Последним из сокровищ оказывается прямоугольник мутного, словно закопчённого, стекла, стянутый латунной рамкой. Сперва Тиша принимает его за разделочную доску. На дымчатой поверхности выгравированы письмена, напоминающие арабскую вязь. Они огибают символ, расположенный в середине стекляшки: глаз, оплетённый змеями. Во всяком случае, эти штуки похожи на змей, потому что ног у них нет. Зато есть массивные и зубастые, как цепные пилы, челюсти. Тишу начинает подташнивать, от огорчения ли или от отвращения – не важно.
– Как же так, По… – И ради такой добычи они влезли в этот смурной дом, от которого мурашки по коже? – Как же так?
Губы Потехи сжаты столь плотно, что исчез рот.
– Закругляйся здесь и дуй наверх, – наконец, отвечает мрачно подельник. – Больше прошерстим – ближе фарт. Я чую бабули. Вся хата ими провоняла, как кошатница ссаниной.
Он суёт в карманы кулаки и сварливым призраком пропадает во тьме за порогом.
Тиша тоже не мешкает, бросает стекло в сейф и оставляет комнату разочарований. Фонарик Потехи, болотным огоньком подмигнув с лестницы, скрывается за её изгибом. Тиша опять остаётся один. Он – и поскрипывания особняка. Словно подкрадывается кто-то незримый. Словно пытается застать врасплох.
Но глаза боятся, а руки делают.
«Руки и ноги», – подбадривает себя Тиша неказистой шуткой и принимается за прихожую. Проходится по тумбочке – ничего, потрошит шкаф – ничего, перебирает обувь и в босоножке находит пластмассовый пульт размером со спичечный коробок с одной-единственной квадратной кнопочкой. Нажимает на неё.
Тихое шипение заставляет подпрыгнуть. Свет от фонарика всполошенно отскакивает от стен. Сперва Тиша даже не понимает, что происходит. Участок коридорной темени внезапно становится гуще. Он разгоняет её лучом и видит, как над полом плавно вздымается крышка люка. Видит металлические ступени, уходящие в подвальный мрак. Поистине, дом полон сюрпризов, но вместо восторга Тишу охватывает робость. Чёрта с два он полезет туда без Потехи. Тиша снова нажимает на кнопку, и подвал с астматическим сипением захлопывает пасть. «Заходи, когда будет минутка, я всегда здесь».
Потопав для верности по люку – не обвалится ли под ногами? – Тиша бегло осматривает фотографии в рамках, развешанные по стенам коридора. С самой большой лучезарно улыбается уже знакомая кудрявая красотка, прижимающая к себе девочку лет пяти, тоже кудрявую и щекастенькую – в мать. На соседнем снимке, маленьком и невзрачном, женщина уже одна, и она не улыбается. Морщины сковывают сомкнутые губы, скулы очерчены тенями. Тиша ведёт лучом фонарика дальше по стене, высвечивая плеяду каких-то бабушек, тётушек, дядюшек, дедушек… С фрагментами семейной истории Тиша обходится бережно: выламывает рамки лезвием, не повреждая бумагу.
Ни банковской карты, ни даже застрявшей монетки.
Ещё две двери. За одной – ванная, пропахшая отбеливателем и освежителем для унитаза. Тиша обшаривает её (голь) и входит в последнюю – крайнюю, сказал бы Потеха, – дверь. Его преследуют щелчки падающих капель – Тиша искал нычку в бачке унитаза и с перчаток течёт. Липкий, пробирающий звук. Тиша воображает, как по полу цокает коготками крыса. Ощерившаяся. Бр-р!
«Крайняя» комната полна тряпичных кукол. Куклы сидят повсюду, точно певчие в хоре – на диване, навесных полках, на журнальном столе и пуфике. Луч фонарика перескакивает с одного личика на другое, будто играет в чехарду c напуганным сердцем Тиши, который сперва принял кукол за детей. Уж больно мастерски они сделаны. Справившись с волнением, Тиша невольно любуется кропотливой работой. Ни одна кукла не похожа на другую, у каждой свои черты лица, своя одёжка и, наверняка, свой характер. Все куклы – девочки, и Тише на ум приходит подходящее слово.
– Дискриминация, – проговаривает он вслух и подбирает с пуфика тряпичную крепышку. Среди своих сестёр она самая нарядная и пышная. Стеклянные глазки, румяные щёчки. Верёвочные волосики собраны в пышную причёску, а на макушке – шляпа с полями, как у барышень из дореволюционных времён.
– Ох и здоровущая ты! – Ростом крепышка с трёхлетнего ребёнка, да и весит явно больше, чем просто тряпки с набивкой. Неужто с секретом куколка?
Разумеется, та молчит, лишь всматривается в лицо пришельца внимательно и настороженно. «Чтобы ты ни задумал, лучше не надо», – предостерегает взгляд стеклянных глаз.
– Мне это тоже не в кайф, – признаётся Тиша, надеясь подбодрить себя звуком собственного голоса. Совесть не успокаивается – ведь сейчас он имеет дело не с книгами и даже не с фотографиями. Слишком много труда вложила хозяйка в игрушки. Труда и души.
Тиша достаёт выкидуху и заносит её над обмякшим тельцем. Пальцы крепче сжимают мягкую шейку.
«Не надо!» – взывают стеклянные глаза. Они карие с зелёным и слишком выразительные для куклы. Розовый кармашек рта заходится в безмолвных мольбах.
Тиша думает о Злате и бьёт.
Ткань лопается под лезвием – «Тр-р-р!». Будто бзднул кто. В разрезе вскипает мучнисто-белая набивка. Тиша режет. Матерчатая кожа игрушки расползается вместе с кружевным платьицем, как банановая кожура. Головка куклы запрокидывается, пышная шляпа слетает мёртвой бабочкой. Ротик распахивается шире, будто тряпичная девочка вопит. Вопит и дёргается.
Тиша выворачивает её наизнанку. Ни бабла, ни цацек, а лишь пыльные синтепоновые внутренности. Выпотрошенная кукла напоминает жертву маньяка-детоубийцы. Волшебство исчезло. Тиша отчего-то вспоминает, как в далёком детстве слепил с родителями снеговика, а когда вернулся домой, увидел в окно, что снеговика топчет соседский мальчишка.
– Всего-то куклы, – шепчет Тиша и бросает под ноги поникшую оболочку.
Он расправляется ещё с двумя куклами, но мысль о том вредном мальчишке не отпускает. Пот, пропитавший шапочку, горячий, словно масло. В перчатках зудит и жарко хлюпает, отчего кажется, будто это куклы тёплые и живые. Он подступает к четвёртой жертве… и замирает.
Тиша видел приёмных родителей Златы дважды, и ни в первый раз, ни во второй они ему не понравились. Злата возражала: «У меня будут мама и папа». Возражала пылко, будто пыталась убедить сама себя, но её глаза подозрительно блестели. «Мама» – костлявая тётка с носом, как у Шапокляк, и пучком медных волос, туго закрученных на затылке, отчего тонкие брови пребывали в выражении вечного изумления. «Папа» – лысый кряжистый тип, похожий на Грю из «Гадкого я», но ни разу не милый, с лицом выцветшим и дряблым, как древесный гриб. Крепкий запах одеколона не мог забить идущий от «папы» душок, подобный тому, что стоял в детдомовской прачечной – вечно сырого белья. Ни один из «родителей» – про себя Тиша называл их пришельцами – не улыбался. Он не доверил бы таким людям и таракана. А им отдали Злату.
«Тиша, Тиша, я не хочу, как же ты, не разлучайте на-ас!», – прорвётся у неё, когда пришельцы явятся увезти девочку на внедорожнике траурно-чёрного цвета. В тот день (четырнадцатого сентября семнадцатого года – Тиша запомнил каждую мелочь, способную помочь в поисках Златы) на ней были жёлтая курточка, синее платье и кеды. Волосы забраны в хвостики, в хвостиках – по заколке.
У куклы, над которой Тиша занёс нож, вместо заколок резинки, но синее платьице, жёлтая курточка и белые кеды в наличии. Не точь-в-точь как у Златы, да и размером меньше, но сходство ошеломительное.
Он снимает игрушку с полки. Луч фонарика ощупывает кукольную мордашку, и черты крохи искажаются в гримасе ужаса.
У куклы голубые глаза и соломенные непослушные волосы. Как у Златы.
«Мне не обязательно делать это… с ней», – говорит себе Тиша. Каковы шансы, что именно в Злате (он непроизвольно наделяет игрушку именем названой сестрёнки) запрятаны башли? Дырка от бублика, скажет Потеха.
А ещё Потеха скажет: раздолбай остается без бубана.
Тиша решается, и занесённое лезвие сливается в стальную дугу. Воспоминание о Злате, которую тянут к машине, накладывается на другое – о гадёныше, копошащемся на растоптанном снеговичке.
С треском лопается ткань. Из груди куклы брызжет освобождённая набивка. Тиша кромсает. По щекам стекает горячее – пот или слёзы.
– Прости, – срывается с его губ. Кукла раскрывается, точно огромный цветок. – Прос…
Густо-чёрное, дегтярное проступает под лезвием, расползается по желтоватой бледности набивки. Тиша щурится, подносит жертву к лицу, не понимая и не веря. В нос ударяет запах окалины. Тиша таращится на выкидуху. По лезвию тянется наваристый багряный след.
Кровь.
Тиша вскрикивает – всполошенное «Х-ха», словно выстрелила пробка шампанского. Отшатывается, отбрасывает куклу. Та ничком плюхается на паркет, раскинув лапки. Под ней тягуче расплывается лужица, чёрная, как смола.
Рассекая воздух ножом, Тиша выскакивает из комнаты. Взлетает по лестнице и голосит, отринув всякую осторожность:
– Потеха-а! – Ступени под ногами: туд-туд-туд, и кажется, что за Тишей гонится кто-то громоздкий и угрюмый.
– Нишкни, шкет! – хлещет сверху сиплый окрик. – Метлой не пыли!
Потеха преграждает путь. Изломанная тень урки скатывается по ступеням чёрным половиком.
– Чего за кипеш?
– Эти… – Тиша не знает, как объяснить, и для наглядности машет ножом за спину. – Куклы…
– Пером не трепыхай, лишнего отрежешь, – откликается Потеха голосом Бабы Яги из старых советских фильмов, но не комично, а угрожающе.
– Из них кровь хлещет, из одной! – выдаёт Тиша, продолжая потрясать ножом.
– Не трепыхай, говорю, – бурчит Потеха, перехватывая Тишино запястье. Долго изучает выпачканное алым лезвие, перекатывая голову с плеча на плечо. – Уверен, что кукла?
– Пф-ф, а то кто ж? – ошеломляется Тиша.
– Мож, мышá какого проткнул?
– Может! – Тиша хватается за спасительную идею, и тревога начинает стихать. – Да. Наверное.
Потеха же полон сомнений.
– Айда, позырим.
Бесцеремонно оттеснив Тишу локтем, он топает вниз.
В комнате Потеха склоняется над куклой, упираясь руками в колени, и опять катает голову с одного плеча на другое. Подевает носком кроссовки безжизненное тельце и небрежно переворачивает. Пятно расползлось по груди куклы, словно ожог. На подбородке тряпичной девчушки, так напоминающей Злату, россыпь багряных крапинок – точно оспины. Тишу передёргивает.
– Вашу Машу, – ворчит Потеха, распрямляясь. – У товарища судьи наверху в нутрях – мешочек с гнилью, а тут вроде как пакетик с юшкой. У гагары фляга-то конкретно свистит. Ладно. Порадуй лучше успехами, а то у меня пока аут.
Тиша сияет:
– Я арман нашёл! Секретный!
Щербатая лыба раскалывает Потехино лицо.
– Ну-у! И стоишь молчишь, радостный, будто прожектор в жопу спрятал. Показывай, дитя моё!
Тиша без сожаления покидает обитель кукол. Всё это время пульт от люка у воришки в кармане спортивок, где и мобилка. Он вытаскивает пульт и вдавливает кнопку ногтем.
С утробным вздохом в полу распахивается бегемотья пасть. Потеха хлопает Тишу по плечу.
– Фартовый, шкет!
Тиша считает себя кем угодно, только не фартовым. Опять возвращается тревога. Прямоугольник провала уж слишком напоминает чокнутый беззубый оскал похороненного заживо великана.
Потеха приседает у края, распахивает крышку шире. Пневматика свистит, точно кто-то резко тянет воздух сквозь свёрнутый в трубочку язык. Потеха свешивает ноги в лаз. Слышится металлическое «тыц», когда подошвы его кроссовок касаются ступеньки. Он начинает спускаться. Со стороны это выглядит как погружение в гигантский орущий рот.
– Чего тормозишь? – спрашивает Потеха, от которого снаружи остаётся лишь голова. – Прибалт покусал?
– Я там не закончил, – пытается изобразить беспечность Тиша и начинает дрейфовать бочком к комнате с куклами.
– После закончишь! Мне помощь нужна. Эге-гей! – подбадривает Потеха, замечая его малодушие. – Не сцы! Готовь карманы под червонцы!
Голова ныряет в люк. Тиша плетётся за подельником, мысленно костеря того на все лады. Начинает погружаться, ощущая, как с каждой ступенькой становятся увесистей удары сердца. Чёрный прямоугольник лаза заключает Тишу в бетонные объятья, неспешно стискивает, глотает. Руки Тиши сами собой протестующе упираются в края люка. Перчатки потливо скользят. Тише неведомо слово «клаустрофобия» – как, например, «атараксия» или «прескевю», – но необязательно знать, чтобы чувствовать.
Он окунается под пол, цепляясь негнущимися пальцами за всё подряд и кусая губы. В лестнице всего восемь ступенек, но она кажется бесконечной. Лестница стальная и похожа на трап космического корабля, каким его представляет себе Тиша. Борясь с неодолимым желанием зажмуриться, на ватных ногах он наконец достигает безупречно ровного бетонного пола и решает оглядеться.
Он ожидает очутиться среди переплетения труб – серых, с торчащими из-под разорванной обмотки пучками стекловаты; погрузиться в озеро настоявшихся земляных запахов. Вместо этого ему открывается сухое, жаркое до удушья пространство, с обеих сторон сжатое жмущимися к стенам стеллажами, уходящими во мрак – чисто нары. Лучи фонариков, его и Потехи, потерянно блуждают по полкам, как пара светлячков, заблудившихся в полночь среди трясин. Откуда-то доносится низкий, едва уловимый гул: вытяжка. Несмотря на её потуги, в воздухе ощущается застарелый привкус пепла.
Мягкий щелчок. Вспыхнувший под потолком плафон разгоняет по углам всклокоченные дёрганые тени. Дальний конец подвала по-прежнему теряется во тьме, из которой выступает край массивного металлического стола. Полки заставлены всевозможным барахлом: фанерными ящиками, белесыми пластиковыми бутылями, жестянками, картонными коробками. Большая часть этого хлама пронумерована римскими цифрами. Почерк кривобокий. Тиша узнаёт руку Беллы Зервас.
Осторожно, будто входя с летнего зноя в горный пруд, Потеха ступает вдоль стеллажей. Под лучом его фонаря неугомонные тени пускаются в издевательский пляс. Тиша крадётся за ним на цыпочках, и сам не понимая, отчего. У стола Потеха застывает, и Тиша едва не налетает на подельника.
– Ты гля, чо, – кивает Потеха.
Стол – массивная прямоугольная плита из потускневшего до болотисто-зелёного металла со следами окиси – поблёскивает в перекрестье лучей. Края столешницы обрамляют бортики, как у биллиардного стола, вот только у Тиши не возникает желания сыграть партеечку. С ближнего к ним края столешницы и по её бокам свисают чёрные кожаные ремни с застёжками, похожие на брючные, но толще. Тиша думает о наручниках, и его передёргивает, точно за шиворот высыпали горсть льда. Эти «браслеты» сделаны не из стали, но назначение у них то же: пленять и не пускать.
– Регулируемые, – комментирует Потеха, подёргав ремни.
– Слышь, – говорит Тиша глухо. В горле внезапно пересыхает. Язык становится распухшим и клейким. – Ну его совсем. Свалим, а?
Потеха, прищурясь, глядит на Тишу.
– Мы эту хату полмесяца пасли. – В его режущем слух голосе сквозит неприкрытое презрение. – Здесь угрохали два часа. А ты увидел стол для садо-мазо-игрищ и со страху обхезался? К мамочке захотел?.. Ой, забыл-забыл, прошу пардону.
Тиша пропускает издёвку мимо ушей. Не стол для садо-мазо, и тем более не биллиардный – этот стол напоминает ему разделочный. Или ещё хуже, из морга. Что за подсохшие бурые борозды, там, вдоль бортиков? А жёлтый пластмассовый таз между ножищ металлического динозавра – зачем он?
– Здесь же кисло. – Тиша обводит пространство трясущейся рукой. – У хозяйки деньги на карте или в магазе, в сейфе. Ловить нечего. Тут всё… не как надо.
Потеха пристально смотрит на Тишу, будто видит впервые.
– Поднимись, глотни водички, – воркует он притворно-ласково. – Как попьёшь, приходи. Мне тут помощь друга надобна.
Тиша открывает было рот, но внезапно сзади раздаётся знакомый зевотный посвист. Тиша резко оборачивается и успевает увидеть, как истончается перевёрнутое П щели между люком и потолком. Медленно, словно в дурном сне, но, когда Тиша добегает до лестницы, щель успевает превратиться в волосяную полоску. Люк захлопывается с глухим «туд».
В подвале враз делается жарче, а в желудке – ледянее. Склизкие змеи кишок наматывает на кулак призрачная рука. Тиша взмывает по ступеням и толкает крышку люка. Пальцы, ощупывающие потолок, дрожат. В происходящем есть что-то из приключенческих фильмов, которые Тиша обожал в детстве – про затерянные в джунглях храмы, полные тайн и опасностей. Лишь отважному герою – иногда на пáру с красоткой – удавалось добраться до заветного клада, тогда как их спутники гибли в ловушках. Мучительно.
Потеха не тянет на отважного героя, Тиша – на красотку, а значит, дело табак. Тиша затравленно оглядывается.
– Ну пульт-то у тебя остался, – подсказывает Потеха. Тиша и рад бы согласиться, но вспоминает, что бросил пульт на полу, когда, спускаясь, в панике цеплялся за края лаза.
– Спокуха, – осаживает Потеха, выслушав сбивчивые оправдания. – Крышку отжать можно. Фомич со мной, поддену. – Он стряхивает с плеч рюкзак и кладёт на стол гвоздодёр. Присовокупляет сварливо: – Спускайся, сильно не накажу.
Пусть голос Потехи и напоминает скрип коряги под ногой заблудившегося в чаще путника, тон остаётся ровным. Это успокаивает Тишу. Он спускается с лестницы, а Потеха, не дожидаясь, ухает в темноту за столом.
– Пещёра Бэтмéна, в натуре! – доносится оттуда, а затем: – Ох, оптать!
Угомонившееся было сердце Тиши опять принимается скакать на желудке, как на батуте.
– Да что?!
– Зацени, – приглашает сварливый голос. Луч Потехиного фонарика указывает куда-то в угол. – Тебе зайдёт. Ты у нас любитель кукол.
Тиша понуро плетётся к очерченному светом силуэту урки. Он смертельно устал от всех неправильностей дома и не желает сталкиваться с очередной. Ощущение беды сгущается, и Тиша больше не в силах его игнорить.
Потеха тычет лучом фонарика в здоровенного игрушечного зайца, привалившегося боком к стене. Куклище сидит на полу, раскинув ноги, словно поддатый аниматор в ростовом костюме. Из проплешин в сально-розовой шерсти проглядывают мучнисто-белые, цвета старых шрамов, сплетения нитей. Грязные уши свисают на лупастую морду c пунцовой, точно напомаженной, улыбкой. Тени ползают по отожратым щекам, и кажется, будто заяц гримасничает незваным гостям.
– Зайку бросила хозяйка. – Потеха теребит игрушку за ухо, и Тиша едва сдерживается от крика: «Не надо!». – Я наперво думал, жмур это. Чуть сердце не высрал.
Вор разжимает пальцы. Ничего не происходит, только ухо вяло колышется, как стариковский хрен.
– Видали и не такое. – Потеха поворачивается к Тише. Из-за спины урки округло выглядывает карнавально-алый бок барбекюшницы. – Давай-ка шерстить, пока солнышко не встало. Моя эта сторона, твоя – та.
И начинает беззастенчиво греметь на полках. Вниз кувыркается первая жестянка, брякается у заячьей лапы и харкает россыпью гаек.
Тиша подключается – суетливо и с желанием поскорей закончить. Подвал наполняется лязгом и грохотом, оживив в памяти станкозавод, где Тиша успел поработать после малолетки и до первой задержки зарплаты.
Под треск и дребезжание домушники продвигаются к лестнице. Всё меньше ящиков и коробок остаётся нетронутыми. Увы, шансов найти нычку от этого не прибавляется.
– Пилите, Шура, пилите! – подбадривает Потеха.
Среди обычного гаражного барахла порой попадаются вещи, которые могли бы озадачить, не будь Тиша в спешке. Например, узкий контейнер из оргстекла, наполненный отвратительного вида насекомыми – к счастью, дохлыми. Они напоминают блох, закованных в броню гнилостно-коричневого («какашечного», назвала бы Злата) цвета – если только бывают блохи размером с яблочный огрызок. На контейнере вместо цифры фиолетовым фломастером намалёван непонятный иероглиф: мешанина из разорванных петель, похожая на комок лобковых волос. Тиша опрокидывает банку, её содержимое рассыпается в полёте и хлещет об пол, как град. Одна из тварюшек приземляется Тише на кеду, хрусткая и ломкая, будто из засохшей мыльной пены. Он пинает её, содрогаясь от отвращения, и «блоха» рассыпается. Остаются только голова и лапки. Остро пахнет горько-солёным.
Или вот картонная коробка с тряпичными ручками, ножками, ушками, губками всевозможных форм и размеров. Кучу кукольных запчастей венчает плюшевое рыло Микки Мауса, но не смеющееся, а перекошенное от бешенства. Неудивительно – вместо ушей мультгерою пришили его знаменитые белые перчатки. Сосисочные пальцы растопырены и готовы вцепиться в лицо любому, кто нагнётся над коробкой. Такой Микки не станет веселить детишек в Диснейленде, а, хохоча, погонится за ними с бензопилой. Тиша не решается запустить руки в коробку (кто знает, что ещё скрывается под головой мышонка-мутанта), и просто вываливает её содержимое на пол. Бескостные ручки, ножки, хвосты растекаются, извиваясь, будто скользкие угри из прорванной сети. Нычки нет. Из-под игрушечной расчленёнки злорадно скалится старина Микки.
После подобного другие штуки, вроде свёрнутых в рулон анатомических таблиц или йоговской дощечки, утыканной иглами длинною с карандаш, не кажутся странными.
Тиша добирается до лестницы одновременно с Потехой. Здесь они переглядываются. Оба тяжело дышат, у обоих пунцовые щёки. По скуле Потехи тянется жирный мазок машинного масла. Друг другу ясно: ни алтушки.
– А! – выдыхает Потеха после тягостного молчания. – Мы ж этого забыли. Братца Кролика. Зря он, думаешь, в углу кемарит? Вот кто бабулечки наши стережёт.
Потеха двигает к зайцу, а Тиша без сил приваливается к стене. Не просто измотанный – опустошённый. Его больше не волнуют деньги. Не волнует – жутко и стыдно признать – Злата. Выбраться отсюда – вот всё, чего он сейчас хочет. Будут и другие хаты, где можно поживиться. А эта – не дом, а склеп. Даже если Потеха отыщет что-то в синтепоновых потрохах зайца, Тиша откажется от доли. Не быть добру от здешних богатств.
Он делает глоток пахнущего пеплом воздуха, чтобы заявить об этом, когда раздаётся крик Потехи.
Тиша резко отталкивается от стены и ушибается плечом о полку. Дальний угол подвала хорошо подсвечен фонариком подельника, но Тиша всё равно отказывается верить собственным глазам.
Потеха кричит – нет, орёт, визжит, точно боров на неудачном забое, – а к его горлу тянется чёртов розовый заяц, словно сбежавший из старой рекламы Energizer и потерявший в пути барабан. Он стискивает пальцы на шее Потехи, и Тиша видит, что правая рука зайца, прежде скрытая привалившейся к стене тушей куклы, человечья. Из плоти и крови. Если судить по ядрёному бицепсу и чёрным курчавым волосам – мужская.
Потеха корчится, вцепившись в клешни, сомкнувшиеся под подбородком. Его козлетон мечется по подвалу, сверлом ввинчиваясь в мозг. Заяц сосредоточенно безмолвствует. Они смахивают на пáру, покачивающуюся в медленном танце, и лишь чрезмерный пыл одного из партнёров портит сходство.
Тиша без раздумий кидается к борющимся. На бегу хватает со стола Потехину фомку. Налетает и, не примеряясь, с размаху обрушивает гвоздодёр на зайца-переростка. Как по матрасу врезал – оружие отпружинивает от заячьей лапы. Костюм – конечно, костюм, что же ещё? – оказывается слишком плотным.
Однако удар не пропадает зря. Заяц отшатывается, потеряв равновесие, и слабеющий Потеха увлекает врага за собой. Они валятся набок. Визг Потехи срывается в надрывный кашель. Тиша бьёт снова, но только чиркает по загривку придурка в костюме. Придурок неумело пинает Тишу в бедро. Пинок выходит мягким, словно нанесён не ногой, а и вправду кукольной лапой.
Потеха мячом отскакивает от пола – щёки пылают, глаза навыкате, слюна размазана по губам, как помада.
– Дёру! – пищит он и, не дожидаясь спасителя, драпает прочь. Заяц
(человек в костюме зайца!)
вскидывает руку – нормальную – и цапает Потеху за ступню. Матерясь, тот бухается на колени, лягает раз, другой – вырывается. Тиша помогает ему подняться. Заяц
(человек!!!)
неуклюже барахтается среди раскиданного подельниками барахла.
– Нога! – воет Потеха, припадая на правую. Тиша подставляет плечо, и охромевший Потеха повисает у него на шее. От Потехи забористо несёт пóтом. Опустив глаза, Тиша замечает, что ступня вора свёрнута набок. Они ковыляют к лестнице. Потеха подскакивает, как подстреленная из рогатки ворона.
Покалеченными сиамскими близнецами они исхитряются допрыгать до ступеней, пока заяц
(хер с ним, заяц!)
ворочается в дальнем углу.
– Фомич! – рыкает Потеха, карабкаясь к люку. Тиша протягивает гвоздодёр. Потеха вырывает инструмент и примеряется к нитяной щели в потолке.
– Не стой без дела, Тишка!
«Собственное правило нарушил», – обжигает Тишу суеверная мысль. Не понимая, что от него требуется, он начинает метаться вокруг лестницы, пока под потолком лается Потеха.
А за спиной – шум. Тиша оглядывается.
С лопатой наперевес, как солдат, бегущий в штыковую, к ним мчится заяц. Дряблые уши хлещут по щекам, усы топорщатся. Отблески плафона наполняют стеклянные зенки ликованием триумфатора.
«Как он видит через них в костю…»
Заяц с разгона вонзает острие лопаты в коленный сгиб здоровой Потехиной ноги.
Потеха ревёт. Разворачивается, размахивая гвоздодёром, но попадает лишь по заячьему уху. Заяц колет снова. Лопата впивается в ягодицу Потехи с глухим чавкающим «фуф», будто входит в сырой от дождя чернозём. Выронив гвоздодёр, урка кубарем скатывается со ступеней. Вжавшись в стену, Тиша таращится на зрелище, одновременно кошмарное и курьёзное.
Потеха падает на спину, как неуклюжий жук, и заяц отступает на шаг, примеряясь. Заносит лопату. Потеха выставляет руки. Лопата опускается стремительно, будто лезвие гильотины, и рассекает Потехе пальцы – воровскую гордость и красу. Перчатки лопаются, алые брызги орошают заячье брюхо и сливаются с розовым.
Потеха срывает и без того слабый голос в очередном крике. Корчится, молотит руками, разбрызгивая вокруг себя всё больше крови, будто спринклерный ороситель, к которому подвели не воду, а гранатовый сок. Вопль пронзительный, будто запустили дрель, и Тиша зажимает уши. Голова его раскалывается, глаза слезятся. Этот вопль разбудит соседей. Разбудит весь город.
Заяц заносит лопату для решающего удара.
Тиша оказывается проворней.
Он подхватывает гвоздодёр и дубасит зайца по хребту.
Не издав ни звука, заяц роняет лопату и падает на колени перед Потехой, точно желая вымолить прощение за столь неудачно начавшееся знакомство. «Забудем это недоразумение и попробуем заново». К горлу Тиши икотой рвётся безумное хихиканье.
Вместо покаянной речи заяц наваливается на Потеху и вновь принимается душить.
Окровавленной пятернёй Потеха стискивает заячий нос в кулаке, и линялая ткань промеж пушистых ушей с треском расходится. Тиша ожидает увидеть шевелюру психа, напялившего костюм, но из разрыва, словно мозги, лезет серая набивка.
Тиша замахивается снова.
Будто угадав, заяц отпускает Потеху и разворачивается. Вовремя – гвоздодёр уже вошёл в свистящую дугу. С поразительным проворством заяц перехватывает гвоздодёр. Встаёт, выпрямляется, весёлый и грозный – усы выдраны, на скомканном рыле кровавый след ладони, – и играючи вырывает у Тиши оружие.
Так же играючи он наотмашь двигает гвоздодёром Тише в челюсть. Пробирающий до мурашек хруст Тиша слышит не ушами – он раздаётся внутри черепа. Следом обрушивается боль – ошеломительная, невообразимая. Рот наполняется вкусом ржавчины и осколками зубов. Челюсть отвисает, как развалившийся выдвижной ящик, а сам Тиша летит назад, и кровь хлещет изо рта, словно из брандспойта.
Он впечатывается в стену. Пытается устоять, но ноги становятся чужими, ломкими, и Тиша шлёпается на задницу. Хрустит раздавленный мобильник. У лестницы продолжается суета, но Тиша может думать только о боли. Б-О-Л-Ь, все буквы заглавные. Мучительная дрожь сотрясает тело. Пространство подвала заполняется серым и скручивается в петлю, в узел. Как и Тишин желудок. Его едкое содержимое выплёскивается из глотки и горячей окровавленной лепёхой шмякается на пах. В месиве гладко белеет одинокий зуб.
Потеха тем временем перекатывается на четвереньки и слепо ползёт вдоль стеллажа, мотая башкой. Мечется луч фонарика. Заяц неспешно настигает Потеху и протягивает того гвоздодёром по спине. Тиша не слышит треска расколотой лопатки, как не слышит и визга Потехи. Его голова полнится собственными визгами, как прóклятый замок – привидениями. Раздробленная челюсть не даёт им вырваться на волю, и от этого в тысячу раз хуже.
Заяц картинно откидывает гвоздодёр и пинком опрокидывает Потеху навзничь. Подбирает с пола дощечку с гвоздями – садху, очередное слово, которое не знакомо Тише, – склоняется над Потехой и принимается лупить того по лицу. Шмяк, шмяк, шмяк! Рука размеренно и мощно взмывает и обрушивается. Взмывает и обрушивается. С каждым взмахом гвозди всё сильнее покрываются багровым. Фонарик Потехи гаснет. Теперь Тиша способен слышать, и он слушает, как подельник заходится в клокочущем крике.
К счастью, недолго.
Крик захлёбывается – бульканье, точно кастрюлю с кашей забыли на плите. Ступни Потехи дёргаются, как под током. Изувеченные руки дважды взмывают и опадают. Но даже когда тело Потехи перестаёт шевелиться, заяц не думает прекращать. Изверг вошёл в раж.
Наконец, заяц решает, что достаточно насладился. Садху поднимается и опускается уже без прежней страсти. Заяц отшвыривает доску и встаёт. Его тень скрюченным чудищем тянется через подвал – к Тише. Окровавленный зверь шаркает в указанном тенью направлении.
Тиша лихорадочно и бестолково машет перед собой руками. Враг неудержим, как паровоз. Его брюхо и морда щедро заляпаны рубиновыми кляксами. Он без труда прорывается сквозь мельтешение Тишиных рук и дотягивается до горла. Пальцы – холодные, потные, костлявые – и шерстяные, сросшиеся в варежку, – сходятся под расколотой костью, и челюсть сводит от нового разряда боли. Сгусток рдяной слюны выплёскивается изо рта Тиши и повисает на заячьей лапе.
Одуревая от боли, Тиша барахтается в смертельных объятьях. Пытается отползти, отталкиваясь ногами от пола, но что-то мешает, цепляется – что-то под задницей. В карманах. Разбитый мобильник – в левом. А в правом – выкидуха.
Тиша нащупывает и с треском ткани вырывает нож из кармана. Грозовая туча боли окутывает голову, застилая взор.
Он выщёлкивает лезвие и вгоняет в грязное заячье пузо.
Оно лопается. Из разреза выплёскивается набивка. Тишу обдаёт волной затхлого нутряного запаха, словно кто-то гнилозубый рыгнул в лицо. Тиша бьёт снова, в рану, глубже – и тянет нож вверх. Кисть утопает в рыхлой дряблой субстанции, но не встречает сопротивления плоти.
Выражение заячьей хари не меняется – да и как бы смогло? – но Тиша чувствует замешательство врага. Замешательство… и страх? Пальцы противника скользят в крови, как в смазке, пытаясь крепче ухватиться за горло. Тиша вырывает руку из трещины, расползающейся вдоль некогда белого, а ныне пегого заячьего брюха, и бьёт в третий раз. В грудь. Ткань расходится под лезвием со звуком долго сдерживаемого пердежа.