта, ни Мишки – ума не приложу, как бы я попала в подвал.
Тиша молчит, но Зервас, кажется, и не ждёт ответа.
– Ещё и спину сорвала. – Теперь её голос звучит игриво. – Тощий-тощий, а весишь как охряпок.
Зервас прячет пульт в карман сарафана и кладёт Тише на грудь горячую ладонь.
– Так кто же из вас, птенчики, рассыпал суть? – мурлычет она. Коготки проказливо щекочут кожу, будто пересчитывают на ней волоски. Тиша не видит шаловливых пальцев, но в его воображении лак на ногтях вызывающе-красный. Он опять не находится с ответом, и ему остаётся лишь таращиться на Зервас зарёванными глазами.
– Кто, – продолжает хозяйка ласковый допрос, а рука скользит уже по Тишиному животу, – из вас, сучатки, убил моего мужа?
Тиша вспоминает схватку с зайцем, и паника скручивает его желудок в пылающий узел. Он вскидывает голову и замечает в углу за лестницей груду грязно-розового тряпья.
– Это Мишка, – небрежно поясняет Зервас. Её рука останавливается у паха Тиши, пальчики играют с порослью на лобке, и у Тиши встаёт. Ситуация кошмарная, ситуация безвыходная, но одной предательской части его тела она явно по нраву. – Хороший был помощник, пока не стал качать права. Распоясался вконец. И он… начал трогать девочек. А это уже за гранью. За такое надо закапывать живьём. Ну и я… Я его обратила. И это мой самый крупный прорыв с тех пор, как я расшифровала пятую формулу Эйбона. Гений из гениев он был, Эйбон. Но я не только её расшифровала – я её усовершенствовала. Я! Жаль вы, паразиты, не дали завершиться трансформации… Так кто из вас убил Владлена?
– Какого Владлена? Я никого не убивал! – мычит Тиша. Получается: «Аоооэа? Аиооэуиа». Словно ребёнок учит гласные буквы.
Пальцы Зервас сжимают его восставший член и слегка сдавливают. Горячие и сильные, принимаются плавно, с грубой нежностью, тянуть вверх и вниз. Выражение глаз Зервас остаётся сосредоточенным, в глубине их, будто бешеная ласка в норе, таится гнев, но плоть Тиши, пленённая кулаком, продолжает твердеть. Невыносимая боль, паника и сладостное томление – всё смешивается, заставляя Тишу сомневаться в реальности происходящего.
– Кто?! – настаивает Зервас, обнажая зубы. Её кулак трясёт и дёргает член, точно джойстик игровой приставки. – Мой муж выпотрошен, как налим. Годы труда! Кто?! Суть рассыпана. Кто? Кто?! Отвечай!
Тиша собирает остатки воли и произносит как может отчётливо, ощущая под набухшей кожей шевеление сломанных костей:
– Отпустите меня. Я не расскажу. Никому. Клянусь. Я, о-о, я клянусь. Я лишь хотел найти Злату и уехать отсюда.
Рука Зервас останавливается. Пугающий оскал тает.
– Злата. Какое красивое имя. И очень редкое. Я ведь тоже знаю одну Злату. Я вас познакомлю. Хочешь? Познакомлю!
Она разжимает пальцы, и член Тиши разом скукоживается, как моллюск, ищущий спасения в раковине. Зервас убегает, но прежде Тиша замечает амулет, свесившийся из выреза её сарафана. Точная копия амулета, болтающегося на бечёвке у входной двери. Эту штуку упоминала Зервас? Как бишь её? Сигилла чего-то там.
Шлепки сланцев взмывают по ступеням, удаляются, смолкают. Тиша отрывает от стола изувеченную голову. Люк открыт. Зервас исчезла. Он в подвале один. Не считая трупов.
Его колотит, но адреналин притупляет боль и прочищает мозги. Он дёргает одну руку, другую. Ремни только глубже вгрызаются в запястья. Тиша не сдаётся и напрягает мышцы до судорог. Путы скрипят, глодают кожу – держат на совесть. Тиша бессильно роняет голову. Кровь стекает ему в горло, и он глотает солёное.
Внезапно мысль, яркая, как боль, будоражит его: Васька-Цыган! Оставшийся снаружи атасник наверняка срисовал возвращение Зервас. Цыган парень ловкий – придумает, как вызволить Тишу. Соберёт братву, и тогда Зервас не позавидуешь. Надо лишь дождаться…
Шаги. Приближаются. Хозяйка. Помянешь же чёрта!
Тиша снова приподнимает голову. Зервас боком спускается в подвал. Тиша не может разобрать, что у неё в руках – что-то большое, – а Зервас поворачивается к нему спиной и копошится над ступенями. Наконец, отходит в сторону. Ужас, пожирающий Тишу, не унимается, но к нему добавляется новое чувство: неподдельное изумление.
На лестнице откормленными совами расселись куклы. Две на одной ступени, две на другой, а на самой верхней – обмякшее тельце тряпичной девочки в распоротом синем платьице. Жертва Тиши, успевшая познакомиться с его ножом. Головка на плече, а от подбородка до паха разверзлась рана, лохматится набивкой, бурой от спёкшейся… крови?
Тиша не желает думать, что это кровь, но после знакомства с зайцем Мишкой иного не остаётся.
Кроме кукол Зервас приволокла пластиковую корзину. Хозяйка ставит её на пол и принимается перебирать содержимое. Раздающийся при этом лязг ассоциируется у Тиши с больницей, хирургией, эмалированными лотками и покоящимися в них инструментами, чьи названия для него – тайна. Испарина превращает его лицо в пропитанную кипятком губку, и когда Зервас выпрямляется, невидимая пятерня сдавливает его лёгкие. Он глотает изуродованным ртом воздух, но не может протолкнуть его дальше по горлу.
В руках Зервас не скальпель и не ножницы, а кусок полупрозрачного стекла с узорами, который Тиша с Потехой нашли в сейфе. Зервас скользит ногтем по оттеснённым на дымчатой поверхности знакам – не в пример нежнее, чем теребила Тишины причиндалы. И шепчет. Тиша не разбирает слов, но чувствует их ритм, потому что каждый выдох Зервас наполнен силой. Под её дыханием кристальная поверхность начинает источать грозовое сияние. Оно пульсирует – словно пластина отзывается на дыхание. Глаза Тиши, было высохшие, опять слезятся, уши закладывает, а боль пронзает череп с новой силой. Каждый уцелевший зуб – словно клавиша рояля, соединённая с нервом. Злые пальцы вколачивают престо агонии прямо в мозг.
Внезапно электрическая вспышка беззвучно озаряет подвал. Купоросовый свет стирает всё, и на мгновение Тиша видит сквозь плоть Зервас кости с оплетающими их мышцами, как на рентгеновском снимке. Щупальца густого света проникают в каждый тёмный подвальный угол, от них не укрыться, и жгучая мýка, которую он несёт, не сравнима со стенаниями размозженной челюсти. Глаза Тиши готовы взорваться, содержимое черепа – свариться, как яйцо, но даже зажмурившись, он видит. Видит всё.
Куклы начинают шевелиться. Поводят плечиками, точно перед танцем, встряхивают локонами, растопыривают ручки. Переглядываются – все, кроме подружки с верхней ступеньки. Их розовые, как у котят, ротики открываются, и подвал наполняется, будто вспорхнувшими птицами, девчачьей болтовнёй:
– Мама, мама, мама вернулась, мамочка наша, мамочка здорова, мы рады, мы счастливы, мама, ура, мамочка, злой мальчишка, плохой злой мальчишка пришёл ночью, с ножом пришёл, мама, нам сделалось страшно, мама, мамочка, да, страшно, мы испугались, да, испугались, и он убил сестрёнок, убил неудачную сестрёнку, а потом убил сестрёнку Злату…
Зервас простирает руку к куклам, а они тянутся к ней, точно ища спасения. Кончики губ хозяйки трогает улыбка, печальная, усталая… и полная любви. Свет оплетает Зервас, как разряды – статую на носу корабля, чей киль взрезает бурю, и Тиша понимает, что свет – живой. Принимает это как факт.
– Он больше не опасен, – успокаивает Зервас своим умопомрачительно томным голосом. Она поворачивается к Тише. Крупные слёзы в уголках её глаз искрятся, как сапфиры. – Ни он, ни его дружки. Мамочка о них позаботилась.
«Дружки! – орёт в голове Тиши чужой голос, отдалённо похожий на баритон Васьки-Цыгана. – Не дружок! Дружки!»
– Да, дружки, – угадывает его мысли Зервас. – Этот, у забора. Чёрненький. Ваш? Загробные ангелы уже идут по его следу. Они настигнут его и выедят мозг. К вечеру он ещё сможет произнести своё имя. А вот понять, что оно значит – нет.
Куклы спрыгивают с лестницы и без боязни семенят к столу, который Тиша давно именует про себя разделочным. Их тон сменяется с плаксивого на обвиняющий:
– Зачем ты убил сестрёнку, зачем убил сестрёнку Злату, распорол ей животик и проколол её сердечко? Сестрёнка так кричала, Злата так кричала и кричала ей было больно страшно больно она плакала говорила не надо братик не надо Тиша ты меня убиваешь не убивай меня я теперь живу с мамой с мамочкой и ты тоже можешь гадкий гадкий Тишка убийца!
Тишка-убийца воет, запрокинув голову назад, но теперь его изводит боль иного рода. Окружившие стол куклы галдят уже совсем неразборчивое.
– Это ты их убила, – шамкает Тиша. Осколок зуба скатывается с лопнувших губ на подбородок. – Пропавшие дети… Ты убила их всех.
– Поначалу у меня случались… неудачи, – произносит Зервас сконфуженно. – Я тогда не научилась пробуждать суть и сердца развоплощались. Но остальные, они живы, посмотри!
– Выключи… – молит Тиша. От света нет спасения и под сжатыми вéками. Горячая вязкая жижа сочится из его глаз и стекает по щекам – то ли слёзы, то ли кровь вперемешку с гноем. – Убери этот свет! Пусть только замолчат…
– Ну-ну-ну. – Зервас укоризненно качает головой. – Дыхание Игэша нам ещё понадобится. Больно лишь вначале, а потом ты свыкнешься. Я обещаю.
– Тишка голый! – хихикают из-под стола. – Дай, дай посмотреть! Не толкайся!
– Ш-ш! – осаживает Зервас разошедшуюся мелюзгу.
Она оставляет извергающее лазурное пламя стекло на стеллаже и уходит куда-то за голову Тиши. Секундой позже до него доносится бряканье, затем встревоженное «пух», с каким газ загорается на плите. Зервас появляется снова. Улыбка на её лице то пропадает, то возвращается, словно женщина разминает губы.
– Я никому не расскажу, – опять канючит Тиша. – Я обещаю, я клянусь…
«Век воли не видать», – едва не добавляет он.
– «Я икааму ии скаажу», – пискляво передразнивает кукольный выводок.
Зервас треплет его по щеке с наигранным сочувствием и идёт к корзине. Раздаётся уже знакомый металлический лязг. Женщина распрямляется, прижимая к груди крючки, и спицы, и нож. Фиолетовый свет облизывает узкий клинок. До Тиши доходит, что Зервас собирается оттяпать ему бубенцы. Возможно, затолкает их Тише в глотку перед тем, как полоснуть по горлу. Его ужас на пике. Выше – только безумие.
– Нетнетнетнетнет!
– Ты когда-нибудь мечтал о бессмертии? – Зервас педантично раскладывает на полке жуткий инструментарий. – С того дня, как погибли в аварии мои родители и брат, я просто бредила идеей вечной жизни. Представляешь, каково это? У тебя есть свой безопасный мирок, полный защиты и любви, но в один момент он просто рушится. По щелчку.
Тиша представляет – ещё как, – но сомневается, что откровения ему помогут. В этот момент его заботит совершенно другое. Слух отсчитывает каждый стук, с которым Зервас раскладывает орудия пыток на нечто, звучащее как металл.
– Советский материализм был категоричен: бессмертие недостижимо без науки, а воскрешение мёртвых и вовсе невозможно. Я ненавидела эти твердолобые коммунячьи догмы и стремилась найти разгадку вне науки. Её границы так узки! У дяди были книги… особые книги, которые открыли мне глаза. Но Страна Советов могла предложить мне только этнографический факультет МГУ. Впрочем, и от него был прок. Я вволю попутешествовала, и не по одному Союзу. В путешествиях я искала ответы. И порой находила.
Она оборачивается и ставит Тише под бок поднос. Скосив глаза, Тиша замечает среди разложенных на нём крючков и лезвий холщовый мешочек, моток ниток и открытую пластмассовую коробочку, а в ней – горстку кристаллов. В дыхании Игэша они кажутся фиолетовыми до сливовой черноты… и мягкими. Назначение увиденного непонятно, однако не внушает ничего доброго.
Зервас же опять скрывается из поля зрения, но сразу возвращается, толкая перед собой барбекюшницу. На дне красной чаши незримо гудит пламя. Куклы, отирающиеся возле стола, опасливо прыскают от треноги в стороны. Словно помнят что-то, с ней связанное.
– А далее мне дважды повезло, – продолжает Зервас упоённо. – Рухнул Союз, что позволило мне путешествовать по миру без всяких препятствий. И я встретила Владлена. Он уже тогда был при деньгах, а я нуждалась в средствах. За пять лет я объездила половину земного шара. А уж чего навидалась!..
Поглощённая воспоминаниями, она не забывает обойти стол и затянуть пленяющие Тишу ремни потуже. Его жилы ломит, ещё чуть-чуть – и они лопнут.
– Я в таких местах побывала – никому не вообразить. В Камбодже последователи культа Нго научили меня, как заставить кристалл Игэша дышать. Жрецы Вуду с Гаити поведали, как выделить суть и вдохнуть жизнь в носителя. Вместе с Мбогом, слепым алхимиком из Кении, мы провели ритуал длинною в месяц, который открыл мне секрет трансмутации плоти. Этот ритуал едва меня не прикончил… Порой я думаю, что так было бы лучше.
Тиша с ней всецело согласен.
– И всё же я узнала недостаточно. Когда умерла Надюша, я оказалась не готова.
– Ваша дочь? – вырывается у Тиши. Он не в состоянии освободиться, помощи ждать неоткуда, но он может тянуть время. Кто знает, что успеет произойти? Может, чёртову ведьму хватит инфаркт.
– Доченька, – отвечает Зервас севшим голосом. – Ей было шесть. Прямо у меня на глазах. Лёд был слишком тонок. Слишком тонок. Но настоящая причина в другом. Силы не делятся тайнами… даром.
Зервас перемещается к изголовью. Она так близко, что Тиша улавливает запах пудры.
– Но это было и шансом. Парень из морга пустил меня к Наде и позволил добыть её суть, – продолжает историю Зервас. Тиша мало понимает из услышанного, но это только подстёгивает его ужас. Безумие уже здесь, уже рядом, смрадным выдохом опаляет лицо. Горло скручивает в спазме, и проглоченная кровь рвётся наружу. – Владлен осатанел, когда узнал. Он вечно считал мои изыскания баловством, но в тот раз решил, что я вовсе слетела с катушек. Нормально? Я давала нам шанс вернуть Надюшу к жизни – да, в новом теле, но разве это важно? – а он вознамерился упрятать меня в дурку. Я не могла этого допустить.
Вздох. Пауза.
– Я любила его, – возобновляет Зервас рассказ. – И люблю до сих пор… Когда Владлен… В общем, я опять заплатила тому типу из морга и извлекла из тела суть. С Владленом оказалось проще. Слишком мало времени прошло с момента смерти.
– Мама, мамочка, мама, а про нас?! – мяукают куклы, повисая на женщине бесформенными шевелящимися плодами. – Расскажи, как ты привела нас в свой весёлый домик и превратила в куколок, милых славных куколок!
– Если успею, девочки, – улыбается Зервас многообещающе. – Наш гость скоро сам всё узнает.
Но всё же тщеславие не даёт ей сдержаться:
– У Эйбона суть именуется эссенцией, но, как по мне, «суть» – более ёмкое слово. Это буквально суть человеческая. Называть её «душой» слишком упрощено, а «эссенцией» – туманно. Программный код – вот самое точное сравнение. Добыть суть непросто, но и это лишь половина задачи. Нужно подготовить вместилище. Например, тело можно сшить. Я сызмала любила шить и просто обожала кукол. Они мягкие, и милые, и уютные. И я сшила Владлену новое тело. Да, механическое сгодилось бы лучше, оно функциональней, однако в этом я не разбираюсь абсолютно. Мишка был спец по всяким механическим штукам, вон какое убежище мне отгрохал, но когда я начинала, мы ещё не встретились. Потом я научилась обращать в кукол живую плоть. Что поделать? Уж больно я их люблю.
Она отвлекается, чтобы проверить температуру барбекюшницы. Пламя гудит в ногах Тиши. Тёплый воздух овевает пятки, но Тишу пробирает до костей. В воздухе разливается густой запах нагретого металла и угля. Стон вытяжки напрасен.
– И вот. Я поместила суть Владлена в сшитое тело, – говорит Зервас с гордостью, и Тиша вспоминает Потеху: «Знаешь, что внутри было? Холщовый мешочек, а там – порошок непонятный. Пыль пылью». – Суть пробудилась, но увы, Владлен не мог двигаться сам без кристалла Игэша. И он… был не в духе, представляешь? Вместо благодарности-то! Даже в самом сильном мужчине сидит нытик.
Она перебирает на подносе крючки и лезвия. Их бряцанье кажется Тише громоподобным. Потолок начинает крениться, как при землетрясении.
– Я решила оставить его в покое до той поры, пока не разберусь, как обходиться без помощи кристалла. Или пока не узнаю, как обратить тело куклы в человеческую плоть. И я бы дозналась! А вы, – она тычет спицей в сосок Тиши, и Тиша взвизгивает, – испоганили годы труда. Вон что сделали с моим мужем!
«Чья бы корова мычала», – мелькает в голове Тиши. Он до одури охвачен ужасом, но с изумлением обнаруживает и ярость внутри собственного распадающегося сознания. Должно быть, Зервас читает это в его взгляде. Она заносит спицу над правым глазом пленника. Тиша зажмуривается и отчаянно крутит головой. Хрустит шея.
Слышится ведьминский смешок.
– Да, пока мне это неизвестно, – говорит Зервас. Тиша осторожно разжимает веки. Она хлопочет над барбекюшницей, размещая в чаше жаровню. – Зато я открыла обратный процесс. Потребовались… подопытные. Я ненавижу это слово. «Доченьки» гораздо лучше. Их искал Мишка. Я трансформировала их…
– Превратила в красивеньких весёленьких дружненьких куколок-сестричек! – вразнобой галдят из-под стола.
– Удержать в них жизнь удалось не сразу, – сокрушается Зервас. – Суть не пробуждалась, и первые стали просто куклами. Но и неудачных доченек я сберегла. Я люблю всех своих доченек. А вы их растерзали!
– Это Тишка-Тишка-Тишка! – скороговоркой ябедничают куклы.
– Вы мои сладкие, – отзывается Зервас нежно и завершает историю: – Существует дюжина толкований шифра Эйбона, ни одно из которых нельзя назвать точным. Знаешь, как говорят? Хочешь сделать хорошо, сделай это сам. Двадцать лет я бьюсь над расшифровкой, методом проб и ошибок приближаясь к цели. Мишка стал первым трансформированным, кто мог двигаться без поддержки кристалла Игэша. От успеха меня отделял один шаг. И тут вы!
Она кидается к Тише, склоняется над ним, почти прижимается щекой к его раскуроченной физиономии, и «вы» рвётся из её глотки волчьим рыком.
– Вы-ы! – Рёв опаляет кожу, как пламя. – Рассыпали Надину суть! Убили мою дочь! Проклятые паразиты!
Тиша вспоминает про спрятанную в сейфе склянку, про порошок, искрящийся серебром в лунном свете, и вместе с алыми пузырями с его губ срывается изнурительное, как икота, хихиканье. Он не может его сдержать – теперь балом правит истерика:
– Хи-хи-хи! Собери её – хи-хи – пылесосом!
Он произносит это предельно ясно. Зервас отшатывается. Глаза ведьмы темнеют, зубы обнажаются в оскале. Она впивается ногтями в руку Тиши, резко выгибается к потолку и исторгает протяжный, полный страдания, стон. Куклы откликаются жалобным фальцетом. Веселье Тиши обрывается так же внезапно, как и началось, когда Зервас, отвыв, щиплет и оттягивает его верхнюю губу.
– Тише, Тиша. Ты искупишь всё. Обещаю, сладкий.
Она проводит ладонью по сырому Тишиному лбу и стаскивает с головы шапочку, высвобождая его взмокшие кудри.
– Да ты у нас рыженький. – Зервас, прищурившись, всматривается, будто видит Тишу впервые. – Как смешно. Пришить тебе большие ушки, новый ротик взамен разбитого, носик да глазки стеклянные – и готов Олег Попов. Ты, вроде, любишь веселиться?
– Что?! – «Фто?!»
– Не переживай, после обращения больно уже не будет. Мишка через это прошёл – каков зайчик получился, – да и доченек я слегка ушивала…
– Чтобы мы стали маленькие, как лялечки! – поддакивают игрушечные сестрички.
– …и они не чувствовали ни-че-го.
Зервас берёт с подноса нож. Не кухонный, а хирургический – с длинным узким лезвием, по которому змеями струятся электрические отблески кристалла.
– Человек должен находится в сознании. Это залог удачной трансформации. Перед началом процедуры я обычно даю настой беладонны, он притупляет… неприятные ощущения, – поясняет Зервас и добавляет буднично: – Жаль, но вы и его разлили.
Тиша бьётся в ремнях, словно муха на липкой бумаге.
– Знаешь, как работали хирурги во времена, когда единственным доступным наркозом был удар киянкой по голове? – комментирует приготовления Зервас. – Предельно быстро. Хирург с набитой рукой успевал провести операцию за считаные минуты. В противном случае пациент мог не перенести болевой шок и погибнуть. Но ты не пугайся. Моя рука набита.
Смысл увещеваний, произнесённых с деланым сочувствием, едва доходит до обезумевшего пленника, распластанного на столе.
– Может, тебе деревяшечку дать, чтобы ты прикусил? М-м? Ах да. У тебя же челюсть сломана.
Зервас деловито ощупывает живот Тиши, оттягивает кожу под рёбрами, примеряется, чертит на ней толстым синим карандашом. Тиша ёрзает, но Зервас грубо прижимает его ладонью к столу.
– Тогда кричи. Здесь отличная звукоизоляция. Кричи всласть. И если думаешь, что будет больно, поверь – мне сейчас больнее.
Она погружает нож в трепещущую плоть, и Тиша кричит. О, ещё как.
Боль невиданная, боль корёжит тело, боль сжигает дотла. В сравнении с ней расколотая челюсть – щекотка пёрышком. Что-то рвётся внутри под рёбрами, там, где с хлюпаньем ходит сталь, и плещется, и бьётся в безжалостном твёрдом кольце ранорасширителя, и смердит бойней. Зервас наваливается, попирает выгибающееся тело локтями, и он забывает собственное имя, забывает любые слова, а из разодранной глотки комом битого стекла трубно рвётся протяжное «А-а-а!», и лишь ничтожная крупица распавшегося разума заклинает, чтобы сознание покинуло груду мяса, в которую превратился тот, чьё имя отныне стёрто.
Но забвение не наступает. Раздуваются и обваливаются в чёрные дыры древние галактики. В муках рождаются и гибнут вселенные. Ведьма обещала всё сделать быстро, и не было в мире большей лжи.
Спустя эоны и эоны она наконец отваливается от истерзанного тела, как насытившийся вампир. Её окровавленные пальцы стискивают осклизлый голыш, сочащийся алым.
– Селезёнка, – гремит глас из бушующих бездн космоса. – Самый таинственный орган, как считали древние. Источник сути.
Выпотрошенный человек не понимает ничего из сказанного. Он лишь бессильно хрипит. Жгучие красные пузыри вскипают на его губах. Оголённое нутро овевает жаркий сквозняк.
Селезёнка бордовой жабой плюхается на жаровню, и ведьма орудует над чашей невесть откуда взявшейся лопаточкой – чисто повар, устроивший барбекю на лужайке в погожий полдень. Её тень скачет по потолку, словно чёрт у костра. Ведьма шепчет. Под лопаточкой шкворчит. Запах жареного мяса, распространяющийся по подвалу, постепенно вытесняется вонью горелого. Ведьма бросает к обугливающейся плоти щепоть фиолетовых кристаллов из пластмассовой коробочки и начинает толочь пестиком. Над жаровней взмывает султан едкого переливающегося дыма. Человек на столе чихает и в какой-то момент словно видит себя со стороны, сверху – измученное, выгнувшееся в дугу, бледное тело с кумачовой ухмылкой раны под рёбрами. Видит кукол, которые, взявшись за руки, водят под столом хоровод. Ведьмин шёпот переходит в гортанный, кашляющий распев. Растерзанный человек икает. Это смех.
Шуршание. Латунной ложечкой, чья ручка оплетена письменами на незнакомом языке, ведьма корябает по дну чаши, соскребая сгоревшее, и ссыпает в холщовый мешочек серебристо-серый порошок. Суть.
– Разве не чудо? – бормочет она, затягивая тесёмки. Перед взором растерзанного смыкается тьма.
Ведьма возвращается к телу на столе и погружает мешочек в сочную улыбку разреза. В её руках появляются спицы. Она сноровисто орудует ими, и растерзанный человек превращается в зашитого человека. Зашитый человек хихикает – щекотно. Внутри, под рёбрами, что-то зудит и толкается, будто прорастающее семя, ширится и пронизывает. Боль отступает, а зрение возвращается. Зашитый человек, собрав остаток сил, поднимает голову и смотрит на аккуратный шов, скрепивший воспалённую ткань. Смотрит, как пунцовое отцветает, а от сомкнутых губ раны расползаются новые и новые нити – по коже… заменяя кожу. Под рёбрами распускается тёплый шерстяной цветок. Будто и не плоть внутри, а набивка.
– Всё-всё, сладенький, – утешает женщина и целует зашитого человека в щёку. Тряпичные доченьки восклицают: «Ура!». – Самое трудное позади. Дай тебе помогу.
Она игриво теребит член зашитого человека. Когда орган, наконец, отвердевает, она сжимает его в кулаке – на этот раз ласково, почти боязливо – и приступает к работе. Её рука всё так же горяча.
Зашитый человек блаженно улыбается, медленно, но неизбежно превращаясь в кукольного человека.
***
Конец августа. На календаре по-прежнему лето, но сентябрь уже затаился у порога, как непрошенный гость. Ранними сумерками дышит в спины прохожих студёным туманом, и те невольно ускоряют шаг, утешаясь, что есть ещё впереди пара летних дней. Это ложь. Конец августа – ненастоящее лето, и непрошенный гость терпеливо ждёт, когда воцарится полновластным и хмурым хозяином. Первые жёлтые листья, его глашатаи, прыскают по тротуарам, забиваются в стоки, хрустят под ногами спешащих якобы по делам горожан. Деревья утомлённо покачивают кронами и в такт ветру напевают скрипучие старческие песни о приходе холодов. Как по команде распахивают глаза циклопы-фонари и пристально изучают запыленные фасады домов, точно видят их впервые.
Один дом кажется наряднее прочих. Он хорохорится густо-зелёными стенами и слюдяной витриной. За стеклом – игрушки на любой вкус: и машинки, и солдатики, и паззлы, и плюшевые псюшки, и, конечно, тряпичные красавицы – куклы. Они выделяются особенно. Румяные и пёстрые, расселись на полках, чисто барыньки, ведущие светскую беседу. Над витриной красуется вывеска: «Двери в детство», а над входом – табличка «Добро пожаловать».
От торопливого ручейка пешеходов отделяется пара: женщина в лёгком бежевом пальто и толстяк в безразмерной клетчатой рубахе. На лицах супругов перезревшей тенью лежит печать тяжкой и неизбывной ноши, которая с ними так давно, что въелась в кожу, стянула свинцовые обручи морщин и состарила раньше срока. Толстяк рассеянно смотрит по сторонам. Взор женщины прикован к витрине.
– Толь, – говорит женщина, хватая спутника за локоть – нервно, а не нежно. – Ты видишь?